***
Если я и сожалею о чем-то — а я крайне редко это делаю — то о том, что ты был рядом со мной, когда я умирал. Видеть, как кто-то знакомый умирает на твоих глазах, будь то друг или враг, просто приятель или любимый человек, обнимать его и чувствовать, как он — ха-ха! — превращается в призрак… и оказаться не в силах сделать хоть что-то, чтобы остановить этот ужас, — хуже этого нет ничего на свете. Поверьте, я знаю. Знаю. Из всех смертей, что могли меня догнать, победителем оказалась пуля. Снова. Все-таки молния бьет в одно место дважды, правда, на сей раз она попала в мой желудок. Огнестрел в живот. Ужасная смерть. Болезненная. Медленная. Я чувствую, как кровь вытекает из моего тела, и, кажется, это длится бесконечно. Несколько часов. Наверное, нет, точно не могу сказать, но, судя по странному выражению твоего лица, зрелище на редкость неприятное. И это мягко сказано. Но ты очень крепко держишь меня и говоришь чудесные слова, которых я от тебя никогда раньше не слышал. — Джон. Джон. Пожалуйста. Пожалуйста. — Это смешно. Ты не можешь умереть. — Тяжелая кровопотеря — это потеря от тридцати до сорока процентов объема циркулирующей крови. Это не твой случай. — Будет дождь. Я чувствую его запах. Наверное, ты не закрыл окна. — Ты испытываешь мое терпение. Прекрати. Сейчас же. (Ты уже говорил это, и не раз). — Скорая уже подъезжает. Я слышу ее. А ты? Держись. — На этой неделе нам платить за аренду. Я рассчитываю, что свою долю ты внесешь сам. — Джон. Джон. Джон. Джон. Джон. Джон. Ты произносишь мое имя так, словно сию секунду разлетишься на куски, и даже сейчас я ощущаю желание извиниться. Прости, что поймал пулю. Прости, что был невнимательным. Прости, что поссорился с тобой из-за заплесневелых тостов за завтраком. Прости, что умер. Прости меня за то, что оставил тебя одного. Я столько всего хочу сказать тебе перед концом, но, Боже, так трудно говорить, так тяжело сосредоточиться. Я помню твое лицо, твое прекрасное печальное лицо, и пальцы, крепко впившиеся мне в кожу. Это я помню. После все становится очень большим, потом — очень маленьким, и снова большим. Больше всего остального, больше целого мира — миллионы оттенков, а дальше — все заливает белым, эта белизна ослепляет меня, но мне не больно. Клянусь. Но говорить я не могу. Извинения теснятся в моем рту, словно в ловушке. Я чувствую их у себя на языке. Я стараюсь. Правда, стараюсь. Открываю рот, чтобы попытаться еще раз, но ухожу быстрее, чем успеваю сказать хоть слово. Извини. Все это так нелепо. Даже сама жизнь — сплошная нелепость. Но ты — ты прости меня. Если бы только мои слова хоть что-то значили… У призраков обычно гораздо больше сожалений, чем у живых.***
Посещение собственных похорон — интересная штука; настоятельно рекомендую, если получится. Порой люди воображают: а как это может быть? Или это не слишком здорóво? Может, и так. Но разве не любопытно увидеть, как люди себя поведут, услышать, что скажут? Вот Гарри. Практически трезвая сегодня, хотя время от времени прикладывается к серебряной фляжке, которую достает из сумки. Она в шоке. Поверить не может, что пережила меня. Да и никто не может. Я имею в виду — проклятая война не убила меня, но настигла в лице чертова Шерлока Холмса. Окончательно и бесповоротно. Как много знакомых лиц. Те, кто мне дорог. Был дорог. Миссис Хадсон, не сдерживаясь, плачет. Молли вытирает глаза. Уж она-то все знает о смерти. Она полагается на нее, принимает ее. Подбородок Лестрейда иногда подрагивает. Майкрофт держится молодцом. Он слишком занят, следя, чтобы все шло как надо, чтобы печалиться по мне сейчас. Позже он наверняка выпьет, может быть, даже напьется. Бедный Майк опустошен. Наверное, он чувствует себя виноватым, ведь это он познакомил меня с тобой. Я смеюсь. Мне хочется попросить его не волноваться, не тратить силы на вину, ведь время, проведенное с тобой, — лучшее в моей жизни, но я понимаю, что не могу этого сделать, и чувствую... Конечно, я ничего не чувствую, но знаю, расстроился бы, если бы все еще был жив. Ты не пришел. Я и не ждал, но все же. Тебя нет. Я не спрашиваю себя, где ты, потом все равно отправлюсь тебя искать. И найду. А позже почти пожалею об этом.***
Кажется, мне все равно некуда деваться, поэтому я остаюсь с тобой. И вообще — куда мне еще идти? Я неразлучен с тобой, как и при жизни, вот только сейчас ты мало что делаешь. После похорон проходят дни, недели, но ты не покидаешь квартиру. Ты не ешь, не спишь и, конечно, забыл о существовании душа. Это даже хуже, чем когда ты считал мертвой Ирэн, и это странно радует меня. Ты скучаешь по мне. Ужасно. Я прожил с тобой много лет, видел твою «смерть», стал свидетелем «чудесного» возвращения и ради тебя бросил свою невесту. Все всегда было ради тебя, однако я понятия не имел о твоих подлинных чувствах ко мне. Да это было и неважно. По крайней мере, так я успокаивал себя, потому что, конечно, это было важно, очень важно. Я очень хотел что-то значить для тебя, страшно хотел. И теперь, после смерти, я вижу, что значил для тебя очень много. Боже, какие же мы все-таки глупые. Ты спишь в моей постели. Моей постели! Ну, не спишь — лежишь, вытянувшись на спине, каждую ночь, касаясь губ кончиками сложенных вместе ладоней. Ты не разговариваешь. Не двигаешься. Ночь за ночью я сижу за столом и просто смотрю на тебя. Не знаю почему. Теперь неважно, что я делаю, так почему бы не сделать то, чего я действительно хочу? В самом деле. И однажды вечером я это делаю. Ложусь рядом с тобой. Мне хочется обнять тебя, но я не смею. Не знаю почему. Думаю, просто боюсь. Интересно, ты меня почувствуешь? Ты лежишь, смотришь в потолок, смотришь в стену пустым взглядом. Ты тих и неподвижен, как мертвец, но я слышу легкое дуновение твоего дыхания. В тысячный раз спрашиваю себя, о чем ты думаешь. Хотелось бы мне спросить тебя. Так мы и лежим бок о бок в моей постели, долго-долго. На улице стемнело. За все это время ты ни разу не пошевелился. Наконец я поворачиваюсь и кладу руку тебе на грудь, обнимая. И почти чувствую тебя — твое тепло и твердость мышц. Хотел бы я сделать это раньше. Но как только я прикасаюсь к тебе, твое тело дергается и начинает дрожать. Ты вздыхаешь и опускаешь руки. Качаешь головой. Какое-то время мы так и лежим. Потом ты встаешь, оглядываешься, еще раз качаешь головой и уходишь. Захлопнув за собой дверь.***
Пасмурным холодным ноябрьским днем тебе приносят мой прах. Ужасный месяц. Кошмарный, отвратительный. Облака висят так низко, что, кажется, их царапают верхушки голых деревьев. Воздух такой влажный, что даже меня пробирает до самых костей. Это смешно, да? Кости у призрака. Все, что осталось от меня приносит Молли, и это логично. Ты минут пятнадцать вертишь в руках урну, прежде чем спрашиваешь хрипло: — А как же Гарри? — Она не захотела ее взять, — отвечает Молли и быстро добавляет, — я спрашивала. Но она сказала... сказала, что это принадлежит тебе. Что он принадлежал тебе. — О. Неужели. Молли кивает. Кажется, ты не заметил. Ты продолжаешь вертеть в руках урну. — Не уверен, что она права, — произносишь наконец. Я хмуро смотрю на тебя. Разумеется, я принадлежу тебе. Кому же еще? Ты что, дурак? — Конечно, он... это должно быть у тебя, — говорит Молли. — С тобой. Она озадачена. Ты ставишь урну на стол перед собой и больше не хочешь трогать ее. Молли замечает твой взгляд — тот, который я видел неделями. — Шерлок, что я могу сделать для тебя? — шепчет она. Ее голос срывается — как у человека, отчаянно желающего помочь. — Верни его, — говоришь ты. Поднимаешь голову и смотришь прямо на нее, впервые с момента ее прихода. — Верни Джона.***
— Тебе нужно вернуться к работе, — тихо говорит Майкрофт. — Ты должен... занять свой разум. — Мой разум занят. — Нужно... — Майкрофт вздыхает, — занять его чем-то другим. — И что ты предлагаешь? Майкрофт снова вздыхает. — Психолога. Я стараюсь не смеяться.***
Ты никогда особо не любил готовить, но в эти дни даже не удосуживаешься заказать еду на дом, не говоря уже о том, чтобы открыть консервы. Я хожу за тобой по квартире и умоляю подумать о себе. — Шерлок, тебе нужно поесть. — Если ты вдруг не заметил, напоминаю: ты все еще жив. — Продолжай в том же духе и вскоре присоединишься ко мне. Иногда — и это самое странное — ты останавливаешься, когда я говорю. Останавливаешься прямо на ходу, медленно опускаешь ногу и поднимаешь голову, как делаешь всегда посреди расследования, если вдруг тебя осеняет что-то умное, гениальное и очевидное. Ты задерживаешь дыхание, и сканируешь взглядом комнату, и — клянусь, я клянусь, — иногда видишь меня, видишь, как я стою прямо перед тобой. Мгновение мы оба не дышим, пока твои живые легкие не заставляют тебя вдохнуть. Ты закрываешь глаза и встряхиваешь головой — разочарованно и нетерпеливо, и имя, которое ты выдыхаешь... Оно всегда мое.***
Ты перестаешь выходить из дома. Отвечать на телефонные звонки. Перестаешь жить. И поэтому мы оба — каждый по-своему — становимся призраками.***
Ты читаешь газету и злишься. Время от времени смотришь телик. Иногда кричишь, но обычно угрюм и молчалив. Я слоняюсь по квартире. Собираю твою одежду, а ты и не замечаешь. Я жду и наблюдаю. Некоторые вещи никогда не меняются.***
Примерно через полгода ты срываешься. Я наблюдал и ждал, но так и не понял, что послужило толчком. Теперь я очень много времени наблюдаю и жду; и знаю, что ты до сих пор ни разу не заплакал. Я, конечно, и не рассчитывал на это, но все же... Ни одной слезинки. Это не... нормально. Не знаю, почему я вообще удивляюсь. Ничего и никогда в тебе не было нормальным. Да уж. Тоскливый день; поздняя весна — дурное время года. Сезон самоубийств. Хотя ты и не замечаешь, но я наблюдаю за тобой внимательнее, чем обычно. Начинается дождь, капли бьются в окна квартиры, и этот звук напоминает аплодисменты. Он раздражает, но терпеть можно. Ты закрываешь уши руками и вопишь. Раскачиваешься на стуле в разные стороны, затем вскакиваешь на ноги и подходишь к книжной полке. Хватаешь первую попавшуюся книгу — одну из моих. Ты все еще не избавился от моих вещей. Не выбросил ни единой. Мое пальто по-прежнему висит на вешалке у двери, а грязная одежда лежит в корзине. Когда книга оказывается у тебя в руках, ты останавливаешься, и вопишь громче, и со всей силы швыряешь ее через комнату. Она ударяется о стену и падает на пол. Однако этого недостаточно. Полегчало, да? Но недостаточно. Ты вбегаешь на кухню, собираешь колбы, в которых когда-то проводил теперь уже давно заброшенный эксперимент, и кидаешь их в шкафы и на пол. Звон бьющегося стекла — приятный звук, согласен, но меня беспокоят выражение на твоем лице и неистовая активность твоих длинных рук и ног. Я не знаю, к чему это приведет. — Шерлок... Ты берешь еще одну мензурку и бьешь. Потом другую. — Остановись... — Еще и еще. На полу стекло. Ты бос. Даже носков нет. Я беспокоюсь, что ты порежешь ноги. Переживаю, что ты истечешь кровью и некому тебя будет залатать. — Шерлок, прекрати! Конечно, ты меня не слышишь. Не слышишь меня. Или, может, слышишь, но игнорируешь. Когда тебе было нужно, ты всегда отлично умел игнорировать меня. Твое лицо перекошено от ярости, рот оскален, глаза дикие. Ты разбил все на столе и перешел к содержимому шкафов, по-видимому, желая добраться до тарелок и чашек. — Чем это поможет... — Ты не понимаешь! — кричит он. Так, минуту. Что? Бах. Бах. Бах. — Шерлок... Бах. Бах. — Ты нужен мне здесь! Как ты посмел уйти. Как посмел… — Шерлок... Твои пальцы сжимают мою кружку. Моя кружка. Та, к которой первым делом тянулись мои руки по утрам. Простая белая чашка с треснутой ручкой. Не знаю, с чего я взял, что она моя, или почему сделал ее своей, но она была моей, и мы оба знали об этом. Как только ты касаешься ее, тут же останавливаешься. Останавливаешься и смотришь на нее, как на необыкновенно важную улику. Может, она действительно важна. Ты стоишь и держишь ее. Не знаю, дышишь ли ты. Я подхожу ближе. Обнимаю тебя. Ты начинаешь рыдать. По-настоящему. Содрогаясь всем телом и громко всхлипывая. Одной рукой ты прижимаешь мою кружку к груди, ладонью другой зажимаешь рот. — Нам не хватило времени, — шепчешь ты в ладонь. Губы крепко прижимаются к ней, но я все равно слышу тебя. Я стою прямо перед тобой, пытаюсь удержать, и мне кажется, будто у меня разрывается сердце. У призраков есть сердца? — Не хватило времени. — Я все еще люблю тебя, — шепчу я тебе в ухо, и ты вздрагиваешь. — Джон... Слышен скрип двери: наконец-то пришла миссис Хадсон. Боже мой, женщина, почему ты так долго? Ты издаешь какой-то измученный вой и оседаешь на пол, рыдаешь, уткнувшись в колени. И по-прежнему крепко прижимаешь к груди мою кружку. Комната слишком мала, чтобы вместить в себя все это. — Миссис Хадсон, сделайте что-нибудь! — кричу я, и мое разочарование заполняет пространство между нами. Я так явственно ощущаю его, могу потрогать руками. Оно душит меня. Миссис Хадсон заглядывает в кухню. Я знаю, она в замешательстве. Звонить ли Майкрофту или, что еще хуже, в скорую. — Миссис Хадсон! — кричу я. — Вы нужны ему. Вы нужны Шерлоку! Наконец, наконец-то, она заходит внутрь и опускается на колени рядом с тобой, обнимая твои вздрагивающие плечи. Ты сопротивляешься, а затем заваливаешься на нее всей тяжестью. Она пошатывается, а потом, поймав равновесие, все же удерживает тебя. Ты рыдаешь на всю квартиру. — Мой бедный мальчик, — бормочет она, поглаживая тебя по спине и волосам. — Мой бедный, бедный мальчик. Она снова, снова и снова повторяет это, пока ты наконец не успокаиваешься. Я стою над вами и смотрю. Наверное, я тоже плачу, но про призрака это сложно сказать наверняка.***
Я одинокий и, так уж вышло, ревнивый призрак. Той ночью, когда ты приводишь с собой парня (невысокого, светловолосого и довольно коренастого, однако я почти не замечаю этого), я смотрю, смотрю из угла, закипая и краснея. Я уверен, что мое лицо покраснело, но увидеть этого не могу. Клянусь, я не собирался подглядывать, но, конечно, смотрю. Я смотрю, как он раздевает тебя, прикасается к тебе, целует и шепчет все то, что я хотел бы шептать сам. Я наблюдаю из тьмы и жду, пока все закончится. Вижу, как изгибается твоя спина на кровати, когда ты кончаешь с пронзительным всхлипом. Вижу, как он немного позже держит тебя, вижу, как он целует тебя в щеку, поспешно одевается и уходит в темноту улицы. Ты просыпаешься один. Ну, не совсем один. Ты стонешь, утыкаясь лицом в подушку. В мою подушку. На моей кровати. В моей комнате. — Миллиарды людей, — шепчешь ты. — Миллиарды людей в мире, и ни один из них не ты.***
Поскольку ты — это ты, в конце концов ты возвращаешься к работе. Это полезно для тебя — загадки, игры, острый вкус погони. Конечно, время идет, и ты становишься не таким стремительным, но все же никто и никогда не сравнится с тобой. Ты лучший. И будешь им всегда.***
Ты живешь намного дольше, чем я ожидал. Гораздо дольше, чем вообще кто-то мог подумать, хотя не потому, что ты не пытался встретиться со смертью. Пули, утопление, удушение. Отравление. Кое-кому казалось, будто ты искал смерти. Я знаю наверняка. Ты точно хотел умереть. Ты никогда, ни разу, не посещал мою могилу. Наверное, я должен был оскорбиться, но ничего подобного я не чувствую. Я все понимаю. Могилы там, где спят мертвецы.***
В шестьдесят ты выходишь на пенсию, хотя я не уверен, что «пенсия» — правильное слово. Ты наконец покидаешь квартиру и переезжаешь в деревню, более-менее перестав покушаться на свою жизнь. Ты держишь пчел. А они удерживают тебя. Ты часто гуляешь, ешь столько, сколько можешь, и спишь каждый день. Ночью ты видишь во сне меня, нас и жизнь, которой мы когда-то жили. Иногда ты просыпаешься, произнося мое имя. Это одинокая, отшельническая жизнь. Идеальная.***
Семьдесят лет. Семьдесят один. Семьдесят два. Жду. Все еще жду. В моем призрачном состоянии не остается ничего, кроме как учиться терпению.***
Осень, зима, весна, лето. Осень. Зима. Люди говорят — жизнь коротка. Слишком коротка, любят они повторять. Чушь.***
Когда приходит время, все случается тихо, посреди ночи. Ничего катастрофического, ничего, о чем бы написали в газете или сообщили по телику. Некий пожилой бывший консультирующий детектив совершает переход из этой жизни в иную, вслед за родителями и братом. Не оставив ни мужа (или жены). Ни детей. Как и друзей, о которых можно было бы вспомнить.***
Твои похороны — странные, но иначе и быть не могло. Пара продавцов из магазинов, в которые ты частенько заходил. Твой садовник. Старухи, обожающие посещать подобные мероприятия, чтобы потом со вкусом посплетничать о них. Я слышу редкие всхлипы и замечаю то тут, то там несколько искренне плачущих людей, но подобные события и заставляют людей плакать. Конец жизни всегда печален, даже если ты не так уж и много знал об этой жизни.***
Я так волнуюсь, что едва держусь. И не доверяю своему голосу. Майкрофт, конечно же, появляется — он ведь любит совать нос в такие вещи. Кое-что никогда не меняется. Я слишком взволнован, чтобы раздражаться. — Хотите, я подожду с вами? — спрашивает он. Я качаю головой. — Нет... спасибо. Я хочу встретиться с ним наедине, если не возражаете. Майкрофт слегка кланяется. — Конечно, — улыбается он. — Передавайте ему привет. — Хорошо, — я останавливаюсь. — Спасибо. Еще увидимся. Он кивает и уходит. Ждать приходится недолго, но все-таки дольше, чем я бы хотел. Наконец ты появляешься и останавливаешься прямо передо мной. И выглядишь... великолепно. Так же, как и в день моей смерти, тот день, когда держал меня в объятиях, день, когда умолял не уходить. А еще ты выглядишь озадаченным. — Джон, — произносишь ты. Или спрашиваешь. Я не уверен. — Ты здесь, — говорю я. Говорю, как идиот. И не могу не улыбнуться. — Похоже на то, — соглашаешься ты. — Долго же ты шел. — Нужно было кое-что сделать. — Ты всегда был самым упрямым ублюдком, — не сдерживаюсь я. Ты склоняешь набок голову в крайнем смущении. — Тебе обязательно надо было пережить нас всех. — О, — ты замираешь. — Ну конечно. — Привет, Шерлок, — говорю я. И не могу перестать улыбаться. Кажется, я улыбаюсь до боли широко. Как давно я так не улыбался? Годы. Десятилетия. Шерлок. — Здравствуй, Джон, — ты подходишь ближе и слегка улыбаешься. — Я скучал по тебе. Очень. — Я знаю. У меня кружится голова. — Знаешь? — ты поднимаешь бровь. — И откуда? Я пожимаю плечами. — Я... был рядом. — Ты ... — ты на мгновение замолкаешь, будто осознав то, что понял уже давно. И тебе почти удается скрыть удивление. А потом фыркаешь и задираешь нос. — Выходит, все это время я знал. — Знал? — я не могу стереть с лица свою проклятую улыбку. — Что именно ты знал? — Что ты был рядом. Всегда был рядом. Я киваю. Киваю так сильно, что клацают зубы. — Да. Да. Был. Хороший... хороший вывод. Ты оглядываешься вокруг. Смотришь на меня. Коротко улыбаешься. — Ну. Тут же скука смертная? Я киваю. Боже, как я счастлив. — Так и есть. Вначале. Пока не привыкнешь. — А потом? Я ухмыляюсь. — Потом еще скучнее. Ты смеешься. И, Господи, как же я скучал по этому смеху. — Мне так много нужно тебе сказать, — говорю я и раскрываю объятия, в которых ты тут же и оказываешься. Я открываю рот, и слова просто льются из меня.