Мята и мёд

В отличие от императорского дворца, в доме Восьмого принца всегда царили приятная прохлада и полумрак. Вокруг дома был разбит небольшой сад, радующий глаз свежестью зелени, где хозяин дома так любил проводить время летом. Зимой Ван Ук предпочитал читать, закрывшись ото всех в небольшой комнатке без окон — он плохо переносил вид снега, особенно первого. Слуги видели, как он бледнеет, явно чувствуя слабость каждый раз, как начинается снегопад, и даже сестра была не в силах прервать в такие моменты его болезненную меланхолию. О Ёнхва и Ван Уке ходили странные слухи. Говорили, как только ночь опускается на столицу, из императорского дворца выносят закрытый паланкин. Он следует до дома Восьмого принца, после чего закутанная в шелка женщина заходит внутрь, тщательно пряча ото всех своё лицо. Ещё говорили, что ни один из детей императора, полностью унаследовав внешность матери, не похож на своего отца. Люди шептались: принцы и принцессы удивительно похожи на Восьмого принца. Сановники и простой люд все чаще посматривали в сторону дворца, словно ожидая реакции императора, но его величество не интересовали ни молодая императрица, ни собственные дети. Ему были нужны лишь нефритовая урна с прахом, бумажные листы с бесконечно переписанным стихотворением и юная племянница, которая, как говорят, смеялась голосом придворной дамы Хе. Ёнхва менялась лицом, как только Ук мимоходом затрагивал эти запретные в её обществе темы: Ван Со, Хе Су, их общее прошлое… Сейчас для неё на первом месте находились собственные дети, глядящие на мир глазами Ван Ука. Как обычно, она приходила под вечер, спокойная и величавая, но опасливый шепоток слуг все же опережал его венценосную сестру — Ван Ук уже успел привыкнуть к сопровождающим ее почтению, любопытству и страху. Он успел свыкнуться и с тем, что теперь не вправе звать младшую сестру по имени. Она стремительно переступила порог комнаты, яркая и красивая, наполняя комнату запахами улиц и дорогих благовоний. Ук мимоходом, по старой привычке, отметил, что она будто чем-то расстроена, но не не стал расспрашивать, ждал, пока Ёнхва, повинуясь силе не менее застарелой привычки, не расскажет все сама. До или после — неважно когда. И Ук великодушно и мягко сделает вид, что его интересует королевская жизнь, которая день ото дня кажется все более далёкой и чуждой. Ван Ук чувствовал, как постепенно, год за годом погружается в туман, где краски, запахи и звуки постепенно стираются, теряют свою прелесть и притягательность. Жизнь во дворце, политика, наука и интриги, борьба за власть, за свое место у ног государя — все то, что живо интересовало Енхва, являясь основой и сутью ее жизни, для него превращалось не более, чем в пустой звук. «А ведь когда-то мы были довольно близки, — печальная тень легла на его осунувшееся благородное лицо. — Когда-то мы все были довольно близки». Иногда Ван Ук думал, что, не будь королевского эдикта, он и сам предпочел бы жизнь затворника. Раздумывая об этом, Восьмой принц временами ощущал слабый порыв написать об этом Ван Со, но в следующее мгновение понимал всю ненужность подобного жеста. К тому же, Ван Со вряд ли изволит прочитать хоть строчку, написанную рукой опального брата. Чай душисто благоухал травами, мятой и мёдом. Запах Мёнхи и Хе Су уже не рвал сердце на части, лишь заставляя его стучать немного чаще и болезненнее. Ёнхва одним глотком осушила свою чашу, потом, так и не проронив ни слова, села рядом с ним, тесно прислонившись к брату, обняла его за шею, будто прячась от кого-то, и Ук послушно принялся поглаживать ее по спине. От сестры пахло розами, отчаяньем и жизнью. Вдруг она порывисто откинулась назад и поцеловала его в губы — Ван Ук знал, что всё будет именно так, ведь это не станет их первым или последним разом. Руки опального принца машинально, заученным движением обхватили Ёнхва за талию. Ёе горячность согрела, подарила сердцу Ука мимолетный покой, заставив забыться, и аромат роз наконец заглушил запах чая и мёда.