Копье короля

В комнате царит полумрак, сквозь плотные шторы не видно даже луну, только свет от камина освещает комнату. Соник вымотан — королевские дела ему скучны, но приходится с этим разбираться, как бы он ни пытался отсрочить все это. Ему зудело, он не хотел сидеть на одном месте — все как обычно. Иногда он мог сорваться в ночь с мечом наперевес, но сегодня у него другие планы. Вся его амуниция лежит в углу небрежным комом, сверху покоится и свернутый красный плащ, подбитый белым мехом. Где-то там же еще и золотая корона, которую Соник воистину ненавидит. Тяжелая, то и дело заваливается на бок или на лоб, ее он снимает в первую очередь, когда входит в свои покои. Сейчас бы растянуться на кровати, выдохнуть, полежать в тишине — но опять же, это не входит в его планы. В его планы входит сэр Ланселот, который вот-вот должен к нему явиться. У него есть в голове одна идея, как можно расслабиться с помощью этого упертого и мрачного рыцаря. Заставить его лицо перемениться — да, было бы весело. И Соник сидит на краю кровати, болтая ногами, потягиваясь и позволяя затекшим после целого дня на троне конечностям возобновить кровообращение. Кровь бежит, колет его тонкими иголочками, он ежится, но не двигается с места. Пока в дверь три раза коротко не стучат. Соник лениво откликается: — Войдите. По ногам бежит сквозняк, когда дверь распахивается, и в покои входит Ланселот. Во всех своих латах, с забралом, поднятым вверх. Интересно, он и спит так тоже? Полностью одетый? Соника смешит эта мысль, и он позволяет себе хмыкнуть. Но Ланселот не двигается, словно настороженный, и ни единым мускулом на лице не выдает никаких эмоций. — Вы звали, мой лорд? — говорит он приглушенно. Его голос только отчасти перебивает треск поленьев в огне, и Соник кивает, поднимаясь на ноги. — Звал. Расслабься, Ланселот, я тебя не съем. Почти. Только лишь надкушу и попробую, каков ты на вкус. Но рыцарь не двигается, лишь подбирает меч повыше, словно собравшись обороняться. — Проходи, — продолжает Соник, делая круг вокруг кровати. На самом деле, проходить особо некуда. У стены возвышается платяной шкаф да вот в середине — его ложе. Ну и ковер под ногами, пушистый, ярко-красный. Сонику он нравился. И Ланселот отмирает только тогда. Поправляет забрало, оглядывается словно с опаской и делает шаг вперед. И снова застывает изваянием, только уже в середине комнаты. — Какое дело у Вас ко мне в столь поздний час, мой лорд? — говорит Ланселот, не меняясь в лице. А Соника это забавляет. Он беззаботно трясет головой, смотрит из-под ресниц внимательно-внимательно и улыбается самым краешком губ. — Очень важное. Настолько важное, что я могу доверить его только тебе. Расслабься, — повторяет он и берет, наконец, с прикроватного столика веревку. Крепкую такую, надежную. Такую только пилить ножом, или вот... мечом. В голове у Соника пляшут черти. Отплясывают так дико и яростно, что Сонику приходится собрать всю свою волю в кулак, чтобы не начать творить сходу все то, что хочется сделать. Он медлит, обходит Ланселота кругом, а глаза того как впились в веревку в руках Соника, так и не отрываются от нее. А потом Соник задумывается на пару секунд и берет с собой меч. На случай возможного сопротивления. И вот на этом моменте Ланселот напрягается. — Что ты собрался делать? — он переходит на «ты», глаза его так и мечутся от лица Соника к мечу и обратно. Грудь его высоко вздымается, и кажется, что он прикладывает все силы, чтобы не дернуться с места. Боишься? Тебе нечего бояться. Все будет хорошо. Так хорошо, что ты увидишь звезды, не глядя на небо. Соник не удостаивает его ответа. Подходит ближе, смотрит в алые глаза, выжидает что-то. И кладет Ланселоту руку на грудь. Пальцы зарываются в белый мех, но это совсем не то. Он морщится и снимает перчатки. Вот так уже лучше. Ближе, еще ближе. Он снова проводит ладонью по чужой груди, вплетает пальцы в белые прядки, тянет — Ланселот чуть подается вперед. — Я же вижу, как ты на меня смотришь, — говорит Соник, тихо, очень тихо. Не отвлекается от своего дела — гладит, ерошит, трогает и не может убрать рук. — Знаешь, чужой голод я всегда могу различить. Ты голоден, я голоден. Почему бы нам не поиграть немного, не насытиться? Я смогу... я умею. Соник почти задыхается. От чужой близости, от взгляда, направленного прямо на него. Он дышит и не может надышаться. Исходящим от Ланселота теплом, физическим теплом — когда тот смотрит на него, не отрываясь. Кажется, начиная догадываться. — Убери свой меч, — приказывает Соник негромко. И Ланселот, немного подумав, повинуется. Отбрасывает меч как ненужную железку, она врезается в каменную стену со звоном и отпадает на ковер. — Что ты задумал? — повторяет он с нажимом, но не может не повиноваться. Это его король, тот, кто отдает приказы. Кто он такой, чтобы перечить ему? Соник проматывает это все в воображении, уговаривает себя еще с минуту. То, что казалось идеальной идеей раньше, теперь накручивает в голове тонну сомнений. Но он встряхивает головой, колючки встают и опадают, он выдыхает длинно. И приказывает снова: — Руки — назад, — и встает за спиной у Ланселота. Очень медленно он все же заводит ладони за спину, и Соник обвязывает его запястья. На Ланселоте все те же стальные перчатки, Соник вьет веревку выше, очень плотно, накладывая узел за узлом. Наконец, он заканчивает и смотрит на то, что натворил. И смотрит еще дольше, когда выталкивает из горла короткое: — На колени. И Ланселот снова повинуется. Падает коленями на ковер, вот только взгляд его мечет молнии. Да, это унизительно. Эта поза, его беззащитность, эти глаза, смотрящие прямо в душу. Соник сглатывает набежавшую слюну и любуется им. — Я же вижу, как ты смотришь на меня, — повторяет он все также тихо. — Тебе хочется... так многого, да? Задрать мои ноги себе на плечи, или взять у стены, или у зеркала — знаешь, как это прекрасно? Когда можешь видеть собственное лицо, искаженное удовольствием. Не закроешься, не спрячешься. Я знаю, ты думал об этом. Каждый раз, когда был у моего плеча в тронном зале. Я видел твой взгляд. Я чувствовал его под кожей. Мне казалось, ты просто сорвешь аудиенцию и выебешь меня прямо там. Заводят все эти королевские шмотки? Прости, приятель, я не любитель такого. Зато любитель немного другого. Он шепчет так ласково, так умиротворяюще, гладит чужую щеку, мягкую и приятную под собственными пальцами. Ланселот не двигается. Замер, лишь опустились его плечи, но взгляд — все тот же, что заводит Соника с нуля до ста. От него перехватывает дыхание, в глазах — отражение всех его эмоций. Нужды, невыносимой жажды. И стыда, что ему вскрыли голову и вывалили все перед ним — любуйся, Ланселот, это твое. Но теперь это и мое тоже. Разделил на двоих, вот эту общую тайну. Соник никому не скажет. Он жадный, он собственник — все это только его, никому не покажет, спрячет и будет любоваться в свободные минуты. Любоваться Ланселотом, таким покорным, таким притихшим, почти уязвимым. Ему нечего сказать на слова Соника, он только раз открывает рот, но тут же его закрывает. Как закрывает и глаза, ставя на себе замок. Но Соник его вскроет. Любыми способами. Так приятно касаться чужой короткой шерсти голыми руками. Она мягкая, щекочет, но Сонику мало. На мгновение он пугается собственной мысли — что хочется разодрать его на куски, попробовать на вкус, разнести по углам, хранить, как особое сокровище. Ладно, разодрать на куски — это лишнее. Но попробовать на вкус... вот что давно вертится у Соника в голове. Это так легко — встать перед кем-то на колени, согнуться, выгнуться, отставив хвост торчком. Он возбужден, это Ланселот уж точно мог заметить. И явно не мог скрыть собственное возбуждение, торчащее из черной шерсти. — Ты огромный, — выдыхает Соник с тихим восхищением. — Как я и представлял. Отлично одарен, да, сэр Ланселот? Нравится, когда перед тобой стоят на коленях? На деле, на коленях они оба. Но Ланселот не в том положении, чтобы спорить или перечить. Видно, как напрягаются его руки в попытке освободить запястья. Но Соник наловчился долгими вечерами вить хорошие узлы. А меч его слишком далеко, чтобы о него можно было перетереть петли. Рот Соника уже полон слюной, когда он видит перед собой чужой член — воистину большой, покачивающийся от любого движения Ланселота, Соник может разглядеть все, вот так близко — и крупную багровую головку, и каждую венку на стволе, и то, как собирается на кончике влага. — Нравится, когда тебя разглядывают? — Соник смеется, чуть запрокидывая голову, чтобы видеть его лицо. Которое сейчас искажено тысячами эмоций. И только одна выдается среди всей этой мешанины — желание. Но то сейчас не желание засадить ему, а скорее убить. Заставить замолчать, заткнуть рот любыми способами. Не позволить выпотрошить свою душу себе на потеху. И Соник тихо смеется, сверкая на него глазами. Я король, я веду. А ты — моя пешка, ты подчиняешься мне. Подчинишься и сейчас. — Ужасно хочу взять в рот, — признается Соник, опаляя дыханием чужую плоть. Он уже почти чувствует ее вкус на языке, соленый, пряный, ее тяжесть, то, как она заполнит его рот. Он сглатывает, не ожидая ответа и распахивает губы. И длинно стонет, когда головка проскальзывает по языку вглубь. Это так прекрасно, куда лучше, чем в его голове, в его фантазиях. Сейчас — все реально, здесь, именно здесь. Он может играться, сколько захочет. Сколько его душе будет угодно. Ланселот все выдержит, вытерпит. Он — рыцарь, он обязан. А Сонику хочется забав. Взрослых забав. Он сжимает губы вокруг плоти, вбирая ее глубже. Всасывает так, что щекам становится больно. Член действительно большой, уголки губ ноют, когда они растягиваются, чтобы взять всю ширину. Но Соник не жалуется, внутри него плещется восторг. Все именно так, как он хотел. Но ему приходится придержать Ланселота за бедра, чтобы тот не дергался. И было непонятно, то ли он хочет освободиться, то ли засадить глубже. Здесь я веду, а ты — повинуешься. Соник плотнее сжимает пальцы на чужих бедрах, кидает наверх предупреждающий взгляд, не обещающий Ланселоту ничего хорошего, если он продолжит сопротивляться, и начинает со вкусом сосать. Медленно, для своего удовольствия, желая прочувствовать все до единой мелочи. Чужая смазка чуть горчит, но сейчас — это самое вкусное, что пробовал Соник. Он стонет с наполненным ртом, закрывает глаза и сосредотачивается. Вот так, взять глубже, так, что головка упирается в глотку. Сглотнуть вязкую слюну, обвить языком кончик, мягко потереть, отстраниться — отдышаться. Придержать рукой у основания, полюбоваться, как блестит член в неверном свете. И снова в бой. Сосать сладко, как конфету, чувствовать вес на языке, ощущать, как заполнен рот. Правильно, так, как надо. Как он давно хотел и представлял себе. Ему не хочется сейчас даже касаться себя, ему достаточно того, что происходило без этого. Он всего один раз открывает глаз и кидает на Ланселота взгляд. И притихает от той грозы, что нависает у Соника над головой. О, если бы он был отвязан, все было бы по-другому. Соник бы вопил, взвизгивал, скулил, пока его имели, как течную суку. Именно это обещает ему взгляд Ланселота. Кару небесную, потому что — заслужил. Но он король, он ведет. И Ланселот повинуется, и только крепкий стояк выдает то, что ему тоже хорошо. Хорошо от того, что творит Соник. Он цепляется за эту мысль, как за соломинку, зацикливает на повторе у себя в голове и снова принимается играться. Облизать с основания до кончика, примять языком венки, вспухшие от притока крови, взять на ладонь тяжелую мошонку, покачав, размяв мягко в пальцах. И приняться снова обсасывать головку. Вытягивая все, до последней капли. Слишком вкусно, слишком хорошо, чтобы быть правдой. Но это — реальность. Реальность такова, что рыцарь перед ним на коленях, а король сосет ему и едва сдерживается, чтобы не начать дрочить самому себе. Он бы поиграл и по-другому. Позволил бы Ланселоту творить, что тот захочет — на час, два, три. Насколько хватит выдержки. Стены в замке толстые, его комната далека от общих залов, его крики бы никто не услышал. А Сонику хочется покричать. Сорвать голос, хрипеть, выдыхать чужое имя так сладко и надсадно. Чувствовать его всем своим естеством. Ланселот крепок, силен, одарен природой богато. Будет несправедливо не дать ему возможность насладиться этим сполна. Но это в другой раз. Сейчас будет так, как я скажу. А ты повинуешься. — Ты такой вкусный, — выдыхает он чуть загнанно, отстраняется, и плоть утыкается ему в щеку, оставляя мокрый след. — Если бы у меня были другие планы, я бы выпил все, что ты мне дашь. До последней капли. Или хочешь спустить мне на лицо? Увидеть своего короля в таком виде? Со спермой на губах, щеках, веках? Ты этого хочешь? Соник говорит и не может остановиться. Голову раздирают тысячи мыслей, они хаотичны, он едва успевает схватить за хвост одну, как ее настигает другая. Сколько всего можно сделать с Ланселотом сейчас, о, вариантов тысячи. И он снова не удерживается, чтобы не посмотреть Ланселоту в лицо. И издает тихий смешок. Все именно так, как он думал. Его рыцарь в ярости, в тихой, сдерживаемой ярости. Не будь его запястья связаны, он бы давно вмазал своему королю, а потом... Соник совсем не против крови, он чувствует что-то злое и болезненное внутри. Он не отказался бы, чтобы Ланселот сорвался так, что раздерет все его нутро своим членом. Да, это больно, но извращенное удовольствие от этой мысли заставляет снова его задыхаться. Все потом, в другой раз. Этот — не последний. Сейчас — никакой крови, одно удовольствие. — Расслабься, — повторяет Соник, облизывая саднящие губы. — Только предупреждаю, кончишь вперед меня, и я прикажу тебя заковать. Так что терпи, мой рыцарь. Он усмехается, когда видит, как меняются глаза Ланселота. В них сначала ярость, потом — замешательство, потом — возмущение, и только после него — глухое и недоброе повиновение. Соник будет дураком, если освободит его от пут, не обезопасив себя. Ланселот никогда не славился хорошим характером. А уж сейчас, когда его используют как игрушку для собственных утех — и подавно. А Соник все никак не может наиграться. Ему хочется получить все целиком, все разом, все его нутро поджимается и опаливается, словно огнем, когда он представляет, как получит весь этот огромный член себе в глотку. Практики у него — ноль, но энтузиазма хоть отбавляй. Он приглаживает свои колючки, проводит ладонями по своей груди, животу, в обход собственного члена. Он сейчас — один оголенный нерв, голодный тактильно настолько сильно, что даже свои прикосновения, не чужие, заставляют его дрожать от похоти. — Смотри на меня, — говорит он низко, рокочущим, не своим голосом. И только когда зрительный контакт навязан, он кладет на язык большую головку, тянет ее внутрь, медленно, дюйм за дюймом, дышит заполошно носом и одним литым движением позволяет плоти скользнуть в содрогающееся и узкое. И это так хорошо, так ужасно хорошо, что Соник, не вполне способный дышать, стонет, долго, прерывисто: глотку раздирает от чужого объема, он чувствует, как подскочило сердце, кажется, вминаясь в чужую плоть, и он понимает, что «течная сука» не совсем то определение. На ум не идет ничего лучше, в голове вообще сейчас пусто, вся кровь отлила в самый пах. Ему так хорошо, что даже плохо. Ему надо держать Шэдоу на привязи хотя бы глазами, но как это сделать, когда они сами закатываются под веки, тело коротит от неправильного удовольствия и все его нутро требует еще больше? Но больше некуда, он и так вжимается носом в чужой лобок, щеки щекочут шерстинки на черных бедрах, и с громким кашлем он наконец отстраняется, хватаясь за собственное горло. Нет, его не отымели в глотку, он сделал это сам — хотя и не отказался бы, чтобы Ланселот сделал это вместо него. Поставил его на колени и трахнул в рот совсем безжалостно. Мысли у Соника — больные, до невозможности извращенные, он заводится только от того, что прокручивает их в голове. С его члена уже натекло на ковер, полупрозрачная лужица смазки блестит от света камина. Соник тяжело дышит, утирает влажный подбородок и поднимается наконец с локтей. Теперь они наравне с Ланселотом. Того трясет мелкой дрожью: явно не испытывавший такие ощущения раньше, он всячески пытается следовать приказу Соника не кончать. А это, должно быть, тяжело, — думает Соник, поднимаясь с колен. Ноги затекли, но чувствует он себя прекрасно. И к нему снова возвращается игривое настроение. А еще под хвостом зудит так, что еще немного, и он плюнет на все и выебет себя на глазах у Ланселота пальцами. Но пальцев, даже сложенных четырех, слишком мало, если смотреть на размер Ланселота. — Хочешь зрелища? — тянет он лениво, хрипло, раздумывая. Кидает взгляд на столик, где блестит в полумраке фляга с маслом. Он — подготовился, он — молодец. Знал, чем закончится этот вечер, потому что хотел получить все сполна. А Ланселот, до этого словно язык проглотил, выдавливает короткое: — Хочу. И в этом «хочу» все, что надо Сонику. Желание, выдающее его с головой, погружение в их игру, пускай и медленное, и постепенное. Ланселот оживает, оттаивает, только глаза все еще горят недобрым огнем. Многообещающим. Все еще будет. Это — не последний раз, если ты удовлетворишь меня так, как мне хочется. Он отходит, подволакивает меч по ковру острием, берет флягу. В ней — теплое душистое масло, что льется ему сейчас на пальцы. Он умыкнул его из ванной комнаты совсем недавно и еще не распробовал его на деле. А еще Соник решает, что ему делать дальше. Он думает о разных вариантах, пока не придумывает приемлемый. Свободной рукой он толкает Ланселота в грудь. Тот охает невольно, теряя внезапно опору из-под ног, валится на бок, потом на спину. И морщится. Похоже, это довольно неудобно, когда запечатанные в латные перчатки запястья врезаются в спину. Но удобство Ланселота — последнее, что волнует сейчас Соника. Он опускается на колени, по обе стороны от его бедер. Практически оседлывая, но все еще держась на расстоянии. Ему не слишком хочется порваться, когда будет принимать в себя весь этот размер. И он принимается гладить себя под хвостом, придерживая под яйцами одной ладонью, раскрываясь, показывая Ланселоту, что творилось там, глубже. Смотри, Ланселот, все для тебя. Точнее, конечно же, для меня. Именно для меня. Ты сейчас — игрушка в моих руках. Соник задерживает дыхание, когда погружает внутрь два пальца. Его простреливает удовольствием, темным, долго зреющим. Но этого мало, и он льет больше масла себе на пальцы, заталкивая теперь в себя сразу три. Бедра его содрогаются мелкой дрожью, он едва стоит на коленях, желая повалиться вперед, все его тело требует смены позиции, но он терпит, терпит, терпит. И трахает себя пальцами, вымазанными в скользком. И смотрит при этом в глаза Ланселоту, который, кажется, прекращает на мгновение дышать. Его взгляд прикован туда, в самый низ, где ходят поршнем пальцы, надавливая, растягивая, разминая тугое нутро. Соник скребет кончиками пальцев по чувствительному бугорку, разрешает себе всхлипнуть чуть слышно, и он все же заваливается вперед, на грудь Ланселоту. Трется щекой, не прекращая работать рукой, и смеется хрипло, скрежещуще. — Извини, зрелища не вышло, — он выдыхает, дает себе паузу, когда внутри все сводит невыносимым желанием. Смотрит вниз, на стоящий колом член в черной шерсти, и его снова начинает нести. — Хочу сесть тебе на лицо. Чтобы ты вылизал меня всего. Знаешь, это довольно чувствительное местечко, я думаю, я смог бы кончить только от того, как ты вылизываешь мне задницу. Ты же будешь старательным, мой рыцарь? Конечно, все это — не сейчас. В любой другой момент, когда Сонику это заблагорассудится. Позовет вновь в свои покои сэра Ланселота, свяжет, как и сейчас, и начнет свою игру. Для собственного удовольствия. Ланселот не отвечает. Слишком занят, видимо, разглядыванием полыхающих щек Соника, его плывущего взгляда, распахнутого рта с ниточкой слюны в уголке. Соник представляет, каким кажется со стороны. Жадным, похотливым животным, неспособным удержать свое желание в узде. Не с ним, когда каждый твой шаг сопровождается тяжелым и тягучим взглядом. Один раз Соник уже посмел встретить такой взгляд своим, и с тех пор никак не мог выбросить его из головы. Он преследовал его во снах, когда Соник, взмокший и извивающийся, кончал на простыни даже не просыпаясь. В этих снах Ланселот был с ним, с этим горящим взором, яростным и безжалостным. И просыпался Соник воющий, содрогающийся от наплывов многочисленных оргазмов. Теперь все это следовало попробовать в реальности. Сны — это, конечно, хорошо, но Сонику было мало. Если подумать, ему всегда всего было мало. Он не любил полумер, его либо любили, либо нет. Ему либо поклонялись, либо наставляли на него меч. Пару раз такое случалось и с Ланселотом, но показав все свое мастерство и сноровку, он смог одержать несколько подряд побед. Тогда-то он и преклонил перед ним колено, опуская голову. А Соник забывал, что надо дышать, когда вспоминал эту покорность и верность королю, которые потоком исходили от Ланселота. Вот только сейчас он совсем другой. Непокорный, гордый, до самого конца. Даже в этой игре, где он заведомо был слабой, принимающей стороной, он находил в себе силы на этот тяжелый прожигающий взгляд. Соник не мог себе врать — ему это нравилось. И сейчас — ему нравится наблюдать, как меняется лицо Ланселота, пока Соник на нем продолжал орудовать пальцами в разработанном входе. Внутрь и наружу, потянуть стороны сфинктера, развести пальцы «ножницами», и снова вглубь. Он тщательно готовил себя, дышал полной грудью запахами их близости и тихо сходил с ума. Если он сейчас что-нибудь не сделает, он скончается вот так, от перевозбуждения, от заселяющих его разум мыслей. От той чехарды, что творилась у него в черепе. Он даже не думает о том, чтобы поиметь Ланселота самому. Ему хочется другого. Он увидел, что у Ланселота между ног и подумал тогда твердое — это мое. Хочу. Заполучу. И Соник заполучал. Он приподнялся, выпрямляясь, убирая пальцы из-под хвоста. Уперся скользкой ладонью в чужую грудь, подвигал бедрами, и приказал снова, как и раньше: — Смотри на меня. И придерживая свободной рукой член у основания, принялся насаживаться. Натягивать себя на каждый дюйм, на каждый сантиметр этой потрясающей плоти. Медленно, сначала очень медленно, чтобы ощутить, как распирает стенки от такого объема. В руке и даже во рту он казался куда меньше, а сейчас Соник не мог даже глотнуть воздуха — внутри все застыло, онемело, поджалось. Нутро протестовало о таком проникновении, слишком много, слишком большой. Не готовь себя Соник так тщательно, он бы давно порвался, истек кровью на чужой пах, вымазал бы черный мех. Но Соник знал, на что шел. Глаза его горели, рот наполнялся голодной слюной, и лишь одна мысль «я получил это» вызывала внутри желание взвыть от восторга. Но он закусывал губу и продолжал двигать бедрами. По кругу, восьмеркой, приноравливаясь, ища удобный угол. Заставляя взбесившееся тело успокоиться, принять то, что хотелось. У него все так же стояло, он даже не трогал себя. Если бы тронул — давно кончил бы. Даже боль, резкая и пронзительная, сейчас была так сладка. Шумно выдохнув, он опускается на чужие бедра. Собственные, кажется, напряжены, дрожь пронзает его тело, но потом Соник понимает — то не его дрожь, это Ланселот под ним сотрясается, содрогается, не в состоянии сделать ничего. Совсем ничего. Только смотреть затуманенными глазами и беззвучно скалиться. — Кончишь вперед меня... ну, ты помнишь, что тебе за это будет, — напоминает Соник сдавленным голосом. На самом деле он бы совсем не удивился, если бы прямо сейчас его нутро залили горячим, обжигающим. Он понимает, что для Ланселота он слишком узок, что ощущений слишком много, его самого коротит от обилия всего. Но даже сейчас внутри все вопило — еще, еще! Кто он такой, чтобы идти против желаний собственного тела? Я король, а ты — пешка. Терпи, как терплю я. Будь равным для своего короля. Хотя о каком равенстве может идти речь, когда тобой пользуются, словно игрушкой для утех? Соник утирает предплечьем выступивший на висках пот и отклоняется. Член внутри него смещается, давит на переднюю стенку кишки, кажется, сворачивает там все под себя. Соник снова давится воздухом, каждый глоток кислорода дается ему с позорными всхлипами, когда он выгибается, упираясь ладонями в ноги Ланселота сзади. Внизу живота — уродливый огромный бугор, чужая головка протыкает, кажется, совсем насквозь. Соник поднимает дрожащую руку и трет костяшками пальцев низ живота. Там, напротив чужого члена, сминающего все его нутро. Это отвратительно, просто ужасно и — просто восхитительно в своей грязи. Он содрогается и пережимает себя между ног, чтобы не кончить в этот же момент. Игра только началась, кем он будет, если проиграет первым? Соник воспринимает все с азартом. Он же должен заставить упрямого рыцаря вновь опустить голову? Первые движения совсем неуверенные. Он прислушивается к ощущениям тела, которое требует немедленной разрядки, начинает осторожно смещаться. Вверх и вперед — и обратно. Вверх и вперед — и обратно. Член поршнем ходит внутри, и в какой-то момент Соник оказывается подброшенным в воздух движением чужих бедер. В его зад впечатывается чужой пах, Соник распахивает рот, беззвучно крича, перед глазами, кажется, даже искры и пятна сразу замельтешили. Все нутро поджалось, обхватывая член плотно, как ранее перчатки — руки Соника. Ланселот все же не выдержал. И это далось Сонику нелегко. Он так мечтал быть выебанным вот так незамутненно и откровенно, что сейчас весь настрой мгновенно сбивается. Он мечется взглядом по лицу Ланселота, мучительно думает и не может решить. Позволить ему себя трахать как тому захочется или продолжить игру? Он думает долго, пока Ланселот продолжает наподдавать снизу. Соник — слабое существо, когда внутри все горит, вопит от восторга, когда каждое движение — такое нужное, такое необходимое. Он представляет свою дырку — широко раскрытую, припухшую, натруженную. Представляет, как ощущает все это Ланселот — жар, пульсацию, упругое и скользкое нутро вокруг ствола. Он мотает головой в отчаянии, чувствует, как кипят слезы в уголках глаз. И решается. Нагибаясь, подхватывает меч неверной рукой и приставляет всей острой плоскостью к чужому горлу. Ланселот замирает. — Веди себя тихо, — говорит Соник, часто и мелко сглатывая. У него все плывет перед глазами, рука может сорваться в любой момент, и тогда он действительно порежет Ланселота. Это не в его планах. Ему бы приструнить этого наглеца, да и только. Последующие несколько минут он не шевелится вовсе. Дышит только так шумно, что заглушает все остальные звуки. Даже короткий скулеж Соника, когда ему снова приходится взять в свои руки. Он отчасти уже и не рад, что затеял такую игру. Возможно, куда проще было бы вильнуть хвостом перед Ланселотом, посмотреть из-под ресниц, позвать к себе в покои особым голосом. И явно по яркости ощущений это не так уж и отличалось бы. Но Соник — упертый. Иногда более упертый, чем Ланселот. Они друг друга стоят, на самом деле. И он продолжает раскачиваться на чужих бедрах. Вверх — и с размахом вниз, до шлепков тела о тело. Соник оглядывается — хвост задран, бедра вымазаны скользким, ноги вообще разъехались в разные стороны. Он с трудом собирает их и привстает выше, оставляя внутри только головку. И тут же — рывком вниз, поглощая собой всю длину. И срывается на заполошный вой, извиваясь и сжимаясь туго. Кажется, он даже слышит, как вторит ему длинным стоном Ланселот, но сейчас Соник уже ни в чем не уверен. Он не уверен даже, что все это сейчас — реально. Все, что он может, это склониться над Ланселотом. Упереться в меч по обе стороны от его головы, зажать чужую гортань — губы Ланселота распахиваются — и продолжать натягивать себя на чужой член. Двигает бедрами, виляет задницей, уже даже не пытаясь найти нужный угол. Внутри уже горит огнем, все нутро ощущается словно распотрошенное, он еще не скоро сможет свести ноги вместе, это явно. Конечности сводит от непрерывных ритмичных движений, низ живота стягивает словно обжигающим обручем. И он сбивается с ритма. Теряет темп, амплитуду. Но это так восхитительно, что все последние моменты Соник стонет, не переставая, выдавая голосом весь тот коктейль эмоций, что кипел внутри. Потрясающе. Восхитительно. Так правильно, так необходимо. Я — твой король, а ты... Соник всхлипывает, оттягивает ладонями собственные ягодицы в стороны, раскрываясь больше, и, насадившись до упора, закатывает глаза, кончая долго и бурно. Заливая белым чужой содрогающийся живот, выплескиваясь так ярко и непривычно, словно оттягивал разрядку годами. Ланселот под ним корчится. Все его лицо — искаженная гримаса, веки плотно сомкнуты, зубы сведены судорогой. Он с явным трудом сдерживается от любого движения, и только сейчас Соник понимает — он не чувствовал, как тот кончил. Не разлилось тепло внутри, не обожгло смятые внутренности, и когда он встает на дрожащих коленях, позволяя каменно-твердому члену выскользнуть из дырки, проверяет, суя пальцы между ног. Скользко, но ничего не вытекает. И Соника простреливает таким сожалением, что на секунду перед глазами темнеет. Он так хотел... ему так представлялось... что можно потом, после всего этого... трогать себя там, вымазываясь в чужом семени. Но Ланселот выполнил приказ короля буквально. И это стоит ему всех его нереальных сил, как может судить Соник по сведенным бедрам, выгнутой спине и запрокинутой голове. Ланселот дышит часто, словно задыхается, но не издает больше ни единого звука. Что ж, похвально. Постепенно к Сонику возвращается его рассудок. Организм расслаблен, он сыт, как дикий зверь, напитавшийся мясом. Но не до конца. В уголках глаз все еще стоят слезы, и он ленивым взмахом руки утирает их. Не хватало еще королю плакать перед своим рыцарем. Пускай все было так потрясающе, что они сами выступили у него на глазах, пускай Соник все же показал себя с другой стороны, открытой, интимной. Слезы — это запретное. Он с интересом оглядывает Ланселота, решая, что же с ним сделать. Выставить за дверь в таком положении? Ну, Соник не настолько жесток. Тем более своим послушанием он заслужил небольшую награду. Даже несмотря на то, что в один момент тот поступил по-своему. Соник поднимается на ноги, чуть пошатываясь. Осторожно трогает себя под хвостом, проверяет пальцы — крови нет, уже отлично. Дырка сойдется не сразу, сейчас там все разворочено этим монстром, и весь низ у Соника сводит болью. Но то — приятная боль. Он готов терпеть ее сколько угодно, если перед этим — или после этого — его ждет вот такое угощение. — Что же мне с тобой сделать... — думает Соник вслух. — Развяжи, — хрипит Ланселот в ответ, приоткрывая на него один глаз. Но у Соника появилась куда лучшая идея. Он подтягивает голову Ланселота себе на колени, садясь рядом — забрало и латы поверх колючек царапают и неприятно скользят по шерсти. Гладит его морду, касается ласковыми пальцами щек, переносицы, мягкой шерстки на груди. И наклоняется к нему, нежно прижимаясь губами. — Твой король издает новый приказ, — шепчет он на грани слышимости. Ланселот напрягается, и Соник выдыхает в мягкое ухо: — Кончай. И проводит всей пятерней вдоль чужого члена. Этого достаточно, чтобы Ланселота затрясло. Он сучит ногами, извивается, пока из его плоти извергается белое, густое, и снова на уже запятнанный живот. Стонет низко, вибрирующе, так отчаянно, что у Соника вновь внутри все поджимается, а опавший было член дергается заинтересованно. Какой все-таки послушный. Определенно он заслужил это поощрение. Соник ласково гладит его по щекам, по прикрытым векам, пока тело Ланселота медленно не обмякает. Наверняка пережал себе там все руки, но сейчас он лежал и не выказывал никакого недовольства. Вот только открывает глаза — и Соник видит все тот же яростный взгляд. Никакой покорности там нет. Чистая злоба, негодование, ненависть. И лютое, наверное, нескончаемое желание. Соник закусывает губу. Отпускает голову Ланселота со своих колен и встает. Он потягивается от души, вытягиваясь в струнку — все тело поет после качественного оргазма, и, наверное, со стороны может казаться, что о своем рыцаре король забыл напрочь в этот момент. Но вереница бесконечных идей у него в голове побрасывает ему новую. Немного дикую, немного безумную. Он не освободит Ланселота. Пусть мучается сам. В конце концов, он рыцарь Круглого стола, значит в его запасе были какие-то особые умения? Соник только подпинывает носком ботинка к нему меч поближе, убирает с гортани свой, и смеется, щуря зеленые глаза. — Пожалуйста, вот тебе средство от веревок, — он присаживается на край кровати, оглядывает себя, расслабленного, но чуть взбудораженного от последнего зрелища перед ним. Откидывается на подушки, закрывая глаза, кладет рядом свой меч, так, на всякий случай. И слушает, как яростно скрежещет зубами Ланселот. А он... он не наелся. — А когда закончишь, позови ко мне Персиваль.