Перепутье

— Против. Слова скрипом по стеклу, горькие, будто я заставил их сказать — а я даже не сразу понял, о чём речь, и тупо переспросил: — Что против? — Я против того, чтобы ты женился. От резкости его дыхания трубка дребезжала металлом, у меня защемило в груди, я прижал телефон крепче к уху. — Тебе грустно? — тихо спросил я. — Или ты злишься? — Оба. И то, и другое. Без разницы. Я закрыл глаза и откинулся на спинку драного диванчика, который я когда-то, будучи бедным студентом, притащил с помойки, а потом так и не набрался духу отнести обратно. Тихо и искренне я сказал: — Не хочу тебя огорчать. — А на что ты рассчитывал? — спросил он отрывисто и осторожно, точно раненый в живот солдат, который отчаянно старается сохранить спокойствие, когда кишки уже вывалились наружу. — Ты женишься, значит, у нас всё кончено. Ты не из тех, кто изменяет. Он так уверенно, убежденно это сказал, будто знает меня, как себя самого! А может, так и есть. — Это не значит, что ты мне безразличен, — пробормотал я так тихо, будто опасался, что кто-то подслушает. — Нет, это означает, что тебе небезразличен кто-то ещё. — Элио… — Но ведь всё так и есть? — Всё сложно… — Значит, так и есть. — Нет, всё не так. Не будь ребенком, — я пожалел о своих словах мгновенно, едва произнес их, но было поздно. — Ребенком? — переспросил он, и теперь в его голосе была ярость. — Ты мне звонишь сообщить, что женишься, и мы расстаёмся навсегда, а если меня это расстраивает, то я веду себя, как ребенок? А как же надо по-взрослому? Организовать тебе мальчишник? — Я ничего от тебя не жду, — я раскаивался, я пытался успокоить. — Просто… Подумал, ты заслуживаешь того, чтобы знать. — Ну вот, я знаю. И тишина на том конце. Я потёр глаза ребром ладони, у меня разболелась голова. И под ребрами тоже больно. Внезапно я почувствовал себя таким жалким. Мне невольно представилось, как Элио сидит с телефоном в руке в том большом доме, лицо его морщится, напрягается. Может, он даже плачет… Нет, нет. — Именно этого я и не хотел, — печально произнёс я. — Господи, никогда не хотел тебя ранить, ты для меня слишком важен, Элио. — Тогда не женись. Это требование вызвало у меня сразу два сильных чувства. Первое — восторг, я всегда обожал это в Элио: другим бы гордость не позволила, а этот кидается вперед со своим ясным, четким и бесстрашным требованием. Второе — возмущение, отвратительно презрительное, черное: это насколько незрелым нужно быть, чтобы требовать от помолвленного мужчины отменить свадьбу! Какая самонадеянность. И эгоизм. Но я сказал только: — Элио… — Нет, заткнись. Я неделями — неделями! — жил без тебя и не говорил о том, что чувствую, так что теперь сядь и слушай. Или трубку вешай, мне плевать. Я всё равно скажу. Как мне ни было горько, но я фыркнул на такое заявление и сказал: — Не повешу. — Хорошо. Не женись. Выбери меня вместо неё. Я подождал, вдруг он ещё что-то скажет, но нет. — Ну… Я бы даже не успел повесить трубку. — Мне скоро восемнадцать, пара месяцев, и я взрослый. Я собираюсь в колледж, выберу тот, что ближе к тебе. Мне всё равно, какой, для меня имеет значение только музыка, а ею можно заниматься где угодно. Если тебе нужно личное пространство, я сниму квартиру. Или могу жить с тобой. Мне неважно, лишь бы быть вместе. Я снисходительно вздохнул. Это невольно получилось, мне самому стало тошно от такой реакции: снова Элио идет мне навстречу с открытым сердцем, и снова я отказываюсь, уворачиваюсь. Обижаю его, защищая свое эго. Трус, трус… — Идея, конечно, хороша, — какая-то чужая сила двигала моими губами, и они произносили ужасные вещи. — Но это только идея, Элио. Фантазия. — И что такого фантастического, если два человека, которые хотят быть вместе, будут вместе? Я тебе показал, как всё можно устроить, ты отвечаешь, что так нельзя, но не говоришь, почему. — Я помолвлен. — Так отмени. — Это… Господи, Элио, да ты представляешь, какая это будет трагедия для неё? Тебе на это плевать, да? — Нет, не плевать. Я уверен, что она очень хорошая. Если ты решил на ней жениться, наверняка она замечательная. Но я ее не знаю, она мне безразлична. Зато небезразличен ты. — Элио… — У тебя есть фортепиано? Неожиданность вопроса сбила меня с толку, мне даже смешно стало от столь оригинальной идеи: в моей квартире, куда не влезла даже ванна, поставить фортепиано. — Нет. — Можем раздобыть. От такой простоты у меня дух захватило. Нелепость дикая, нет у меня места для фортепиано, просто нет! Если только выбросить витрину и куда-то задвинуть кресло… Хотя что тут думать, я же не знаю размеров фортепиано. Удастся ли вообще поставить его вдоль стены? И вдруг я это увидел. Так ясно, будто Элио был уже здесь, у меня. Вот я просыпаюсь от звуков нежной песни, которую Бах написал для своего брата. Встаю с постели, прохожу в дверь и вижу Элио за фортепиано: он сидит, склонив голову, утреннее солнце просачивается в комнату, золотит его обнажённые плечи и прямую спину, пальцы танцуют по клавишам, а вокруг мои привычные вещи — книги и прочий бардак. Я наклоняюсь и целую Элио в щёку, получаю улыбку в ответ, но музыка не сбивается ни на ноту. Я наливаю ему сок, подношу стакан к губам, и Элио пьёт, продолжая играть. Я сцеловываю сок с его губ, скольжу губами по шее, а он откидывает голову, подставляясь… Прекрасная фантазия. Настолько же прекрасная, насколько и нелепая. — Ты мог бы стать отличным юристом, — сухо заметил я. — Мы уже и отмену свадьбы обсудили, и пианино мне в квартиру запланировали, а ведь я ещё ни на что не соглашался. — А тебе не нужно на что-то соглашаться, — сказал он. — У тебя есть чем записать? Я осмотрелся, нашел на заваленном бумагами столе все необходимое. — Да. — Хорошо. Я хочу, чтобы ты записал. Только что я готов был с ним спорить, читать мораль, но не разоряться же по поводу столь простой просьбы. — Ладно, — терпеливо сказал я, взял ручку и пристроил блокнот себе на колено. — Давай. Он продиктовал адрес, по буквам внятно назвал улицу, почтовый индекс повторил дважды. — Прочти, что записал. Я послушался, ладно, небольшая уступка. — Хорошо. Это адрес моего дома в Штатах — дом моих родителей. Если ты решишь быть со мной, напиши мне. — Элио… — начал я и осекся от горечи в своем голосе. Я был настолько сокрушён, что имя его застревало у меня в горле. Сама идея отменить свадьбу, сойтись с подростком, приходить с ним (с ним!) под руку на вечеринки и семейные торжества… Она никуда не годилась. У меня было чёткое видение, кто я и кем собираюсь стать, Элио никак в эту картину не вписывался. Для него в ней просто не было места. И всё же… — Я скучаю, — сказал я, наконец. Слова вышли, как есть, ничем не прикрытые. В телефонной трубке зашипело, когда Элио вздохнул. А потом тихо сказал: — Элио. У меня сердце замерло, когда он повторял снова и снова, как ноты в песне: — Элио, Элио, Элио, Элио… — Оливер, — отозвался я, и это было прекрасно, опасно, невозможно, но мне нужно было ему сказать: — Я всё помню.