Отличия

Зед сравнивает. Он привык сравнивать. Так он познаёт мир вокруг себя. «Выбирай, дитя тьмы, — скрежещет Раджу; рваные, неровные (мокрым пальцем по стеклу) звуки его голоса совсем не похожи на тягуче-медлительные интонации Графа, его гортанный выговор. — Какой ад тебе больше по нраву?» Он не говорит: «По душе». Наверное, он не уверен, что у того, кто потом назовётся Зедом О’Брайеном, есть душа. И Зед выбирает. Если смерть хоть немного похожа на одиночество, которое он испытал, сидя в своём стеклянном убежище, превратившемся в тюрьму, выбор очевиден. И Зед продолжает сравнивать. «Ты не принадлежишь ни одному миру, — будто бы сжалившись, объясняет ему Раджу; звучание его голоса по-прежнему царапает слух, но уже не так сильно. — Это значит, что ты всегда будешь один». Зед кивает. Он принимает, кем будет в глазах других: не человек и не иномирец, противоестественное отродье, ради забавы созданное безумным отпрыском Кровавого Рода («Ах, друг мой! — жаловался ему Граф. — Как трудно в этом мире найти равного себе собеседника! Теперь ты меня понимаешь?»). Но мир снаружи, по ту сторону стекла, прекрасен. Там — лето. Цветы. Бабочки. Сухой камень, нагретый солнцем. Ветер, колышущий ветхие дырявые занавески. Мир пахнет. Мир цветёт. В нём столько места для всего, что родилось на этот свет… …столько места для каждого… «Что есть человек? Что есть иномирец? Как определить, кто есть кто?» — спрашивает себя Зед О’Брайен с попустительства учителя. Граф был иномирцем, слишком эксцентричным для своих сородичей. Учитель Раджу когда-то был человеком, но теперь почти перестал. И не превратился при этом в иномирца. Запп — человек до мозга костей («Гнусное порождение слизня и макаки, по недосмотру природы наделённое разумом таракана», — бурчит учитель), но иногда Зед в этом сомневается. «Мартышка», — с ленивой привычкой дразнит Заппа Чейн и так же лениво отфыркивается на брошенное в ответ: «Собака». Лео — человек, однако благодаря Всевидящим Глазам Бога знает куда больше, чем положено знать людям. И всё-таки он — обычный человек. Самый человечный из всех, кого Зед встречал в своей пока короткой жизни. Ну, может быть, кроме неё. — Добро пожаловать! — приветливо машет рукой Вивиан, когда Зед открывает дверь «Diannes Diner». В кафе всегда толпятся иномирцы всех видов; ни один из них не похож на Зеда О’Брайена, и каждому одинаково радостно звучит: «Добро пожаловать!» У Вивиан хрипловатый и немного усталый голос: ей приходится много говорить, покрикивать, смеяться. — Вы сегодня один, мистер Зед? — Один, — он проходит к стойке, садится на высокий стул, ставит на подножку тяжёлые ботинки, заляпанные грязью нью-иерусалимских переулков. Запп и Лео с утра отправились на другой конец города трясти из кого-то информацию, а уже к полудню ему позвонил Лео и, шмыгая носом, долго извинялся, что не получится пообедать вместе, и объяснял, что повезёт Заппа в госпиталь: «Он очень тяжело ранен, мистер Зед». Зед был по этому поводу другого мнения: судя по тому, как на фоне без умолку вопил и сквернословил Запп, иногда заглушая слова Лео, смерть ему грозила ещё не скоро. Вивиан заправляет за ухо светлую прядку лёгким движением руки и улыбается: — Чего вы хотите, мистер Зед? У нас сегодня скидка на… ой, нет, вам это не подойдёт, наверное… Почему-то она стесняется предлагать ему фишбургеры — то ли из-за вечных шуточек Заппа насчёт «рыбы», то ли из врождённой деликатности. Она даже краснеет из-за своей оплошности — вспыхивает вся, от подбородка до корней волос, спрятанных под поношенной форменной бейсболкой. У неё светлая кожа — не белая, как мрамор, молоко или лёд, они холодны — розоватая, словно подсвеченный утренним солнцем туман. Должно быть, тёплая на ощупь. Она так не похожа на кожу Зеда, если подумать. «Ры-ы-ыба, — завывал Запп. — Рыба. Холо-о-одная, скользкая ры-ы-ыба». «Не слушайте его, мистер Зед, — голос Лео заметно дрожал от сдерживаемого возмущения. — Вы совсем не скользкий. И… почти даже не холодный». — Мне чизбургер, картошку фри и колу, — наконец он понимает, что слишком долго молчит и Вивиан смотрит на него с терпеливым вниманием. — Большую? — сосредоточенно сведя брови, она набирает заказ на терминале; пальцы порхают над экранчиком. — Среднюю, — отвечает он и, подумав, добавляет: — Мне с собой, — обеденное время уже заканчивается, а до офиса Либры ещё добираться на метро по довольно опасной ветке, где часто случаются аварии. Когда он расплачивается, их руки соприкасаются — неприлично надолго. Вивиан спохватывается первой, отдёргивает пальцы, рассыпает бумажки и монеты, как назло, все мелкие, четвертаки да зероценты. И поспешно ныряет под стойку, чтобы собрать деньги, а когда выбирается, держа их в обеих пригоршнях, оказывается, что она покраснела ещё сильнее, а ко лбу у неё прилипла выбившаяся из-под бейсболки прядка. Её руки и вправду тёплые. Вивиан шумно выдыхает, сгружает свою добычу обратно на стойку (Зед думает, что надо бы незаметно пересчитать и добавить, если что, чтобы «Diannes Diner» не вышло убытка) и принимается собирать заказ для него. Он смотрит на свои руки — голубовато-зелёная кожа, шершавая, как у дельфинов или китов, перепонки между пальцами, острые, немного загнутые ногти. Смотрит на неё — её руки удивительно человеческие: аккуратно подстриженные ногти, тонкие, но мозолистые пальцы, парочка мелких старых ожогов на правом запястье, кожа — сухая от постоянного мытья посуды. Эти руки одинаково ловко управляются и с клешнятыми жуками для чьих-то сэндвичей, и с фиолетовой слизью кому-то вместо соуса, и с обычным чизбургером для Зеда, и с колой для него же — на запотевших стенках картонного стакана блестят капельки воды. Зед не может отвести взгляд. И Вивиан вдруг поворачивает голову, улыбается ему через плечо: — Я была в прошлые выходные в Центральном парке и видела вас, мистер Зед. В Новый Иерусалим недавно пришла весна, дымка стала прозрачнее, туман — невесомым, как пух, и с каждым днём он всё легче, и пахнет талой водой и чуть-чуть тиной. Но бабочки из тонкой рисовой бумаги, вспархивающие с ладоней Зеда, пропитываются влагой и взмахивают крылышками очень неторопливо, капельки крови на них расплываются — в последние выходные в парке ветер закружил их, будто опавшие листья, а не живых созданий, и он подумывал отложить бумажные забавы до лета. Но, может, ему просто стоило взять бумагу поплотнее — не такую рыхлую? — Вы часто там бываете? — Вивиан протягивает ему бумажный пакет. — Ваш заказ. — Почти каждые выходные. Спасибо, — на этот раз их пальцы почти переплетаются, но она не спешит ронять пакет, а Зед думает только о том, как бы не поранить ей ладонь неосторожным движением. Должно быть, виновата весна: в последнее время по ночам ему, завернувшемуся в кокон тёплой воды, снятся пороги и перекаты, звон и плеск струй о камни, горячее солнце, которое сушит кожу. И он просыпается с неясным ощущением, что не полон, что ему нужно… Куда ему нужно? …к кому?.. — У вас жар, мистер Зед? — обеспокоенно спрашивает Вивиан, широко раскрыв глаза и делая такое движение, будто собирается пощупать ему лоб; кажется, она и сама не совсем здорова: краска снова заливает её лицо, и в раскрытом воротничке рубашки заметно, как дрожит и бьётся жилка на шее. Он не знает, жар у него или нет, но ему — жарко. Особенно когда он некстати вспоминает последний сон, где, кроме воды и солнца, было ещё что-то… был кто-то, обнимающий его за шею, за плечи… Он совершенно точно уверен, откуда это пришло: из того дня, в котором было много несъедобной еды и в который он вытащил Вивиан из-под смертельного удара, а потом, словно Запп Ренфро какой-то, пытался воскресить в памяти смутное, торопливое воспоминание — каково это, когда к тебе в безотчётном искреннем порыве прижимается трепещущее девичье тело. Зед сгребает пакет со своим ланчем и вылетает из «Diannes Diner», чудом не получив по лицу отпружинившей навстречу дверью. А вслед ему летит: — Мистер Зед! Мистер Зед! Вы мне ещё четвертак должны-ы-ы!