Тайна Арсенальной башни

Опять над Москвою пожары, И грязная наледь в крови. И это уже не татары, Похуже Мамая — свои! В предчувствии гибели низкой Октябрь разыгрался с утра, Цепочкой, по Малой Никитской Прорваться хотят юнкера. Не надо, оставьте, отставить! Мы загодя знаем итог! А снегу придется растаять И с кровью уплыть в водосток. А. Галич «Смерть юнкеров, или Памяти Живаго» Отсыревшие спички лишь шипели и никак не разгорались. — Черт бы их побрал... — бормотал Левка Журавкин, в Александровском училище известный под прозвищем Жук, который уже раз безуспешно чиркая о влажный коробок. Наконец вспыхнул огонек, и Левка, прикурив папиросу и устало облокотившись о зубец кремлевской стены, глубоко затянулся. Весь день со стороны Никитской, от Манежной, от Волхонки слышались беспрестанные выстрелы, то и дело где-то начинали взахлеб бить несколько пулеметов. Но вот уже пару часов как воцарилась тревожная тишина. — Неужели «Унион» сдался... Как думаешь, князь? — Может, и сдался, — хмуро откликнулся, продолжая возиться с пулеметом, его приятель, высокий загорелый Гога Кинуа, и в самом деле грузинский князь. — А вдруг эшелоны с казаками наконец-то с фронта подошли, вот и повыбили краснопузых отовсюду? — с надеждой вздохнул Левка, вглядываясь в бойницу. — Может, и подошли, да только связи у нас нет. Кремль Кремлем, но лучше бы вокзалы нас охранять поставили, понимаешь, да? Есть вокзал — есть подкрепление с фронта, — Георгий уселся рядом и перехватил папиросу озябшими пальцами. И вдруг засвистело, загудело, оглушило таким сокрушительный грохотом, так что, кажется, даже сами кремлевские стены вздрогнули. — Ложись! — Гога первым кинулся на землю, потянув за собою и Левку. Считанные секунды держалась тишина, а потом снова послышался знакомый уже нарастающий вой снаряда. — Князь... Неужели по башням стреляют? — потрясенно выдохнул Левка. — Эти набичвари*... — презрительно отозвался Гога. — Они на все, на все готовы, понимаешь, да? Матерью клянусь, бьют из шестидюймовых с Воробьевых гор прямой наводкой. А то и все восемь. Один за другим продолжали рваться в древней крепости тяжелые снаряды: вот рухнул, погребя под собою одного из юнкеров, шатер Беклемишевской башни, вот разорвался купол Успенского собора, вот разворотило Николаевский дворец; яростным градом сыпала по Спасским и Никольским воротам шрапнель, и замерли куранты, пробитые снарядом точно на цифре «XII». Уже ближе к вечеру на стену поднялся штабс-капитан Осокин и передал приказ: оставить позицию и переместиться в Арсенал. Там-то их батальонный командир Александровского училища полковник Дренякин и объявил: — Господа юнкера, командующий войсками Московского военного округа полковник Рябцев... — он неожиданно сбился, сглотнул. Пальцы нервно отбивали дробь по эфесу шашки. — Полковник Рябцев... подписал приказ... о капитуляции. Несколько секунд все потрясенно молчали, а потом тишина взорвалась: — Не может быть! — Изменник! — Мы присягали! — Не сдадим Кремль красным! Полковник Дренякин вскинул руку, призывая успокоиться. — Господа, мне так же горько выполнять этот приказ, как и вам, но выбора нет — если мы не сложим оружие и не откроем ворота, Военно-революционный комитет продолжит обстреливать наши позиции. Кремль уже изувечен, и большевики не остановятся ни перед чем. Мне доложили, что они уже установили тяжелую артиллерию возле Большого театра, на Швивой горке, у Крымского моста и готовы стрелять восьмидюймовыми, пока все здесь не обратится в руины. Господа, Военно-революционным комитетом обещана всем сдавшимся безопасность. Я не верю большевикам, но питаю надежду, что хотя бы вам, юношам, они сохранят жизнь и дадут уйти. Выбора у нас нет, — он помолчал, скользя взглядом по бледным осунувшимся растерянным лицам, и, наконец, выговорил: — Господа, прошу вас сдать оружие. Хотелось не верить, хотелось проснуться и забыть все это немыслимое, небывалое, как чудовищный сон, — но продолжали бить пушки, и каменная пыль вилась в воздухе, оседала на землю, на лица, на шинели, и до чего же странно было после нескольких изматывающих дней осады остаться без винтовки. Открыли ворота — и тут же хлынула в отданный на поругание Кремль взбудораженная толпа. Были там и солдаты с красными повязками, из тех, что отсиживались в запасных батальонах, и распропагандированные большевичьем юнцы с фабрик, все — с оружием. — Бей охвицеров! — неслось со всех сторон. — И юнкерей! — вторил чей-то глумливый молодой голос. Грохнули первые выстрелы. Рухнул ничком, обливаясь кровью, полковник Дренякин и сразу вслед двое из третьей роты — Веретенников и, кажется, Ганин. Тут же захватчики докололи их, стонущих, штыками. Солдаты азартно, словно на охоте, стреляли в разбегающихся, гоня, будто зверей, заставляли метаться в поисках укрытия, с веселым матерком приканчивали раненных. Вскрикнув, Гога схватился за плечо и выругался сквозь зубы: — Шени деда!..** Он качнулся и упал бы, не успей подхватить его Левка. — Не уйти нам... Достанут... — выдохнул Гога, пытаясь оттолкнуть Левкину руку. — Брось... Со стороны Арсенала все ближе и ближе слышались выстрелы и возбужденные голоса. Левка растерянно заоглядывался и в последний момент, когда уже выходили из-за угла красные, заметил распахнутую дверь в Угловой Арсенальной башне. Замки с нее были сбиты — похоже, солдаты искали, чем поживиться. Клещом вцепившись в Гогу, Левка изо всех сил потянул его к темному проему. Сзади опять грохнули выстрелы, так что раздумывать было некогда. Спуститься вниз по выщербленным ступеням, в подвал башни, затаиться на время и надеяться, что преследователи туда не сунутся, — единственное, что им оставалось. — Все равно... не уйти... Живыми... не выпустят... — Гога привалился к сырой стене, дышал тяжело, часто. Его трясло от озноба. — Помолчи хоть, князь, — пробормотал Левка, пытаясь стянуть с него шинель, рукав которой насквозь пропитался кровью. Бинтов, конечно, не оказалось, пришлось отмахнуть широкую полосу от подола рубахи и ею кое-как стянуть рану. Толку от повязки было немного, она тут же окрасилась багряным — должно быть, пуля перебила жилу. А сверху по-прежнему слышались голоса солдат. Туда не сунешься, сразу прикончат. Но и в подвале долго не просидеть: Георгий кровью истекает, ни еды, ни воды нет. Ледяной волной нахлынуло отчаяние, сковало мысли, лишило сил, и больше всего хотелось сесть подле забывшегося Гоги, привалиться к нему и уснуть — и будь что будет. Но Левке каким-то невероятным усилием удалось заставить себя встать. Подумалось вдруг — может здесь, под Арсенальной, тоже есть древний родник, как под Тайницкой башней? Подсвечивая спичками в кромешной темноте, он дошел до дальнего угла и за грудой гнилых досок заметил в стене арку проема. Она вела в маленький коридорчик, вернее, в глубокую нишу. Здесь тоже валялись подгнившие доски, такие старые, что рассыпались под ногами в труху, а никакого родника не было — зато была едва заметная в толще стены низкая дверь. Не тратя драгоценные спички, Левка принялся на ощупь дергать ржавый массивный засов. Тот от времени прикипел и никак не поддавался, но в конце концов не выдержал и отвалился вместе с изъеденными ржой скобами. Из открывшегося проема тянуло затхлой сыростью и чем-то прелым, там, похоже, начинался длинный узкий проход. Замирая от волнения, Левка попытался сообразить, куда этот ход может вывести. Судя по направлению, получалось что он тянется за пределы Кремля, а вот куда именно — было совсем не ясно. Рассудив, что лучше уж попытать счастья и попробовать выбраться, чем сидеть в сыром подземелье Арсенальной и ждать, пока красные их, безоружных, найдут и переколют, Левка вернулся за Гогой. Тот очнулся, но совсем ослаб и идти сам не мог. Удерживать на ногах его, высокого и жилистого, было нелегко, Левка весь взмок, пока они доплелись до ниши с дверью. Двигаться по проходу пришлось короткими урывками: усадив у стены Гогу, Левка шел вперед, освещая путь спичками, потом возвращался, помогал ему встать, и уже вместе, сцепившись, преодолевали они еще несколько саженей. И повторялось это снова и снова, множество раз, так что и Левка в конце концов едва стоял на ногах и двигался бездумно, словно огромная кукла, приводимая в движение невидимым кукловодом. Он совершенно потерял счет времени и не знал, сколько они упорно тащились по нескончаемому узкому ходу — несколько минут, часов или, быть может, дней. Между тем, рана на плече продолжала кровоточить, Гога все слабел и слабел, и, наконец, подняться с земляного пола не сумел. — Ну давай, немножко еще, а? Князь, потом спать будешь, — Левка чуть не плакал, пытаясь растормошить его. — Жук... не... могу... Я... — и Гога замолк на полуслове, лишившись чувств. Левка устало опустился рядом. Голова сама собою клонилась, норовила уткнуться в колени. Он не спал двое суток. Мгновение — и словно череда ярких вспышек пронеслась перед глазами: родительский дом в Туле и полуразвалившаяся бабушкина усадебка под Коломной, плац Первого Московского кадетского корпуса и галдящая восторженная толпа мальчишек-первоклассников, навощенный до зеркального блеска паркет и бравурная мазурка в зале собраний Александровского училища, азарт первых стрельб... Левка упрямо тряхнул головой, разгоняя подкравшуюся дремоту, кое-как поднялся и, пошатываясь, точно пьяный, снова зашагал вперед, теперь уже ощупью, потому что спички кончились. Сажень, еще одна, и еще, и еще... Вдруг Левка налетел на преграду. Лихорадочно ощупал — и сердце радостно вздрогнуло, заторопилось: это, несомненно, была старая массивная дверь, но, увы, запертая, причем замок или засов явно был с другой стороны. Вполне могло оказаться, что за вожделенной дверью не выход, а тупик, но Левка запретил себе об этом думать. Ринулся с размаху, врезался плечом — и дерево отозвалось, затрещало. Снова и снова бился Левка, ни боль, ни усталость не останавливали его, ведомого только одной мыслью, одним звериным инстинктом — выбраться, спастись. В конце концов дверь не выдержала и поддалась, проломившись. Ногами Левка повыбивал еще несколько трухлявых досок и смог пролезть в проем. Сводчатая каморка за дверью выглядела хоть и запущенной, но не заброшенной — у стены можно было разглядеть ящики, пару бочек, пыльные мешки в углу, а самое главное — вверх уходила крутая лестница, и оттуда проникал хоть и скудный, но все же свет. В два прыжка — откуда только силы взялись — взлетел Левка наверх и оказался в коридорчике, который вывел его, к немалому изумлению, в ризницу. Из разбитого оконца тянуло холодом, священнические облачения в беспорядке валялись на полу. Кое-как потрясенный Левка пробрался к проходу в предел, где тоже встретили его красноречивые свидетельства недавнего вторжения новоявленных «хозяев жизни»: опрокинутые подсвечники, лузга и плевки на полу. Старенький высохший батюшка суетился у аналоя, старательно протирал чистой тряпицей, и даже издали было заметно, как трясется его морщинистая худая рука. Левка шагнул навстречу и хотел окликнуть, но голос не повиновался ему — вместо слов вырвался какой-то нечленораздельный не то стон, не то хрип. Батюшка вздрогнул и обернулся, и Левка, чувствуя себя как в тумане, опустился на колени и сумел-таки вымолвить: — Ради Христа, помогите... Он и сам не знал, откуда у него потом взялись силы помогать молодому дьячку вызволять из подземелья бесчувственного Георгия, переодевать его в стихарь, перетаскивать на извозчичью пролетку и потом из пролетки по черной лестнице на квартиру, где обреталась родная сестра батюшки, настоятеля Казанского собора. Потом по телефону из швейцарской добрейшая Евдокия Степановна вызвала знакомого доктора, который, к счастью, жил поблизости, в соседнем доме, и уже через считанные минуты был у них в передней. С Гогой ему пришлось изрядно повозиться — пуля вошла неудачно, засела глубоко, да и крови тот потерял много. Воспаления избежать не удалось, началась лихорадка, несколько дней Гога то кричал от боли, то бредил и звал мать, и Левка все это время был рядом, обтирал лоб, поил, держал за руку. Только один раз отлучился он, оставив раненого на попечение Евдокии Степановны, — 13 ноября, когда в храме Вознесения у Никитских ворот отпевали погибших юнкеров и офицеров, кадетов и гимназистов, студентов — всех, кто пожертвовал собой в отчаянной попытке преградить дорогу одержимым «красной чумой». Потом многотысячная толпа скорбящих двинулась через всю Москву, заполнив улицы, к Братскому военному кладбищу*** во Всехсвятском. Там, среди павших героев Великой войны, нашли упокоение первые из тех, кто стал носить на рукавах белые повязки, первые из тех, кого потом назовут белогвардейцами. Через два с половиной месяца, когда к Гоге вернулись силы и рана совсем зажила, Левке через бывшего преподавателя Александровского училища, штабс-капитана Каретникова, удалось достать бумаги, которые подтверждали, что Георгий Кинуа и Леонид Журавкин являются демобилизованными солдатами, едущими к месту жительства, в Екатеринодар. Осталась позади давка на перроне, набитый под завязку поезд мало-помалу увеличивал ход, Гога надвинул башлык и дремал, а Левка, примостившись у выбитого окна, с тяжелым чувством смотрел на катившиеся мимо московские окраины. Он не знал, что ждет его на Дону, но одно понимал — что в Москву, пока остаются у власти большевики, вернуться ему не суждено. Рвался в окно пронизывающий ледяной ветер, вбрасывал снежную пыль, доносил мерный заунывный звон колокола, а колеса все стучали и стучали. Поезд шел в Новочеркасск. * Набичвари (груз.) — ублюдки ** Шени деда (груз.) — твою мать *** Братское военное кладбище было основано в 1915 г., для захоронения павших в Первой мировой войне. В 1918-1920 гг. большевики проводили здесь массовые расстрелы. В 1932 г. кладбище было снесено, на его месте устроен парк. Сейчас в Мемориальном парке на Соколе восстановлена часовня, обелиск, установлены памятные знаки, в том числе крест с надписью «Юнкерам. Мы погибли за нашу и вашу свободу».