***
Барнс, как ни странно, не позволяет себе ни проявления неуважения, ни скабрезных взглядов. Ни словом, ни жестом он не выдает того, что почувствовал, понял. Это, по мнению Брюса, довольно предусмотрительно в его положении. И есть в этом что-то оскорбительное. То, как он держит себя в руках, не стесняясь при этом есть Брюса глазами. Он чует его, непроизвольно следует за ним, поворачиваясь вслед и держа в поле зрения. Присутствие Барнса становится настолько раздражающим, что Брюсу все труднее сдерживать нервную дрожь, которую ему никак не удается подавить. Рядом самец, альфа, молодой и сильный. Это не должно бы его волновать, но волнует вопреки всему. И желание позволить ему подойти к себе, подпустить, чтобы ходил кругами и облизывался, становится нестерпимым. Брюс давно вырос из нежных мечтаний омег о прекрасных альфах. Весь его жизненный опыт — это собирание себя и собственной жизни из кусков, разметенных вокруг чужой и собственной волей. Какие альфы? Он забыл о том, что он омега, так же давно и надежно, как и о том, что существует жизнь без вечного опасения не сдержаться, выпустить чудовище, не знающее границ. Но не думать о Барнсе не получается — из всего множества красивых, статных альф, окружающих Брюса в солнечной, сумасшедшей Ваканде, только его голос он слышит, как свой. Как если бы Барнс стоял за спиной, обжигая кожу на затылке горячим дыханием и сводя с ума запахом жаркого, молодого альфы, пышущего тяжелым, терпким желанием. Чужое, искалеченное тело словно собственное: как будто сердца пропустили удар и начали биться синхронно. Переговоры затягиваются за полночь. Все устали, а в воздухе висит гнетущий, острый запах тревоги и мертвый — надвигающейся опасности. Для Брюса пахнет еще и альфой, единственным, главным, кто только мог повстречаться ему. — Зимний Солдат останется здесь, если Капитан не против, — произносит Т'Чалла и поворачивается к Барнсу. — Конечно, если вы сами не возражаете, сержант, — добавляет он, улыбаясь не то понимающе, не то самодовольно. Барнс чуть кривит губы, словно в насмешку над званием, которое уже давно не имеет к нему отношения. Поднимает взгляд и смотрит почему-то на Брюса, ошпаривает неприкрытой похотью, танцующей вечную пляску страсти в его глазах. Т'Чалла слегка улыбается на кивок Барнса, смотрит на Кэпа и поворачивается к Беннеру. — Ваканда рада приветствовать вас, доктор Беннер. И рада видеть вас своим союзником. Брюс едва разбирает обращенные к нему слова. Позже, в компании личной телохранительницы короля, имя которой было не разобрать из-за пульсирующей в висках крови, подгоняемой разлившимся по венам адреналином, он доходит до огромных, поражающих великолепием и одновременно аскетичностью покоев и тяжело опускается на нежный шелк накрывающего постель покрывала. Постель огромна и наводит на мысли все о том же Барнсе, которого не выбросить из головы. И о том, как давно он не чувствовал себя так — беззащитным, слабым. Ему хочется и отдаться неожиданному желанию, и одернуть себя, напомнить внезапно поднявшей голову омежьей сущности о Халке, о том, что нельзя. О том, что это просто нелепо, в конце концов, хотеть того, кого хотеть опасно. Это плохая идея, с какой стороны ни посмотри. Брюс раздевается, аккуратно складывает одежду, пропахшую запахом десятка альф. Но чувствует только один, тот самый, которым пахнет Зимний Солдат: дезинфектором и безнадежностью. А вот Халка внутри он не чувствует — вторая его половина, самая верная, самая сильная молчит покорно, никак не напоминает о себе. Знает, что не время, позволяет авансом все и сразу. Брюс ждет, он знает, что Барнс придет, не сможет не прийти. Он бы и сам пошел. Но что-то внутри подсказывает, шепчет: «Жди». Холодная вода как кипяток — по коже растекается огонь предвкушения, сжигает до тла и тут же собирает вновь из пепла надежды и ожидания. И не думается никак о последствиях, о том, что наступит завтра и принесет за собой груз вины, опасений и отсутствующего будущего. И он ждет, но тот момент, когда в его покоях появляется Барнс, все равно пропускает. Только вдруг замечает прищуренные глаза позади собственного отражения в огромном, во всю стену зеркале. Вздымающуюся от тяжелого дыхания грудь и нервно перебирающие полы футболки пальцы единственной живой руки. — Если скажешь, уйду, — хрипло шепчет красивый, едва сдерживающийся альфа за спиной. Чужой, незнакомый и в то же время знакомый, как будто они давно знали друг друга и расстались лишь ненадолго. Желанный до того, что во рту пересыхает и хочется, хочется всего и сразу. Бешеного секса — который будет. Долго и счастливо — которых не будет никогда. Собственных детей — которых Брюсу уже не видать. Дома на двоих, общей песни, таких же семейных друзей, ленивой ругани по пустяковым, глупым поводам, жгучей ревности, индейки на день благодарения, тыквенного пирога, рождественской елки. Хочется всего того, чего они оба лишены. И это понимание, что ничего не будет, не только потому, что, возможно, один из них или оба не переживут надвигающийся кошмар битвы с Таносом, но и потому, что не может быть никогда, вдруг вонзается острым клинком прямо в сердце. И хочется рычать от несправедливости, от невозможности все-таки урвать свой кусок счастья. Вместо ответа Брюс оборачивается, смотрит тяжело, словно решая, что делать. Но он решил уже все для себя. И подходит к Барнсу, проводит ладонями по литым мышцам на груди, гладит по плечам, живому и покалеченному, заканчивающемуся культей. Припадает в нежном, легком поцелуе к закушенной нижней губе, закидывает руки на каменные от напряжения и сдерживаемой силы плечи. Чтобы не ругаться, не сорваться в ярость, не испортить все. Барнс целует в ответ, неуверенно и неловко. На языке крутится: «Сколько десятков лет назад ты целовался?». Но не Брюсу об этом говорить, да и говорить нельзя: одна секунда на раздумья и их отшвырнет друг от друга, разделит уже навсегда. Безумие отчаяния неплохой катализатор. А то, что будет потом — будет потом.***
Барнс жадный в постели, ненасытный, немного грубый и несдержанный. С одной рукой ему неудобно, и Брюс слегка отталкивает его, вынуждает лечь на спину. И ложится сверху, накрывает собой, насколько может. Целует, лижет, кусает, его ведет от запаха, от податливо раскинувшегося под ним сильного, мощного тела. От Барнса пахнет возбуждением, щедро приправленным отчаянием. Он и сам знает, вдруг догадывается Брюс, что времени мало, что «потом» у них не будет. Потому и обнимает, судорожно прижимая к себе единственной рукой, тянет за волосы, чтобы вылизать, заласкать чужие губы, покорно подставленные под поцелуи-укусы. Брюс не может оторваться от мягкой кожи, натянутой на стальных мышцах, от тихих вздохов, от глаз, ставших почти черными от возбуждения. Как в беспамятстве он тянется к твердому члену с мокрой от смазки головкой. Сжимает, проводит сжатыми кольцом пальцами вдоль ствола, ловит удивленный стон губами и сжимает пальцы сильнее. Сколько бы ночей им не осталось, но эту они оба запомнят. Барнс вскидывает бедра, снова стонет просяще и впивается пальцами в затылок, тянет, давит вниз, к подрагивающим мышцам живота. От ощущения вседозволенности, того, что он может все, чего захочет, не потому, что Халк, а потому, что хотят и позволяют, на глаза Брюса наворачиваются слезы. Злые, отчаянные, и он, как наказывая себя, отрывается от разомлевшего Барнса и садится сверху, упираясь руками тому в грудь. Ему хочется запомнить альфу таким, жаждущим, живым. И кажется, что он знает его всего, от дурацких шуток — хотя шуток от Барнса он не слышал никогда — до потаенных, постыдных желаний, которых ему тем более не услышать. Это иррациональное чувство узнавания, причины которого он так и не поймет до тех пор, пока последствия этой странной, случайной связи не проявятся в полный рост. Но сейчас ему хватает этого животного, сводящего с ума влечения к такому знакомому незнакомцу. А еще запаха собственного желания, от которого кружится голова. Ему почему-то хочется, чтобы было больно, им обоим. Им и будет, но охваченный желанием Брюс не отдает себе отчета в том, откуда растут ноги его желания. И он насаживается на горячий, твердый член альфы, которого признал своим. От острой боли перехватывает дыхание, руки подгибаются. Он поторопился, конечно, и ему слишком много, с непривычки. Не дал подготовить себя, растянуть. Но боль сладка, как запретный плод. Из горла рвется низкий, протяжный стон-крик. Каждое движение вверх-вниз опаляет удовольствием, какого он не испытывал никогда. Барнс то замирает под ним, крепко держа, поглаживая, боясь отпустить, то двигается навстречу. Брюс чувствует, насколько он мокрый, скользкий от желания, от бешеной, внутренней необходимости быть помеченным, присвоенным. Как член альфы растягивает его, заполняет собой. Барнс снова вскидывает бедра, проникая еще глубже, еще больнее, и рукой притягивает к себе. Это не секс, это пытка какая-то, смешивающая удовольствие с болью. Но так хорошо от него, так правильно, что хочется раскинуть руки и лететь, забыв обо всем, что сводит с ума, пугает, сковывает как неподъемные, чудовищные вериги. От которых не избавиться. Только забыть, отдавшись чужим губам, руке, воле. Как в последний раз. — Можно? — наконец доносится до Брюса шепот альфы. И сначала он не понимает, о чем тот просит. А когда понимает, его накрывает отчаянной яростью. Потому что можно, можно! Ему нечего бояться. Его можно повязать. Только толку-то от того? — Да, — неслышно отвечает Брюс. И Барнс понимает, что-то шепчет ему еще, но Брюс уже не слышит. Ему так хорошо, и так больно, и так горько, что сил не остается ни на что. Только упасть на грудь альфы и едва не завыть, когда тот запирает его узлом. Он знает, что так и должно быть — растянутый до предела, до жгучей боли, он принимает в себя семя, которое не даст жизни. Он так и засыпает, с узлом альфы внутри, вымотанный физически и морально. Чтобы проснуться под взглядом серо-голубых глаз, под теплой, сильной рукой. Ему хотелось бы, думает Брюс, просыпаться так всегда.***
До отъезда Брюса у них еще три ночи. И каждую ночь Барнс вяжет его, прижимает к постели, ложится сверху так, что не вздохнуть под ним, под горячим, красивым самцом. Брюс не в том возрасте, чтобы переживать из-за случайного секса. Но каждый раз, когда Барнс не может совладать с древним инстинктом и красуется перед ним, побеждая в спаррингах, которые видит его омега, Брюсу на мгновение кажется, что у них все будет хорошо. Что у них может быть все, о чем им обоим не стоит и мечтать. В последнюю ночь, уже лежа за его спиной, снова повязав его, Барнс как заведенный шепчет в мокрый от пота затылок Брюса: — Баки, меня зовут Баки. Брюс не позволяет себе даже про себя повторить это имя. Барнс будет этим «Баки» для кого-то другого. Если будет. Когда он улетает, Барнс не провожает его. Он сам попросил не приходить. Ему казалось, что так будет легче. Но на самом деле ему даже хуже, чем если бы Барнс пришел и смотрел долгим, тоскливым взглядом вдогонку рассыпающемуся в небе следу джета. Брюс уговаривает себя, что ничего особенного не произошло. Это не первая связь в его жизни, начавшаяся ни с чего. То, что она станет последней, он еще не знает. Не знает до того момента, когда спустя восемь недель он не может превратиться в Халка. Брюс вообще не слышит его, не чувствует. И как бы раньше он ни хотел этого, но когда оно наконец случается, ему кажется, что его обманули. Словно главная, самая важная его часть вдруг пропадает, оставив вместо себя зияющую дыру. Он тоскует по оставленному в невыносимо жарких тропиках альфе, но не позволяет себе даже думать об этом. — Ты знаешь причину, — говорит зеленому от тошноты и страха Брюсу Стрэндж, заносчивый до желания послать его к черту. — Просто подумай, Беннер. Тебя было двое. Тебя и сейчас двое. Но если второй не Халк, то кто второй? Подумай, ответ очевиден. Стрэндж улыбается, даже вроде подмигивает, но вовремя чувствует момент, когда шутка перестает быть смешной. Тони смотрит как-то странно, вроде бы и понимающе, но и с примесью недоумения. Сам Брюс в ужасе, который с переменным успехом борется в нем с осторожной, пугливой надеждой. Что, если это правда, если они действительно смогли то, что не под силу самой природе… Но и Халк, и Зимний Солдат — они оба насмешка над ней, уродливое творение человеческих рук и разума, которых не должно существовать. Но они есть. Как и тот, кто зародился вопреки здравому смыслу. Следующим страхом Брюса становится страх потери. Он боится потерять того, кого не осмеливается назвать ребенком. И того, кто стал отцом этого ребенка. Он нервничает, переживает и срывается в гнев по любому, самому неожиданному поводу. Но Халком не становится, как бы ни раздирал его безотчетный ужас неизвестности впереди. Он боится сразу всего. Понимает, что это омежья сущность, что именно она делает его нестабильным, нервным, дерганным. Но где-то там, за тысячи миль от него, тот, кто должен знать, что теперь у него есть причина выжить. Что его ждут. Обстановка накаляется с пугающей скоростью. Времени так мало, что Брюс почти чувствует, как оно утекает сквозь пальцы. И не собрать его, не остановить, как бы ни хотелось. Беседы Брюса с Барнсом становятся притчей во языцех. Они, разделенные расстоянием и общей, поделенной на всех опасностью, говорят каждый раз, когда выпадает возможность. Если на голоэкране появляется Т'Чалла или Кэп, то за спиной у них обязательно маячит растрепанная, темная голова Зимнего Солдата, терпеливо ждущего голоса Беннера. Над ними смеются все вокруг. Но смех этот горький. Потому что все вокруг думают о том, что один теперь не воин, а второй может и не вернуться. И если раньше Брюсу не давал спать страх стать чудовищем, то теперь это другой страх. Страх остаться вдвоем с тем, у кого должно быть двое родителей. Тони по привычке подначивает Брюса, дразнит, но смотрит осторожно, как будто извиняясь заранее. Так же смотрят Тор, Фьюри, Роуди. Все оставшиеся, осиротевшие Мстители, подавленные грозящей опасностью, смотрят с опаской. Говорят, не повышая голос. И Брюс впервые понимает, как не хватает ему Халка. Чтобы стереть эти извиняющиеся улыбки с их лиц. Чтобы стать самим собой, а не нервным, беременным омегой, который ждет непонятно чего. Альфу, на самом деле.***
Брюс все-таки дожидается. Истерзанного ожиданием встречи Барнса. У них есть всего сутки до войны, с которой ни один из них не вернется. И Барнс — Баки, Баки! Его зовут Баки! — долго держит его лицо в ладонях, не находя слов. И гладит живот, целует каждый квадратный сантиметр кожи, приветствующий его пинками маленьких ножек растущей жизни. Зародившейся назло всему миру. Они не успевают поговорить, но понимают друг друга по торопливым, жадным взглядам. В тот день, когда Баки погибает, Брюс просит, наконец, Пеппер о том, о чем давно уже думает. — Расскажи ему потом. Чтобы он понял. Глядя на нее, Брюс уже знает, с кем останется тот, кого он носит под сердцем. Она справится, это нечестно, конечно, взваливать на нее то, в чем виноваты он и Зимний Солдат. Но был ли у них выбор? У него выбора нет. Пеппер смотрит на него взглядом мертвеца и отвечает: — Да. Брюс знает, как назовут их ребенка. Он сам попросил об этом. Еще он знает, что не вернется. Он и хотел бы, чтобы к ребенку вернулись оба: и он сам, и Баки. Но уже поздно. У них могла быть целая жизнь. Или не могла — Зимний, Халк, все, что делало невозможным их совместную жизнь становится неважным. Баки — тот, кто ушел сразу. Брюс — тот, кто дал жизнь, но не может не уйти, чтобы у маленькой жизни было то, чего не было у родителей. У них не могло быть будущего. Жизни, счастья, радости вместе. Все это будет у того, кто останется после них.