Аутодафе

      Это так удобно, когда умираешь.              Курапика думает об этом, лёжа на сырой земле и глотая горячую кровь. Щёки разодраны изнутри собственными зубами, каждая клеточка тела ноет и разрывается от боли, а Курапика не может перестать считать появляющиеся на небе звёзды — расплывчатые точки.              От самой первой, блеклой, почти прозрачной в ещё не до конца потемневшем небе, до ярких созвездий прямо над его головой.              Смерть это и правда очень удобно. Ты перестаёшь чувствовать, перестаёшь за что-то бороться, перестаёшь лгать и обманываться каждый раз, просыпаясь утром и смотря на своё блеклое, как первая звезда, отражение в дешёвом зеркале такого же дешёвого мотеля с отваливающейся в ванной кафельной плиткой.              Месть — не топливо, позволяющее двигаться дальше. Курапика понимает это слишком поздно, когда скулы сводит от боли, когда тело перестаёт двигаться, когда в голове — сплошная пустота и ни одной причины подняться на ноги. Месть — всего лишь способ выжечь себя изнутри дотла, до черноты лёгких и пепла вместо сердца.              Курапика отлично справляется. О его рёбра уже ничего не стучит, нетерпеливо подчиняясь своему собственному ритму.              В облезлых мотелях предаваться собственному безумию лучше всего. Курапика не лезет на стены, не сползает по дверям в попытке взвыть, он не в силах это сделать из-за застрявших в горле невидимых лезвий. Они пропарывают глотку насквозь, и Курапике слишком хорошо от этой тишины, которая душит, давит на лёгкие, рвёт их в клочья до неузнаваемой кровавой массы и не даёт сдохнуть окончательно. Сдыхать в мотеле под чужим именем — бесславно.              Курапика вовсе не суицидально-невротичный подросток, потому что он давно не подросток. С тех самых пор, когда увидел чёрные дыры на лицах родителей. Пустые глазницы с запёкшейся по краям кровью.              Всю свою жизнь Курапика ненавидит насекомых. Отвратительно-мерзких, противных, жужжащих или ползущих, стремящихся протиснуться даже в самую узкую щель. И так стремительно врывающихся в его жизнь, делая из неё кроваво-чёрное месиво без будущего.              — Ты плохо выглядишь, — Леорио смотрит с беспокойством, но без осуждения. — Ты снова мало спишь?              — Много дел, — отмахивается Курапика и упрямо смотрит в окно, а не в чужие глаза сквозь стёкла очков.              Они встречаются в небольшом городке: Леорио едет к пациенту с интересным диагнозом, Курапика — на очередное свидание со смертью.              — Тебе нужно больше отдыхать, — Леорио качает головой. — И есть, — он многозначительно кивает на тарелку, к которой Курапика не притронулся.              — Да, — соглашается тот, но сидит так же неподвижно. Когда он ел в последний раз? Когда еда не вызывала у него отторжения и желания выблевать всё сразу же, стоило вкусовым рецепторам распознать что-то существенное? Курапика плохо помнит. Он плохо помнит себя каждый день.              Месть — блюдо, которое подают холодным? Да нет, фыркает Курапика и морщится. Месть — блюдо, которое подают мёртвым. Потому что к моменту окончания приготовления ничего живого внутри не остаётся.              — Ты снова ищешь Пауков, — вздыхает Леорио. Он даже не спрашивает.              Курапика впервые за весь разговор переводит на него взгляд и скупо бросает, почти не разжимая губ:              — Нет.              Он делает вид, что не лжёт. Леорио делает вид, что верит.              Зеркало в номере мутное и с разводами. Курапика рассматривает своё почти прозрачное отражение, оно кажется чёрно-белым, выцветшим, как старые газетные снимки или фотороботы преступников в розыске. В пору объявлять в розыск его. Он уже на грани.              Пауки — самые тошнотворные насекомые, плетущие липкие сети и пожирающие других. Многоногие, с выпуклыми глазами и смертельным ядом, впрыскиваемым под кожу, в самые вены, делающим кровь застывающей смолой.              Курапика ненавидит насекомых. Курапика следует за Пауками след в след. И ему бы прощения у Леорио просить. За ложь, за беспокойство, за появление в жизни и каждый раз мучительные расставания с тревожным взглядом, осторожным касанием горячих губ ледяной щеки и шёпотом в самое ухо: «пожалуйста, будь осторожен».              Ещё несколько лет назад Курапика краснел точно так же, как и Леорио, стоило им случайно коснуться друг друга. Злился из-за этого, раздражённо рычал, но во сне неизменно вжимался щекой в чужие рёбра и вдыхал тепло и ритм такого спокойного и уверенного сердца. Они казались трогательными в своей неопытности и непонимании, что делать дальше. А сейчас они кажутся несчастными и зашедшими в тупик.              Курапике жаль. Курапика винит себя и ни за что не примет извинений Леорио. Он каждый раз обещает себе, что их встреча — последняя. Что в следующий раз он не возьмёт трубку, не ответит на сообщение, сменит номер и забудет. Он не хочет втягивать Леорио, не хочет тянуть его за собой в могилу.              И каждый раз отвечает коротким «да».              Слабый даже в этом.              Обои в мотеле выцветшие, старые, свисающие лохмотьями у самого пола. Кровать продавленная и узкая, в ванной пахнет плесенью и смертью. Наверняка здесь не один раз вскрывались и разбивали головы — на раковине слишком очевидные сколы. Курапика трогает их пальцами, ведёт дальше и касается холодного крана — горячей воды нет.              Умываться приходится ледяной. Курапика вытирает лицо замусоленным полотенцем и встречается взглядом с собственным отражением. Он раздирает уголки рта в попытке улыбнуться самому себе, но его лицо разъедает только бездушный оскал.              Надо же, он и не заметил, как разучился.              В кровати, обняв угол одеяла, спит Леорио. Его очки поблёскивают на тумбочке в тусклом свете ночника. Курапика подходит неслышно, опускается на пол и невесомо убирает волосы с лица. Он не прощается и не извиняется, не говорит совсем. Ему просто хочется, чтобы о его существовании забыли. Но Леорио слишком благороден. И, наверное, слишком любит.              Курапика — нет. Курапика эгоист, нуждающийся иногда в тепле и шёпоте. И томительном удовольствии внизу живота, от которого выгибает дугой и обдаёт жаром. Леорио до сих пор трогательный: от дрожащих ресниц до трепещущих прикосновений; Курапика уже давно выжженная пустота и сухая оболочка.              Он очень хочет почувствовать себя живым.              Дверь закрывается со скрипом.              Леорио делает вид, что спит. Курапика делает вид, что верит.              Куроро находится случайно. Курапика не готов к бою с ним, он обескуражен его внезапным появлением и пропускает первый удар. У Куроро снова Нэн и достаточно причин желать ему смерти. У Курапики — больше.              В этом он победитель.              В лесу влажно, сыро и туманно. Недавно прошёл дождь, а следом нахлынула духота. Воздуха не хватает на каждом движении. Курапика не успевает думать, он только бежит, прыгает, нападает и отступает. Куроро сильнее, Куроро тоже не сидит на месте, и Куроро чертовски зол.              — Ты слишком наивен, — говорит он, прижимая Курапику тяжёлым ботинком к земле. Смотрит сверху вниз, давит подошвой на грудь, и его глаза сужаются до маленьких ледяных прорезей на узком лице. — Тебе нужно было думать о тренировках и новых навыках, а не о том, как выследить меня. Я ожидал большего, — голос такой же, как и всегда: ровный, прохладный, спокойный. Но глаза почти светятся раздражением и айсбергом злости.              Куроро разочарован, думает Курапика и ему смешно. «Куроро разочарован, что я недостаточно сильный противник, чтобы пачкать об меня руки».              Ему хочется хохотать до спазмов в глотке, до рези в животе и скрежета зубов. Иррациональное удовлетворение прокатывается по всему телу, и Курапике хорошо почти так же, как и с Леорио во время оргазма.              Он. Разочаровал. Куроро.              Надо же.              Ботинок давит уже на горло, и Курапика хрипит, но даже не сопротивляется. Может, это и есть его способ самоубийства? Разочаровать Куроро и быть им убитым, потому что его сил недостаточно для мести?              Курапика ненавидит себя, но он не против.              Он слишком устал. Выдохся. Выбился из сил. Ему плевать.              Неожиданно воздух снова попадает в лёгкие, раздувает их, словно бумажные пакеты из-под фастфуда, а Куроро оказывается слишком близко — настолько, что его нос касается носа Курапики. Дыхание — раскалённая лава, испепеляющая кожу, на которую оно оседает. Курапика глотает кислород и вжимается затылком в сырую траву, но взгляд не отводит.              — Жажда мести уже не так сильна, да? — тихо говорит Куроро. — Стала привычкой, которая высушила тебя и оставила ни с чем, кроме остаточной цели — убить меня. Но ты уже не уверен, что тебе это поможет, верно? Ты уже не думаешь, что тебе от моей смерти станет легче, — холодные пальцы ярко контрастируют со ставшим вдруг раскалённым воздухом.              Курапика облизывает губы и сглатывает, но горло остаётся наждачной бумагой.              — Неверно, — цедит он. — Я всё ещё хочу тебя убить и сделать этот мир лучше.              — Тогда тебе стоит убить и себя, — насмешливо шепчет Куроро, склоняясь ниже и проводя носом по его шее — белой, с дрогнувшим кадыком и теми невидимыми лезвиями в глотке. Курапика леденеет, не двигается и сжимает пальцами траву под собой, выдёргивая её с корнем. Куроро хочется оттолкнуть, повязать цепью, вскрыть его тело, сломать рёбра и достать оттуда ненужное сердце.              — Грустная история, — продолжает Куроро, вдыхая аромат злости, безысходности и ненависти к самому себе. — Бедняга Леорио, он ведь тебя так любит, а вынужден наблюдать, как ты бегаешь за кем-то другим.              — Откуда ты?.. — Курапика задыхается, скребёт ногтями землю и делает рывок вперёд, но его с силой припечатывают спиной обратно.              — Не ты один развлекаешься слежкой, — пальцы Куроро уже скользят под рубашку, расстёгивая верхние пуговицы. Он несерьёзен, ему просто скучно убивать просто так. Это слишком неинтересный финал после стольких лет бесполезной, но всё же занимательной борьбы. — Уверен ли ты, что это желание убить, а не что-то иное? — Куроро выдыхает ему прямо на ухо, прихватывая мочку зубами и сжимая рёбра до царапин на коже.              Курапика вздрагивает и вновь дёргается, переворачивает их и теперь сам оказывается сверху, яростно сверкая красными радужками. Его глаза давно не меняли цвет, давно не окрашивались в рубины, он давно ничего не испытывал, кроме ненависти к самому себе.              От того, что только Куроро смог заставить его эмоции вновь взять верх, становится отвратительно и жгуче одновременно. Курапика впивается пальцами в чужое горло и с удивлением понимает, что Куроро не сопротивляется. Он лежит под ним, раскинув руки, и смотрит в ответ с лёгким интересом, но без отторжения. Обычное любопытство, которое испытывают, когда наблюдают за диковинным зверьком.              Курапику это выводит из себя. Он давит руками сильнее, зная, что наверняка оставит отметины, но Куроро не меняется в лице, лишь приоткрывает рот шире для дыхания. Не хрипит, не пытается оттянуть его от себя или воспользоваться Нэн. Будто проверяет, способен ли Курапика зайти дальше, пройдя путь от мести до уничтожения самого себя.              Чем он лучше Куроро? Курапика зажмуривается на мгновение. Вопрос совсем некстати. Вспарывающий сознание, как тупой нож, он протискивается прямо к мозгу, заставляя его пульсировать одним лишь словом: «ничем». Он такой же ублюдок, такой же эгоист, который пользуется тем, что само идёт в руки. Перед глазами вспыхивает образ Леорио, шепчущего об осторожности. И пальцы сами ослабевают.              Ничем.              Всё верно.              — Хороший мальчик, — Куроро протягивает руку и гладит его по щеке. Курапику передёргивает от прикосновения, а глаза вновь вспыхивают пожирающим пламенем.              — Ненавижу тебя, — шепчет он, резко опускаясь вниз и впиваясь зубами в рот Куроро. До крови, чувствуя её привкус на собственных дёснах.              Это не акт любви, это акт ненависти — к Куроро, к самому себе, к их натурам выродков, которых следует уничтожить во имя спасения мира и, может быть, остатков их душ.              Они катаются по земле, пачкаются в траве и трутся друг о друга, спешно разоблачаясь, но не имея терпения сделать это полностью. Курапика царапает свою спину о ветки и чужую ногтями, раздирая её и не желая оставить и живого места. Хотя бы так.              Всё совсем не так, как с Леорио. Без нежных слов на ухо, без робких прикосновений и мягких поцелуев, без трепещущей влюблённости в дыхании. Курапика сравнивает и ненавидит себя ещё больше за это. Он резко двигает бёдрами, выгибается и закрывает глаза, пытаясь не думать. И у него получается, когда адское пекло заполняет его полностью, с головой, унося на несколько секунд в небытие.              Одежда шуршит, а ветки под подошвой ботинок ломаются. Куроро застёгивает плащ и поправляет воротник. Застывает на несколько секунд и бросает:              — Приходи, когда станешь сильнее. А до тех пор не пытайся меня выследить. Лучше возвращайся к своему Леорио и попытайся забыть о мести хоть ненадолго. Возможно, тогда ты сможешь найти смысл в собственных целях.              Он уходит, а Курапика остаётся лежать.              Леорио не заслуживает такого обращения. Курапика не заслуживает жизни. Куроро — тем более. Вернуться — значит, признать свою слабость. Курапика не обладает такой роскошью. У мертвецов ничего роскошного нет, кроме гроба и мраморной плиты.              У Курапики нет и этого. Только сухая оболочка с выжженными внутренностями.              «Будь осторожен», — бьётся в голове загнанным пульсом. Фантомно чувствуется тепло и такое знакомое сердцебиение.              Он вернётся. Найдёт Леорио и сделает вид, что ничего не было. Леорио сделает вид, что поверит.              Курапика думает об этом, лёжа на сырой земле и глотая горячую кровь. Щёки разодраны изнутри собственными зубами, каждая клеточка тела ноет и разрывается от боли, а Курапика не может перестать считать появляющиеся на небе звёзды — расплывчатые точки.              От самой первой, блеклой, почти прозрачной в ещё не до конца потемневшем небе, до ярких созвездий прямо над его головой.              У мертвецов ведь нет совести, чтобы позволять ей себя мучить. У мертвецов не бывает кошмаров по ночам. Только скорбящие люди, желающие чудесного воскрешения. Люди, которые простят всё, если к ним вернёшься.              Это так удобно, когда умираешь.