***
Сколько она себя помнила, их всегда было трое — она, Клинт и папа. Альфа и две омеги. Еще дом в пригороде с белым забором, всегда немного запущенной лужайкой — только к четырнадцати годам Клинт вдруг созрел до домоводства. Правда, хватило его на пару месяцев всего, но он бдительно следил за высотой травы. Плетеные кресла на веранде. Просторный, светлый дом, окруженный огромными, уходящими кроной в самое небо дубами и с веревочной качелей. Летом между стоящими рядом стволами деревьев натягивался гамак, и множество вечеров они проводили, прижавшись друг к другу и слушая тихий голос читающего им отца. Лучи закатывающегося в горизонт солнца, пробившись сквозь густую листву, отражались в линзах его очков, подсвечивали морщинки у глаз и рано пробивающуюся седину. От него всегда пахло чужими людьми и химическими реактивами. Но даже сквозь эти резкие, привычные запахи пробивался его собственный аромат — тонкий, нежный, присущий только ему. Аромат первых цветов по весне — неощущаемый почти, с едва уловимой примесью запаха пробуждающейся от зимней спячки земли, с которой сошел снег. Даже спустя много лет, уже живя отдельно, она временами чувствовала этот аромат, как будто папа все еще был рядом. У их семьи не было привычного распорядка дня. Скорее, привычный беспорядок, включавший в себя нытье Клинта по утрам и ланчбоксы с приготовленными отцом сэндвичами. Регулярные визиты отца в школу: «Клинт очень активный ребенок, доктор Беннер. Порой даже слишком», вечера втроем у телевизора. Выходные на Кони-Айленде. Отчаянный торг с отцом по поводу собаки: Клинт не соглашался на обязательное наличие в меню овощей, без которого папа собаку заводить отказывался. Эти переговоры затянулись на год, пока Клинт не сдался наконец, и в доме не появился Халк. Нежно любимая всеми, дурная и неуправляемая помесь лабрадора не пойми с кем. Они были маленькой, счастливой семьей с папой-омегой и без отца-альфы. Это уже став взрослой, Наташа поняла, что во времена их с Клинтом детства у папы, Роберта Брюса Беннера, была только любимая работа в исследовательском отделе физико-химического факультета, в которой он зарекомендовал себя исключительным профессионалом, двое детей и дом, кредит за который ему предстояло выплачивать около двадцати лет. Чего у него не было, так это личной жизни и и шансов ее заполучить. Так себе детство, не то чтобы привлекательный и общительный, он исключительно точно притягивал к себе черти кого. Например, альфу, который стал биологическим отцом его детей. Наташа потом, уже в должности детектива, воспользовалась служебным положением и нашла все, что было у департамента полиции Нью-Йорка на Тадеуса Росса. Нашла, прочла и сделала пометку, что не дай ему судьба ей попасться. Потом она не переставала удивляться тому, что папа все-таки решился, подпустил к себе еще кого-то. Он всегда был милейшим человеком, приятным, умным собеседником, очень скромным и непритязательным в быту. Но вот омегой он был просто эталонным — требовательным, злым и подавляющим. Истинным главой семьи. Никакой альфа не вынес бы подобного, просто не смог бы — в модусе омеги Брюс Беннер наводил страх на всех, кто не успевал спрятаться. Поэтому мечта Наташи об отце-альфе так и оставалась робкой, призрачной мечтой. До тех пор, пока в их жизни, а следом и доме не появился детектив Джеймс Барнс.***
Сначала появился запах. Даже не запах, а легкие, едва заметные отголоски чужого запаха от одежды отца. Он и в лучшие времена засиживался на работе, за ужином рассказывая им, почему и из-за чего задержался. Смешные истории про Тони, который передавал им привет, про Пеппер, ждавшую их в гости на уик-энд. Но в этот раз все было по-другому. Отец односложно отвечал, что задержался на работе, целовал в лоб на бегу и скрывался в спальне, откуда появлялся в домашней, пахнущей только домом одежде. Следом начались звонки и сообщения. И отец, до этого использовавший телефон только в качестве будильника и средства вежливых переговоров с директором школы, вдруг набирал длинные сообщения, ждал ответов на них, улыбался в экран, вызывая в Наташе тихую ярость. — У него кто-то есть, — однажды вечером, пробравшись в комнату к Наташе, прошептал Клинт. — Он весь им пропах. — Не выдумывай, мелкий, — привычно отозвалась Наташа, подтягивая брата к себе. Но внутри уже свербило, скребло понимание, что тот прав, что кто-то есть. Кто-то, из-за кого их устоявшийся, привычный мир может рухнуть в одночасье. — Он теперь галстуки подбирает к костюмам. И футболки чистые, — обиженно засопел Клинт, возмущенный ее недоверием. — Да он чатится больше, чем ты! На это ответить было нечего. Кто-то, незнакомый, чужой, вдруг пришел под дверь их дома и нагло, не стесняясь, начал раскидываться доказательствами своего существования. А отец заливался румянцем, шептал, выходя из комнаты, в телефон: «Не сегодня». И так не похож был на самого себя, что Наташа возненавидела этого кого-то заранее, еще до того, как увидела. Потом, во взрослой жизни, именно это детское, эгоистичное и такое смешное чувство ревности вспоминалось ей чаще всего, когда она смотрела на фото отца в парадной форме. Он не был им альфа-отцом по крови, но стал вопреки всему, что разделяло их. Вспоминалось стыдом и почему-то нежностью. И он смотрел в ответ с рамки на каминной полке, улыбался, как будто знал, о чем она, взрослая, умная, сильная альфа, думала, будучи сопливой, напуганной неожиданным романом отца десятилеткой. Наташе начали сниться сны — мутные, тяжелые кошмары, в которых папа-омега уходил, скрываясь в липких, тянущихся к нему щупальцах тумана, пахнущего незнакомым альфой, и оставлял их с Клинтом одних. И в снах этих они еще долго звали его, оставаясь в страшном, пустом одиночестве. Закономерным следствием стало то, что вызовы в школу участились, папа хмурился сильнее, вздыхал обреченно после каждого визита к директору. Никакие долгие, проникновенные разговоры с ним не успокаивали ее. Всем своим детским сердцем Наташа чувствовала, что вот еще немного, чуть-чуть, еще пара прогулов, несколько дерзостей, и папа снова будет только их. И никто не посмеет отнимать его у нее и Клинта. В «День, Когда Все Изменилось», именно так назвал его потом Клинт в присущей ему манере, во-первых, все драматизировать, а во-вторых, говорить как есть, папа с утра был вялым, смурным и чудовищно скучным. К обеду он едва держался на ногах, к вечеру был совсем уже никакой, сдавшись гриппу и уснув в спальне. Так что когда в дверь позвонили, а Клинт понесся открывать, Наташа была уверена, что это мистер Коулсон, или Тони, или Пеппер, которых отец, наверняка, успел все-таки вызвать. Но, спустившись на первый этаж, уже по донесшемуся до нее запаху, она поняла, кто именно стоял на пороге. Клинт обернулся, застыв в дверях, и смотрел на нее округлившимся глазами. Словно Наташа могла помочь. Решить за всех, стоит ли пускать альфу в дом. Она и решила. Альфа был занятный. Большой — прямо как Наташе всегда мечталось, но в этом она не призналась бы ни за что. С длинными волосами и сбитым галстуком — видимо, приехал с работы, сорвавшись в чем был. Пахло от него привычно — отец столько его запаха успел притащить в дом, что они узнали бы его и на улице в толпе. Альфа поздоровался и представился: «Баки», протянул руку Клинту и с явной надеждой, почуяв в ней альфу, посмотрел серыми, цвета закаленной стали, глазами на Наташу. Это был тот самый звездный час, когда можно было натопать на него ногами, сказать, насколько он неуместен, не нужен в их семье, выгнать с позором, забыть навсегда как страшный сон, остаться единственными, кто нужен папе. Но все это было бы жутко неправильно, потому что как альфа Наташа чувствовала, не отдавая себе в этом отчет, запах сдавшегося с потрохами альфы. Того, кто пришел, чтобы подставить нежное, беззащитное подбрюшье в акте покорности. Пусть тогда она и не представляла себе, каково это для альфы — так открыться. Зато позже поняла, и оценила, и задним числом мысленно поблагодарила второго отца. За смелость, за то, что пришел и стал тем, кем стал. Она посмотрела в глаза брату, увидела в них восторженный, доверчивый огонь: «Да, да!» и пригласила альфу войти. Не подозревая, что приглашает не в дом, не на вечер, а навсегда.***
Месяца через два после того, как Баки окончательно переехал к ним, двенадцатилетняя Наташа впервые устроила безобразную драку в школе — ей самой тогда досталось куда больше противника. Но проигнорировать, как какой-то прыщавый старшеклассник задирал Клинта, ей оказалось не по силам. Дома шла тихая партизанская война с альфа-захватчиком детективом Барнсом. Который мало того, что поселился в их доме, так еще и — наглость какая! — посмел возомнить о себе невесть что. Ничего он не возомнил, конечно, просто хотел семью. Совместных пикников по выходным и катания на коньках в Центральном парке. Приводить их всех на ежегодное барбекю, устраиваемое капитаном полицейского участка Ником Фьюри. И все, кроме Наташи, хотели его в ответ — мужем и отцом. Наташе хотелось, чтобы он провалился туда же, откуда взялся, и желательно навсегда. Папа как назло был в командировке, потому на беседу к директору школы приехал Баки. Он подошел к ней, сидящей в приемной, молча осмотрел ее правую руку с содранными в кровь костяшками, хмыкнул и приказал, как будто подозреваемому, а не дочери: — Рассказывай. Забыв про неприязнь к ненавистному альфе и путаясь в словах, Наташа объясняла, что иначе было нельзя, что защитить себя и брата можно было только так. Пусть и нарушив правила. Баки выслушал, и, не говоря ни слова, развернулся и вошел в кабинет, плотно прикрыв за собой дверь. В пустом школьном коридоре она томилась в одиночестве и неизвестности. Что-то он скажет? Она знала, что была права, что нельзя оставить прямое оскорбление безнаказанным. И к тому моменту, когда Баки наконец вышел, совсем извелась. Сделав ей знак идти за ним, он пошел вперед, большой, сильный, не оглядываясь, чтобы проверить, идет ли она следом. В машине оба молчали. Наташе страшно было говорить. Почему молчал Баки она не понимала. Она ждала разноса, какой-то речи, в духе тех, что произносил папа. Что насилие не метод. Что всегда можно договориться. Что на то людям и дан язык, чтобы искать компромиссы. Погруженная в собственные мысли и невыносимо тяжкое ожидание Наташа не заметила, как они приехали в Бруклин. К старому спортивному залу, со скрипящей на ветру и чуть покосившейся от времени вывеской «Щит». Внутри было темновато и нестерпимо пахло затхлостью и потом разгоряченных, агрессивных альф. Войдя он все также молча кивнул паре знакомых и подвел ее к высокому светловолосому альфе у самого ринга. — Зачем мы здесь? — успела она прошептать ему в плечо. Он обернулся, посмотрел на нее пристально, как будто оценивая, чего она стоит. Буквально просканировал безжалостным взглядом от макушки до модных кед. Наверное, так он смотрел на тех, кого привозил в участок, прикидывая, какую стратегию выбрать при допросе. И улыбнулся. — Будем ставить тебе удар, — ответил Баки. Тогда Наташа поняла, что он с ней, на ее стороне. Дальше был первый скандал между родителями. Папа ругался на чем свет стоит, ругал Наташу и Баки. Больше всего, конечно, досталось Баки. Папа умел шептать так, что и на улице было слышно. Он и шептал. Что это недопустимо. Что нельзя учить детей… Дальше шло неразборчивое бормотание, на которое и она, и Клинт, пристроившись наверху лестницы, досадливо морщились. Ни слова же не разобрать! Из всех реплик Баки ей запомнилась только одна фраза. «Я хочу, чтобы они могли защитить себя». На следующую тренировку Наташа и Клинт отправились вместе. И какими бы выматывающими и тяжелыми ни были дни в зале, она ждала их с нетерпением, горя желанием оправдать доверие отца. Отцов. Обоих.***
Скотт, которого Клинт сразу прозвал муравьем, родился через три с лишним года после того, как в семействе Беннеров стало на одного альфу больше. Никто его Скоттом называть не собирался, конечно. Имечко дурацкое до неприличия. Но папе приспичило рожать за три недели до срока. Отец был на работе. Приехавшие на вызов парамедики роды принимали прямо в подвале, где папа ругался под доносящийся из рации голос Баки. Одного из парамедиков как раз и звали Скоттом. Это был его первый вызов. И волновался он даже больше обоих отцов вместе взятых. Эта история стала и позором всей семьи Барнсов-Беннеров, готовой к рождению третьего ребенка, и забавным анекдотом. Баки, уже бывший к этому времени законным мужем и приемным отцом, ушел с горячо любимой работы в декретный отпуск, положенный семейным альфам. И вот тогда, уже тинейджерами, Наташа и Клинт на себе ощутили, каково быть детьми полицейского. Он не давал им спуску, гонял до седьмого пота, заставлял Клинта жевать ненавистную брокколи… И всегда был рядом. С его появлением порядок в доме как-то выстроился сам собой. За первое лето вместе они выучили все радио-коды полиции, которые можно было услышать на защищенной частоте. Стали завсегдатаями в ближайшем тире. Баки как будто чувствовал, что не успевает, что времени мало, и старался быть для них и отцом, и другом. Хотя он стал бы им, даже если бы не старался. Им достаточно было увидеть, как родители смотрят друг на друга, чтобы сразу понять, что Баки не уйдет. По крайней мере, по своей воле.***
— Ты мне не отец! — в запале крикнула разгневанная Наташа. От сказанных слов весь гнев сразу прошел, но отступать было некуда. В гостиной, где кроме нее и напуганного Клинта был только Баки, сразу кончился воздух. Баки занимал собой, казалось, все доступное пространство. Светлые его глаза потемнели, как океан перед штормом. Сама атмосфера была мрачной и тягостной, какая, должно быть, возможна только в сказочных замках из средневековья. По большому счету она знала, что виновата. Не пойти на вечеринку, устроенную взрослыми альфами, было все равно, что опозориться на всю школу. А вот тащить на нее брата — молоденького омегу, глупого, как и она сама, не стоило. И если еще полчаса назад позорная сцена у дома Локи Одинсона казалась ей несмываемым пятном на репутации. То сейчас она вдруг ясно поняла, что если бы не Баки, примчавшийся прямо со смены в сопровождении двух патрульных машин, все закончилось бы совсем плохо. Потому что все вокруг уже не видели берегов и не понимали, чем закончится заигрывание с несовершеннолетними. Их обоих посадили в одну из машин, как преступников, на заднее сиденье. И увезли. Хорошо хоть сирену и проблесковые маячки не включили. Хотя хорошего не было ну совсем ничего. — Именно, — процедил Баки. На лице у него ни один мускул не дрогнул. Но по низкому, опасному рыку в его тоне Наташа поняла, что еще слово, и ей не сдобровать. Она бы еще поборолась с ним. Из ревности и альфьей наглости. Но следующие слова отчима выбили из нее всю решимость, заставив покраснеть. — Моя дочь не повела бы себя так глупо. И не бросила бы брата черт знает с кем! Она как впервые увидела Баки и поняла, что перед ней альфа, защитник. Как со стороны она увидела себя его глазами. И увиденное отозвалось жгучим стыдом, в котором она и самой себе не призналась бы ни за что. — А теперь спать, — произнес Баки и посмотрел на застывшего Клинта. — Немедленно, — рыкнул он, и их обоих как ветром сдуло. Хотя Наташа не отказала себе в удовольствии хлопнуть дверью. И тут же пожалела об этом, услышав недовольный вопль Скотта. На следующее утро они с братом осторожно спустились в кухню и с облегчением поняли, что выговора не будет. Мягкий, деликатный разговор с папой о безопасности, ответственности и разумной предосторожности был позже. Баки профилактических бесед проводить не стал. Велел собираться и взял их с собой в участок. По приезде оставил на ресепшене, на посылках у дежурного сержанта. Там, замирая от ужаса и сочувствия, они смотрели на приходивших испуганных омег — жертв насилия. И поняли со всей очевидностью, чем могло закончиться их приключение.***
Предложение мужа отправить детей в школу со спецподготовкой Брюс Беннер встретил с таким же энтузиазмом, с каким встретил бы идею расчленить и закопать на заднем дворе соседей. С него и так довольно было того, что дети в полицейском участке проводят больше времени, чем дома. И того, что код от оружейного сейфа менять приходилось каждый месяц. Потому что дети взламывали его, как забаву. К шестнадцатому дню рождения Наташи Баки стал им с Клинтом не только отцом, но и наставником. Образцом для подражания. Папу — неисправимого пацифиста — это безмерно раздражало. Прямо как саму Наташу, когда Баки только появился. — Ты им не отец! Слова папы разнеслись по дому и как будто сразу убили все живое. Наташа сразу вспомнила точно такие же свои слова. И почти предвкушающе закусила губу. Но Баки промолчал. В холле звякнули ключи, раздался скрип двери и огорченное, невнятное чертыхание. И она сразу почувствовала всем телом, как хлопнула входная дверь. Отец ушел. Его не было несколько дней. По виноватому взгляду папы понятно было, что ему жаль. Что он и вернул бы мужа домой, но огромный зверь гордости не позволял. На четвертый день Клинт после школы решительно потянул ее за руку, и они отправились к полицейскому участку. Караулить отца. Вечером стало уже прохладно. Чтобы согреться они с Клинтом обнимали друг друга под навесом парковки у полицейского участка. — Наталья? — вдруг услышала продрогшая до костей Наташа. — Баки! — взвизгнул Клинт и совсем по-детски бросился ему на шею. Оказалось, что папа уже позвонил, сообщил, что дети ушли искать его. И пока Баки по телефону сообщал ему, что везет их домой, она думала, что сказать. Чтобы папа понял, что они, Наташа и Клинт, уже и его дети. Дети Баки. Ночью они по старой привычке пристроились наверху лестницы и подслушивали, как родители мирятся. По доносящимся с кухни словам — у них поздние чаепития были в ходу, с тех времён, как Баки по ночам со смены возвращался — разобрали, как папа тихо объясняет, что не хотел, погорячился, что любит и соскучился. Как отец говорил, что боялся сорваться. Как родители занимаются сексом прямо на кухне, Наташа и Клинт так же привычно не слушали. На следующее утро она нашла в себе силы, и замирая от своей дерзости, сказала папе, что Баки — лучший альфа, что мог с ними случиться. Папа в ответ обнял ее, поцеловал в лоб, как делал, пока ей не исполнилось тринадцать, и она не стала слишком взрослой для таких нежностей. — Я знаю.***
В день выпускного, поймав папу в кухне, Наташа сказала ему, что хочет поступать в полицейскую академию. Как отец Баки. Папа замер растерянно, а взгляд у него стал такой же, какой был, когда однажды вместо Баки вечером пришел его напарник. Стив Роджерс успел только сказать: «Он еще жив», но в глазах Брюса Беннера уже разлилось бесконечное, отвратительное отчаяние и покорная обреченность. Словно он всегда знал, что рано или поздно это произойдет, что однажды вместо мужа на пороге окажется офицер со снятой с головы фуражкой. Ни разу раньше Наташа не видела у него такой тоски в глазах. В приемном отделении толпились полицейские — детективы отдела расследований и патрульные. Кто-то приносил кофе, раздавал бумажные стаканчики с отвратительной, горчившей на языке жидкостью. У которой был привкус еле уловимой надежды и стойкого, противного страха. В воздухе висела такая густая концентрация приправленной альфа-запахами тревоги, что ее, казалось, можно было потрогать. У Клинта тряслись руки, он прижимал к себе сонного Скотта и смотрел, будто ждал, что Наташа или папа обнимут, скажут, что все не взаправду и отведут домой, где уже будет отец-альфа, Баки. Где будет их теперь большая, смешная семья, так непохожая и похожая одновременно на образец семьи, состоящей из нежного, уступчивого омеги и сильного, великодушного альфы. Папа, оставив их на детектива Роджерса, который сидел рядом с бледным до синевы лицом и намертво сжатыми губами, сначала носился от врача к врачу, заполнял бесконечные формы, о чем-то шептался с приехавшим лейтенантом мужа и примчавшимися в качестве поддержки друзьями. А потом сел рядом, прижал их к себе, гладил по головам, но смотрел в пустоту, как будто там, в холодном, призрачном ужасе маячил тот, кто стал для него мужем. Кто в этот момент умирал на операционном столе, и о ком никто в целом мире не мог бы сказать, что он выживет. Папа шептал, что все будет хорошо, что Баки поправится, но голос у него был сорванным, словно он уже кричал где-то от безысходности, что есть сил. Словно ему самому нужно было утешение. А поверили они в это только тогда, когда все собравшиеся офицеры в приемном покое облегченно, как по команде выдохнули на слова вышедшего хирурга. Что детектив Барнс в тяжелом состоянии, но стабилен. И тогда Наташа неожиданно для себя самой поняла, что давно уже приняла решение пойти по стопам альфа-отца. Это было странно и неправильно — кругом царили тревога и страх, огромное, неохватное горе всей семьи. И совсем уж не время и не место было решать свою судьбу. Но она вдруг ясно поняла, что иначе нельзя. Что можно быть сколь угодно хорошим, но именно это чувство общности и правильности собрало в приемном покое всех полицейских, с которыми работал отец. Наташа вспомнила слова Стива Роджерса, напарника Баки и одного из тренеров Щита, который рассказал ей, каким был Баки сразу после того, как закончился его контракт с военными. — Он вернулся. И у него не было никого и ничего. Ни прошлой жизни. Ни прошлого себя. Ему пришлось заново строить все. И он построил, Наташа… Слева! Следи слева, пропускаешь! — заорал вдруг Стив, и она пропустила удар. Из носа хлынула кровь, заливая рот, подбородок, шею и футболку ниже. Стив бесстрастно принес полотенце и лед. — Ты его не понимаешь только потому, что не видишь дальше своего носа. Но это пройдет с возрастом, — сказал он и прижал пакет со льдом к ее лицу так плотно, что от боли холода заломило зубы, словно вот-вот выпадут. — Ему нужна была цель. Его так натаскали, знаешь. Стрелять и убивать. Но стрелять и убивать не обязательно плохо. Иногда это значит — защищать. Он помолчал и добавил: — Еще поймешь. Тридцать кругов и не филонь! Потом он снова гонял ее по рингу. Но во всем оказался прав. Она действительно поняла. Гораздо позже, чем думала, и совсем при других обстоятельствах, но поняла.***
Реабилитация отца заняла долгих три года. После нее на полевую работу он так и не вернулся. Травмированная рука отказывала. Он ругался, злился, часто повторял, что рано его списали. Но Наташа видела, как папа усердно прячет радость из-за того, что едва не потерявший левую руку муж больше не вернется под огонь. А отец рад был тому, что радуется папа. Видела и сама радовалась. Тому, что отцу больше не угрожает опасность каждый день. И в то же время сочувствовала, потому что из всей семьи одна понимала, как много эта работа значила для него. Она еще не знала почему, но чувствовала, что это их общее, тайное, сокровенное, что только между ними. Как бургеры и картошка, которыми он кормил ее и Клинта, когда папа уезжал и оставлял их одних. На ее решение пойти на службу в полицию папа отреагировал упорными возражениями, от которых она не знала, куда деться. Папа во всем был прав. Но как объяснить ему, что другого пути у нее нет, Наташа не знала. У этого решения не было рационального обоснования. Только уверенность, что это единственная ее дорога в жизни. Отец после операций, лежа на больничной койке с устроившимся рядом довольным Скоттом, помолчал. Подумал, не отрывая взгляд от красивого, нежного голубого цвета неба за окнами. Открыл рот, закрыл, вздохнул. Снова помолчал и спросил: — Он рвет и мечет, а? И улыбнулся так, как только он умел — и глазами, и губами, и всем лицом разом. В нем на секунду промелькнуло то, во что влюбился папа. Юношеские мягкость и доброта, проступившие сквозь привычную маску бесстрастности. — Мечет, ага, — меланхолично согласилась Наташа. Папа не то, что метал. Он готов был горы свернуть, только бы не дать ей совершить, как он думал, главную ошибку в ее жизни. — Не скажу, что я в восторге, — отец качнул левой покалеченной рукой. Но вдруг переменился в лице и ласково прошептал: — Это твоя жизнь. Твоя! Не позволяй никому распоряжаться ею. Если считаешь, что твое, держись за это. Руками, зубами. Не отпускай. Ни за что. От его лихорадочного шепота ее вдруг пробрало почему-то холодом до костей. Он замолчал снова, следя глазами, как Скотт мусолит мармеладного червяка. Потом посмотрел ей в глаза и улыбнулся. — Он смирится. Главное, чтобы ты выдержала. Отец снова был рядом.***
Первая же неделя в академии принесла множество слухов. О том, что детектив Барнс был грязным копом. Что героем стал только благодаря напарнику. О том, что послужной его список можно было постирать, и вместо воды получить нефть. Может, именно тогда ее вера в отца прошла главную проверку на прочность. Это было и хорошо, потому что, придя на службу, она уже готова была к подобному, и вызывало недоумение, потому что в участке те, кто помнил отца, звали ее «Барнсова дочка». С одной стороны такое отношение от коллег злило, с другой — вызывало гордость. Однажды, уже имея за плечами свой груз слухов, она все же спросила его о службе. — Я был тем, кем был, — ответил ей Баки, прищурившись. И лукавые морщинки вокруг его глаз сказали ей больше, чем все слова. — Я не всем в жизни горжусь. Но и стыдиться что толку? Я выполнял приказы, Наталья. — В этот момент он обернулся и подхватил на руки третьего внука, сына Клинта, подкинул и спустил на покрытую асфальтом дорожку заднего двора. — Мы те, кто мы есть. Со своими минусами и плюсами, — он потрепал по голове Натана и отправил его к вышедшему на крыльцо, седому, но все еще красивому мужу — Брюсу Беннеру. — Но не жалей об этом. Бесполезно. Научись жить с тем, кто ты. И какая. Тогда она и решила, что какими бы ни было и хорошее, плохое, а держаться стоит того, что она усвоила, став дочерью Баки Барнса. Все совершают ошибки, но не все за них готовы платить. И если платить, то так, чтобы закрыть все счета. Баки стал отцом ей и Клинту больше, чем тот альфа, который дал им жизнь. И пусть Брюс Беннер никогда не был уступчивым омегой, а Баки Барнс не был идеальным альфой, но они как-то смогли, встретились, увидели друг друга, разглядели то, что делало их особенными друг для друга.