Услышать тебя снова

Утром непривычно холодно. Солнечно, ярко и холодно, так холодно, что закладывает в ушах. Так холодно, что кое-где на асфальте видна даже лёгкая, почти незаметная изморозь — первый подарок приближающейся осени. Настоящей осени, не календарной. Укутаться в пальто или шарф не помогает, холод пробирается под толстую ткань, заставляет мышцы быть непослушными, одеревеневшими, почти неподвижными — путь в двадцать минут от дома до дома пройден с прямой спиной и руками в карманах. Чем меньше двигаешься, вопреки расхожему мнению, тем меньше чувствуешь холода. Ветра нет, еще зелёные листья на деревьях почти не шевелятся — застыли, резко темнея на фоне яркого голубого неба. Солнце хоть и светит в полную силу, но не согревает. Как-то робко касается тонких, грациозных линий далеких многоэтажек, блестит, отражаясь в окнах, гладит лицо и плечи. И не оставляет тепла вслед за своими прикосновениями. Осень уже здесь. Но заметна она не по белой паутине на асфальте, не по прозрачному небу, не по числам на календаре — по ярким, болезненно алым гроздьям рябины. Угрожающе красным. Зловещим. Этот чистый, ледяной оттенок невероятно красив на фоне ещё зеленых листьев — когда они пожелтеют, такого эффекта уже не будет, краски станут теплее, примут в себя цвет золота, перестанут быть контрастными. Но сейчас эти красные ягоды — осень в чистом виде, яркая и холодная, как обжигающий ледяной воздух в семь часов утра. Думать ни о чем не хочется. Слова складываются в предложения с трудом, приходят в голову и растворяются почти тут же. Может быть, так действует ледяное солнце, может быть, неполные два часа сна этой ночью. А может быть, то, что озвучивать мысли больше нет смысла. Ганнибал стучит в дверь — дважды, с интервалом в несколько секунд. Терпеливо ждёт ответа. Он знает, что ему не рады. Если повезёт, ему откроют, и можно будет войти в дом, снять перчатки и погреть окоченевшие пальцы о чужое тепло, ненароком коснувшись ладони или плеча. Если очень повезет, его даже не выпроводят через десять минут и, возможно, предложат кофе. А если повезёт совсем, то можно будет остаться на весь день и даже на ночь. Впрочем, так ему не везло ещё ни разу. Ганнибал стучит снова, и дверь наконец открывается — медленно, неохотно, досадно скрипнув. Уилл стоит в коридоре — в одном белье и футболке, щурясь на резкий свет, прикрывая глаза ладонью. Совсем как тогда, в тот день, когда Ганнибал впервые пришел к двери неопрятного, грязного мотеля, в котором Уилл остановился на ночь. Только теперь вместо мотеля — угрюмый маленький дом в лесной канадской глуши, а у Уилла на лице темнеет рельеф недавно зажившего шрама — неизбежное и постоянное напоминание о том, через что им обоим пришлось пройти. — Здравствуй, Уилл, — медленно произносит Ганнибал. Уилл не отвечает — молча кивает ему и отходит в сторону, пропуская в дом. Ганнибал привык, что Уилл больше не разговаривает с ним, но каждый раз, когда видит его, видит след от шрама у него на лице, плотно сжатые губы, холодный, безучастный взгляд — каждый раз это действует так, словно все, что уже давно случилось, происходит впервые. Словно время возвращает их снова и снова в тот момент, когда они лежат на берегу океана — ослабевшие, истекающие кровью — и Ганнибал говорит Уиллу, что они наконец свободны, что единственная вещь, отделяющая их от свободы, — раны, которые не смертельны вовсе, что у них в запасе есть время и хороший план, и через пару часов они будут уже далеко отсюда… Ганнибал говорит, говорит, говорит и вдруг понимает, что Уилл ему не ответит. Ни слова не скажет больше. Вовсе не из-за раны, не из-за травм, нанесенных ножом Дракона, насквозь прорезавшим щеку, а потому что он просто не может теперь говорить. Ганнибал усилием воли отбрасывает воспоминания. Проходит вслед за Уиллом в маленькую гостиную, усыпанную запчастями и инструментами, уставленную лодочными моторами и другим металлическим хламом, садится в кресло, снимая перчатки, и прежде чем Уилл успевает отойти, хватает его за руку. Уилл вздрагивает от прикосновения ледяных пальцев, но не отстраняется. Смотрит на него, беззвучно шевеля губами, будто хочет что-то сказать. Ганнибал щурится, наблюдая за ним, а потом резко отпускает его руку и откидывается на спинку кресла. Это неправильно. Несправедливо. Уилл не должен молчать — особенно теперь, после всего, что случилось с ними, после Дракона, после обрыва, после холодной воды соленого океана. После того, как Уилл едва не убил их обоих, нарушив идеально продуманный план побега. Тогда не было времени рассуждать, зачем он это сделал, — нужно было убираться как можно скорее, и все силы ушли на то, чтобы просто остаться в сознании. Но чем больше Ганнибал думал об этом после, тем больше ему казалось, что само падение было спланировано Уиллом заранее. Ганнибалу хотелось спросить об этом, услышать ответ, объяснение, подтверждение или опровержение своих догадок. Услышать хотя бы голос Уилла — без разницы, что он этим голосом скажет. Ганнибалу отчаянно не хватает его звучания… В маленькой гостиной пахнет канифолью и дымом. Ганнибал всегда приходит, чтобы понаблюдать, как Уилл, устроившись на полу, с раннего утра ковыряется в моторах, выпить с ним невкусный растворимый кофе с лимоном, осторожно коснуться его руки — как будто случайно, как будто нечаянно скользнув пальцами по тыльной стороне ладони. В гробовой тишине, повисшей между ними, эти прикосновения ощущаются намного реальнее, чем обычно. — Уилл, — произносит он снова. Уилл оборачивается на голос. В одной руке у него крестовая отвёртка, в другой — дымящийся паяльник. Лицо угрюмое и сосредоточенное — он явно не очень доволен тем, что его отвлекают. — Сделаешь кофе? Уилл с досадой смотрит на Ганнибала, вздыхает, махнув отвёрткой в сторону мотора, но все же поднимается на ноги. Выключает паяльник. Кидает отвёртку на пол, в целую груду других инструментов, и Ганнибал невольно провожает её глазами, задержавшись взглядом на блеснувшем острие чуть дольше, чем нужно. Уилл отворачивается, уходит в кухню. Ганнибал смотрит ему вслед, выжидает несколько секунд, а потом, быстро наклонившись, подбирает отвёртку, прячет её в рукаве и идёт за ним. Запах канифоли витает по всему дому, примешиваясь к горчащему аромату растворимого кофе. Ганнибал сидит за столом, наблюдает, как Уилл помешивает ложечкой в кружке с отколотой ручкой, отставляет её в сторону и тянется за другой — не расколотой, целой. Ему хочется, чтобы Уилл сказал что-то о разбитой чашке, которая собралась для них из осколков, о звёздах, которые всегда одинаковы у них над головами, об одиночестве, о котором можно забыть, потому что теперь все иначе — теперь, когда они вместе и одновременно испытали одно и то же, когда кровь стала черной при свете луны для них обоих. Но Уилл молчит — только стук металла о керамические стенки кружки звенит на кухне. — Я знаю, зачем ты это сделал, — вдруг неожиданно для себя говорит Ганнибал. — Знаю, зачем сбросил нас с обрыва. Ты хотел, на самом деле хотел, чтобы последние слова, которые я бы от тебя услышал, были: «Это прекрасно». Уилл замирает спиной к нему. Качает головой. Ганнибал не видит его лица, но знает, какое на нем застыло выражение. — Уилл, — повторяет он, поднимаясь с неудобного жёсткого стула. Если Уилл до конца жизни решил его игнорировать, оправдываясь своей неспособностью говорить, у него этого не выйдет. Падение заставило его замолчать — но Ганнибал подозревает, что не падение, а все то, что случилось с ними в тот день. То, с чем какая-то часть психики Уилла так и не смогла смириться. И ещё, возможно, то, что его решение с этим покончить вновь потерпело провал. Травмирующее событие лишило его речи — значит, другое травмирующее событие могло бы её вернуть. Уилл медленно поворачивается к нему. В глаза не смотрит — взгляд его направлен на изящный узел галстука, на узорный уголок платка в кармане пиджака, на белоснежный воротничок рубашки — но не в глаза. Уилл не только не желает с ним говорить — он даже смотреть на него не желает. И это становится последней каплей. — Я хочу снова услышать тебя, — шепчет Ганнибал, подходя ближе, почти вплотную к Уиллу, почти сталкиваясь с ним. — Все, что ты захочешь мне сказать. Словами можно убивать, но молчание всегда ранит во сто крат сильнее. Уилл наконец поднимает на него взгляд. Смотрит удивлённо, слегка прищурившись, наклоняет голову — и Ганнибал, одним резким движением подавшись вперед, вгоняет ему в живот остриё отвёртки. Уилл открывает рот в беззвучном крике, отшатнувшись, сбивает со стола кружку с горячим кофе. Керамика разлетается на осколки, ударившись о кафель, и Ганнибал поспешно отступает, чтобы его не задело брызгами. Уилл сползает на пол, в лужу кофе, держась за живот обеими руками, тяжело дышит и болезненно жмурит глаза. — Вызовешь службу спасения в течение пяти минут — останешься жив, — ровно произносит Ганнибал, и голос его не дрожит. — Телефон на столе. Удачи. Он разворачивается и уходит, не обращая внимания на сдавленный полувсрик-полустон у себя за спиной. Вытирает попутно пальцы одноразовой салфеткой, плотно закрывает за собой дверь и направляется в сторону собственного дома. Запах канифоли, горького кофе и крови преследует его, пока он не зажимает нос, дыша одним ртом. Когда он проходит мимо рябины, увешанной алеющими гроздьями, он смотрит на скомканную салфетку у себя в руке, и ему чудится, что тяжёлые красные ягоды на самом деле окрашены кровью.