Пусть эта ночь минует нескоро

В последнее время Егоров редко бывает дома из-за выхода нового альбома и продолжительного тура. Приезжает, конечно, когда удаётся выкроить пару свободных дней в графике, но что такое сорок восемь часов на фоне невозможности провести с любовником неделю, не вылезая из тёплой кровати? Практически ничего, ведь и Лобашёв не сидит и не ждёт его в квартире: работает, развивается, живёт. Только в такие холодные и тёмные зимние ночи его можно поймать, застать спящим, чувствуя себя вором, украдкой прокравшимся в собственный дом. Женя оставляет тяжёлые ботинки у порога, скидывает с плеча дорожную сумку, промахивается курткой мимо вешалки, не желая включать свет и делать своё присутствие более явным. Глаза щурятся, губы кривятся, лицо приобретает кошачье выражение шкодливости, мог бы — прижал бы уши к голове, пригнулся, ожидая наказания. Но никаких звуков из дальней части квартиры нет. Спальню сквозь выбранные ими затемнённые стёкла практически не освещают фонари, сумрак обволакивает мягко, а внутри закипает пока ещё что-то неопределённое, но яркое. Одежда покрывает пол ровным слоем, скопившимся за то время, что Егорова не было дома. Он крадётся, стараясь не наступать на чёрные джинсы, свитера и футболки, останавливается рядом с кроватью, глядя сверху вниз на взъерошенный Андреев затылок. Знает, что бельё валяется где-то под его ногами, потому что Лобашёв предпочитает спать нагим, утопившись лицом в подушке, а телом в даже чрезмерно мягких матрасе и одеяле. Думать становится бессмысленно, когда первое желание просто опуститься рядом и уснуть тонет в порыве разбудить, растрясти, накрыть собой и проверить, достаточно ли силы осталось у них после этого дня. После перелёта, после работы. После внешнего мира. В этих стенах свои правила. И как Андрей соблюдает традицию не прибираться самостоятельно в спальне, так и Егоров, с непередаваемым удовольствием следуя негласному закону, смешивает свою одежду со слоем на полу. Откидывает кофту, футболку, практически мгновенно избавляется от брюк и носков, просто и даже в чём-то элегантно переступив с ноги на ногу. Для них нет ничего символичного в этом беспорядке вещей, значение в другом — в бессловесном понимании даримого бардаком уютного домашнего тепла. Которое сейчас перетекает Женей на кровать, взрывается где-то в кудрявой голове и ладонями сминает открытую кожу чужой спины. Горячей, широкой, вздрогнувшей от прикосновений спины. Андрей просыпается практически сразу, но ещё находясь в полусне понимает, что оглаживающие и мнущие его плечи пальцы требовательны и непреклонны в желании вызвать ответ. Такой же порывистый. Оборот, подмять под себя прохладное тонкое тело, навалиться всем весом, прикоснуться всей кожей, целоваться, кусаясь. Провести ладонью по отлитому из мягкого, но всё же металла, боку; второй оттянуть за волосы голову, ловя взглядом хищный оскал, с усмешкой ныряя к внушительной, напряжённой шее. Не ласка, наказание. Не за нарушенный покой сна — за длительность ожидания. Прикрывая в болезненном удовольствии глаза, Женя чувствует, как крепкие зубы стискивают кожу, оставляя отметки, красные, контрастные, пульсирующее. Его руки прослеживают проступившие лопатки, линию позвоночника, переходящую в копчик, и ниже… Мгновенная перемена, непонятная, бессмысленная, иррациональная. Буквально секунду назад покрывающий укусами острые ключицы Андрей вдруг прижигает их языком, проводит от ярёмной впадины до шеи, целует сухо, касается кончиком носа гладкого подбородка, приподнимается на локте и смотрит. Взгляд ловит спокойствие там, где была страсть, дыхание на месте хрипа, стон, укрывший шипение. Пальцы путаются в упругих кудрях, гладят нежно и мягко, в жесте не то приветствия, не то тронувшего сердце умиления, обожествления земного. Женя знает, интуитивно чувствует, что нужно податься навстречу, в глубокий открытый поцелуй, провести кончиком языка по нижней губе, положить ладонь на поясницу, почти незаметно, но всё же толкнуться в обводящую скрытый тканью член руку. Получить в ответ беззвучное движение воздуха, дрожь, температуру прижатой к нему горячей плоти. Андрей накрывает снова всем телом, но уже не давит, трётся, разгоняя по ним обоим щекочущее все нервные окончания возбуждение, поднимается губами к прикрытым векам, потом спускается к уху, такому чувствительному, что Егоров не может сдержать стона, если провести за ним влажную линию, а хрящ прикусить. Не может он сдержать также и судорожных попыток податься к ускользающим ласкам, когда весь Лобашёв смещается, раскидывая поцелуи по отчётливо проступающим упругим мышцам. — Хочу тебя, — банально… Пробирающе до костей. Пальцы Жени стискивают сухие растрёпанные волосы, щекочущие грудь, отрывают губы и язык от затвердевшего, покрасневшего соска и толкают вниз, к втянутом животу, где, опомнившись, соскальзывают и возвращаются выше. Легко царапая, раздразнивая собственное тело, он громко дышит и стонет, ощущая укусы на бёдрах, резинку белья на члене, холодящую слюну совсем рядом. От желания растянуть муки к грани, почти потребности провести языком по твёрдой плоти, Андрей переходит мгновенно, с треском ткани остатки одежды исчезают в темноте, а влажная головка члена погружается в мягкую податливость. Егоров стонет, длинно, высоко, толкается глубже сам, пружиня в мягком матрасе, качаясь в нём и, уже без всякой испарившейся в процессе скромности, шепча указания. — Оближи его, — жар послушно проходится от толстого основания к небольшой, аккуратной головке, не забыв пропетлять по вздувшимся венам. — Андрей… яички, — сухие пальцы накрывают промежность, стимулируя больше чувствительных участков и в то же время помогая сдержать рвение любовника получить всё и сразу. — Ещё чуть-чуть… Лобашёв щурится, горячая, натянутая кожа под языком скользит от его собственной слюны, плоть пульсирует: чужая — в тугом обхвате губ, своя — прижатая к пропитавшейся смазкой простыне. Если бы была хоть какая-то возможность оторваться от ласки, то он давно сжимал бы её под головкой, массируя сквозь крайнюю плоть уздечку, с облегчением толкаясь в кулак. Мысли распаляют только больше, увеличивается скорость, быстрее, быстрее вверх и вниз по стволу, жаром по головке, чувствуя солёное и терпкое… Роли меняются, режиссёром становится животное желание отдаться. Отталкивая от себя кожей ощутившего изменения Андрея Женя рычит, выгибается дугой, сдерживая оргазм, а потом впивается взглядом в ухмыляющееся лицо любовника. — У меня стоит, — констатирует истину Лобашёв, облегчённо проводя ладонью по всей длине члена, провоцируя, ожидая незамедлительно последовавшей реакции. Разбор сцены по кадрам имеет смысл лишь с сохранением каждой незначительной на первый взгляд детали. Брошенного коротко: «Вижу». Взметнувшихся золотистых кудрей, оскала глаза в глаза, ироничного изгиба бровей, переплетённых пальцев с втиснутыми в тыльные стороны ладоней ногтями, толчка в плечи, сильного, без осторожности. Выдоха, черноты, шуршания, блеснувшей фольги презерватива. — Я растянут, — не шёпотом, не интимно, во всеуслышание и поэтому с дрожью в ответ, стиснутыми в порыве ягодицами. Егоров знает, что больше всего на свете сейчас хочет этого человека, хочет всего. От светлых глаз, обволакивающих его обожанием, до тонкого прямого носа, которого он касается своим. От губ, искусанных, хранящих вкус смазки, до горла с дёргающимся кадыком, вкусом пота, пульсирующими венами. От плеч, на которые можно опереться, скользя ложбинкой ягодиц по крепкому, твёрдому члену, до мягкой груди, на которой долго сохранится след зубов. От живота, со следами влаги там, где он прижимался, до, чёрт возьми, жара, удобно лёгшего в ладонь уже в презервативе и лубриканте. От и до. Всего. Хочет в себе. Хочет разумом и не получившей разрядки плотью. Толкаясь осторожно внутрь, Андрей отдалённой частью сознания боится, что Женя соврал о готовности. Но вздох над головой — не стон боли, тесно охватившие мышцы не чрезмерно тугие, сами тянут глубже. Гладкие, горячие, сокращающиеся при каждом движении. Егоров сам насаживается, преодолевая сопротивление удерживающих рук, запрокидывает голову, в месте проникновения жжёт и палит, приятно тянет в скольжении. Ещё усилие, простата трётся о введённый наполовину ствол. Тело выгибается, хаотично, но целенаправленно. Вверх-вниз, каждый раз захватывая всё больше, ускоряясь, принимая до основания, царапая кожу груди и живота, обращая каждый выдох стоном. Лобашёв не наблюдает со стороны, участвует, дразнит, создаёт шум, придерживает за бедро, второй рукой, почти не сжимая, гладит контрастирующий насыщенным цветом, напряжённый член любовника, осознавшего, что с ним играют. — Пусть эта ночь минует не скоро… — Заткнись и двигайся, — Женя резко опускается, заводит за спину ладонь и берёт в неё большие, кажется, полные спермы, поджавшиеся к самому входу в его тело яички, нежно, но настойчиво гладит, пока не оказывается в кольце отчаянной хватки. Дикая гонка мышц и движений. Андрей отпускает себя, толкается резко, напрягается всем телом в неутолимой жажде входить глубже и с большей амплитудой, матрас пружинит и прогибается под ними. Жар, охватывающий плоть, остаётся тесным, сжимается в такт, точно так же впиваются в спину ногти под непрерывные стоны на разный лад. Ощущения переполняют, подаренное наслаждение циркулирует между ними, наиболее красноречиво выражаясь в зажатом меж телами члене. И хочется сжать его, ощутить, находясь внутри до предела, отклик на это, пропустить сквозь себя вибрацию. Не глядя попытавшись откинуться назад на выставленную в сторону руку, Лобашёв промахивается мимо кровати и, потеряв равновесие, делает неловкое движение вне общего ритма. Повисает секундная пауза, никто бы не заметил её, если бы Егоров не поймал взглядом чужой, немного дезориентированный, и не произнёс чётко, проговаривая каждую букву, как будто знал, что фразу будут читать по губам: — Вставь Его. Андрей вдыхает, раз, два, со стоном хватает восседающего на нём Женю, переворачивает, подминая под себя. Кровь в висках пульсирует, шумит в ушах. Пальцы плохо слушаются, направляя выскользнувшую плоть обратно в тесный жар, до конца, уже без остановок. В лихорадочном желании достичь оргазма, ладони почти жестоко сжимают бёдра, раздвигают стройные ноги. Светлый взгляд не видит, как сжимает Егоров простыню, как мотается его голова по подушке, выгибается тело. Существует только точка, в которой член входит в податливое, горячее нутро, только тяжесть в собственных яичках и подступающая разрядка. Андрей стонет громко, почти кричит, пресс непроизвольно сокращается, последние толчки аритмичные, конвульсивные. Дыхание перехватывает от проходящего по позвоночнику напряжения-расслабления, ему не хватает тугости, но рефлекс выйти и помочь рукой разбивается о судорожные вздохи откуда-то снизу, и он только сдавливает основание, делая пару массирующих движений по промежности. А потом сжимает в ладони истекающую предэякулятом плоть. Женя всхлипывает, сам подтягивает себя на всё ещё твёрдый член, обхватив чужую талию ногами, скользкая горячая рука послушно набирает скорость, поднимаясь и опускаясь по стволу спиралью. Уже почти, до предела напружинены все мышцы, зажмурены крепко глаза. — Толкайся, — доносится как из-за завесы. И Егоров делает это, делает в загнанном ритме преследуемого охотником зверя. Стонет-хрипит в потолок, прогибаясь дугой, выплёскивает сперму себе на грудь и живот, не прекращая вздрагиваний, расслабляясь медленно и изредка жадно глотая воздух. Кажется, выпадает из реальности, очнувшись только тогда, когда Лобашёв обнял, сухо целуя куда-то в плечо. Одеяло, почти не ощущавшееся до этого, раздражает чувствительную кожу. Его обтёрли чем-то влажным, избавив от необходимости идти в душ, по крайней мере, до утра. Наконец-то уют рождает только нежность и спокойствие, крепкая рука, перекинутая через грудь, приятно давит, шевелиться не хочется. И Женя знает, что в этом желании точно не один. Мысли текут мимо, неуловимые и не последовательные. Пропадают.