Сирень и ландыши

Боль иногда бывает спасением. Она позволяет отвлечься от того, что гораздо хуже мучает нас. Моральная боль отвлекает от физической — физическая от моральной. Всё зависит от цели. Многие люди даже не замечают этого перекрытия чувств. Они живут своей жизнью, считают себя сильной личностью. Осознание настигнет их, проснётся от сильнейшего потрясения: смерть близкого или неразделённая любовь — не важно. Всему своё время. И только некоторые начинают замечать, как на их запястьях зацветают белоснежные лилии, а на груди раскрываются алые маки. Изящная, но очень старая ванна наполняется прохладной водой до краёв. Не утруждая себя раздеванием, мужчина погружается в неё, откидывает голову назад и закрывает глаза. Кап-кап. Маленькие белоснежные бутоны раскрываются, даруя душистый запах — запах крови. Тонкие стебли ландыша вырастают из каждого нового пореза. Красные брызги, как скверна, портят белизну цветов, прожигают их алыми пятнами. Дазай внимательно рассматривает их, изучает, наблюдает, как тонкие широкие листья оборачивают его запястье в белоснежно-зелёный кокон, напоминающий цветочный рукав. Порез оказался глубоким. Капля за каплей кровь стекала в девственно-прозрачную воду, постепенно придавая ей лёгкий розоватый оттенок, который позже должен превратиться в алый. Мужчина зачарованно наблюдает за этим, и тут же проводит вдоль вен последние линии, будто завершая своеобразный, только ему одному известный рисунок. Наконец-то сбудется то, чего этот парень так страстно желает. Теперь никто ему не помешает умереть, никто не найдёт его так быстро. На покосившемся столике рядом с ванной одиноко лежала предсмертная записка. Множество подобных писем разбросаны по Йокогаме. Одно из таких посланий даже осталось гнить среди листвы и разложившихся останков самоубийц в Аокигахаре. Осаму часто задумывался, почему он не остался доживать последние минуты своей жизни вздёрнутым на ветке в этом лесу. Что-то заставило вернуться из этого зелёного лабиринта по синей ленте, которая обвивала деревья и, словно нить от клубка Ариадны, вывела заблудшего обратно на свет. Кап-кап. Вода постепенно окрашивается в красный. Послышался тихий шорох со стороны двери. Дазай нехотя прерывает свой поток размышлений, лениво приоткрывает глаза и щурится, пытаясь в полумраке разглядеть незваного гостя и осознавая, что забыл закрыть входную дверь. — Ацуши-кун? Паренёк замер в дверном проёме, пряча руки за спину. Тень от косой чёлки упала на глаза, скрывая собою эмоции. Он сделал несколько шагов на тусклый свет, склонив голову от осознания своей вины, ведь врываться так в ванную совсем невежливо. Но с другой стороны он понимал, что этот человек вновь хочет сделать с собой. Понимал, что спасает не только его, но и себя тоже. — Д-дазай-сан, — голос дрожал. — Простите меня за то, что я отыскал вас, но я хотел бы вас попросить… — Ацуши шмыгнул носом и поднял взгляд. Одинокая слеза скатилась по щеке и упала в лужи разлившейся на пол воды. Кап-кап. — …чтобы вы прекратили это. Прекратили мучить себя. — С каждым словом он подходил всё ближе к бортику. — Пожалуйста. Наивный взгляд этого мальчишки умилил бы Дазая, если бы не эти слёзы. Почему он плачет? Все настолько привыкли к неудачным попыткам Осаму лишиться жизни, что совсем перестали обращать внимание на его внезапные пропажи. Он удивлённо вглядывался в лицо Ацуши, пытаясь понять, что в облике этого тигрёнка не так, пока не обратил своё внимание на его рубашку. Он поочерёдно глянул на свои руки и на его рубашку, на руки — на рубашку, не припоминая того, что прикасался к нему. — Эти пятна… Ты ранен? — он ткнул пальцем в грудь Ацуши, и тот, словно очнувшись, резко отшатнулся от мужчины, закрывая алые кляксы руками. С запястья сорвался один сиреневый пятилистник. Сорвался и упал на раскрытую ладонь, испещрённую мелкими ссадинами и рубцами, которых уже не скрывали грязно-белые ленты бинтов. Удивлённый взгляд скользнул по тонкой линии червонного цвета, каплей, стекающей по локтю вниз, и перешёл на маленькие цветочки сирени, что прилипли к ней, переплетаясь своими лепестками. — Покажи руки. Ацуши только сильнее сжал в ладонях ткань рубашки, не решаясь заглянуть в глаза детективу. Страх быть отвергнутым сковал его разум, заставил пожалеть о том, зачем он вообще пришёл сюда. Осаму, не церемонясь, резко поддался вперёд и ухватил мальчишку за галстук, пока тот не утвердился в мысли сбежать отсюда подальше. Перехватив запястья, он грубо раскрыл его руки и стал вглядываться в затягивающиеся от тигриной регенерации порезы. Точно такие же, как на его руках. Мягко дотронулся до уже пожухших цветов, которые от малейшего прикосновения начали опадать. — Такая нежная кожа. Чувствуя на себе взгляд, Дазай поднял голову. Горькая усмешка. Их взгляды пересеклись. Один заинтересованный и сочувственный, другой — просящий. Негласное правило этой жизненной связи: когда умирает одна душа, тут же гибнет и вторая, чтобы избежать душевных терзаний от потери близкого. Жестокий гуманизм. — Эта сирень душит тебя с самого рождения своим токсичным ароматом. Как петля мою шею. Он произнёс эти слова с неким сожалением. Дазай никогда не думал, что у такого, как он будет соулмейт. Некоторые несчастные люди с тяжёлым предназначением в жизни рождаются необычными. Необычно простыми людьми, на чьём теле никогда не появятся чужие раны. Дазай слишком увлёкся игрою со смертью, что не задумывался насчёт того, откуда у него появляются новые порезы, переломы и шрамы. Перестрелка, взрыв или очередная неудачная попытка самоубийства — не важно. И когда у него наступали приступы внезапной боли в спине, а по ночам возникало ощущение удушья, он списывал всё на тяжёлый день. — Прости, что всё так получилось. Я эгоист. — Он вновь тоскливо взглянул на свои истерзанные руки и поднялся из ванной. Вода ручьём стекала с одежды, неприятно облепляя тело. Выйдя из воды, Дазай поёжился. — Почему ты не признался в этом раньше? — Я не был уверен, что это будете именно вы, пока не заметил совпадения во времени их появления. Парень всхлипнул, опуская взгляд, но его резко схватили за подбородок, открывая лицо. Казалось, мир остановился в этих тёмно-карих глазах. Сейчас в них не плескалась задиристая весёлость, которая фальшивой нотой частенько играла в голосе. В голосе, предлагающем двойное самоубийство. Казалось бы, мужчина о чём-то задумался, поглаживая пальцем нежную белую кожу. Он отпускает подбородок и крепко прижимает Ацуши к своей груди, зарываясь одной рукой в его волосы. Чувствует дрожь и слабость в теле, чувствует удары чужого сердца, что болезненным эхом отдаются в висках. Чувствует и обессиленно оседает на пол, утаскивая за собою паренька. Утыкается носом в шею, заставляя того резко вздрогнуть от неожиданности, и пресекает попытки отстраниться. — Я сожалею, — тихо произнёс Дазай. — Я сожалею о том, что на твою долю выпал такой человек, как я. Любовь — это болезненная вещь, которую воспевают и превозносят как великое чувство. На самом же деле, это гадкое чувство с переоценённым значением, которое убивает. Как-то я захотел ощутить его… И в одну ночь звездопада загадал желание без надежды на его исполнение. Я никогда в него не верил. Ацуши протянул руку и коснулся влажных волос Осаму, чувствуя их мягкость. Его раны почти затянулись, оставив после себя красные полоски шрамов, которые полностью исчезнут на следующий день. И единственным напоминанием об этом останутся засохшие соцветия сирени. В тишине, прерываемой капающей из-под крана водой, Ацуши тихо прошептал: — «Болезненность любви зависит от нас самих. От того, насколько она будет взаимной, от страха быть отвергнутым. Страх — это шипы цветов. Он сдерживает нас. Чем больше уверенности, тем меньше боли от его игл…» — …и несмотря на то, что цветы наших ран ядовиты, на них нет шипов. Они будут угнетать нас, не считаясь друг с другом, — в осознании мысли произнёс Осаму, а в голове металась лишь одна фраза: — «Боль не всегда бывает спасением».