Если бы знать

Новый священник опаздывал. Не то чтобы это могло броситься людям в глаза с самого начала мессы, нет, все шло спокойно и размеренно, как и всегда, но если он не появится к началу проповеди… Настоятель тихо вздохнул, мысленно пообещав себе отправить молодого приходского викария обратно в Париж, если тот не успеет вовремя. Аббат д'Эрбле спешил изо всех сил, ругаясь на чем свет стоит в совершенно нецерковных выражениях. Сначала настоятель поручает ему прочесть наконец воскресную проповедь, которую викарий пишет и переписывает всю ночь, затем отправляет его же к заболевшему старейшине с наказом вернуться к мессе... В подобные моменты аббату казалось, что он так и не отрекся от мирской жизни и та продолжает преследовать его, завлекать в свои водовороты, кружить голову и сбивать с пути истинного. Как иначе объяснить непрекращающуюся суету там, где должны быть смирение и покой? Светский костюм был настолько запылен, что не стоило и предполагать возможности пройти через храм. По счастью (вероятнее всего, преднамеренно) боковая дверь была открыта, и аббат вошел через нее сразу в ризницу, где его ожидала сутана. Уже слышалось пение псалмов, следовательно, к началу мессы д'Эрбле все же опоздал, нужно было теперь дождаться проповеди и выйти точно к ней. Облачившись, аббат приблизился ко внутренней двери и осторожно выглянул. Церковь была полна прихожан, в основном женщин и девушек, — что неудивительно, учитывая славу целебного источника на территории аббатства. Священник вздохнул и принялся повторять про себя слова подготовленной проповеди — листок с ней остался в келье еще до отъезда к старейшине, а идти за ним времени уже не было. За неспешным и размеренным ходом мессы д'Эрбле успел восстановить сбитое спешкой дыхание и к кафедре вышел спокойно, степенным шагом духовного лица. От него не укрылось, как настоятель едва заметно округлил глаза, заметив, что викарий приготовился читать проповедь по памяти. Подавив в себе совершенно неуместное желание высказать после службы настоятелю все, что он думает по этому поводу, аббат сотворил короткую молитву и заговорил. Голос его, поначалу тихий, постепенно креп, набирая силу и разносясь под древними сводами аббатства с тем, чтобы достигнуть даже самых нечутких ушей. Для своей первой проповеди в Нуази д’Эрбле выбрал тему одновременно очень простую и очень сложную, но вместе с тем неоспоримо вечную и важную для каждого, кто мог его сейчас слышать, — любовь. Он говорил о любви к Богу, о любви к родителям и детям, к братьям и сестрам, о любви к своему королю и своей стране, перемежая свои слова с цитатами из Священного Писания, житий святых, иных документов Церкви. Говорил, глядя прямо перед собой, но не останавливая при том взгляда ни на одном лице, хотя и внимательно отмечая реакцию на все свои слова. На аббата смотрели. Его слушали. Ему внимали, поначалу настороженно, с опаской — хотя среди прихожан было больше приезжих, чем постоянных, молодое лицо викария, его осанка и манера держаться вызывали очевидные сомнения в том, что его проповедь будет достойной; однако уже после нескольких минут д’Эрбле смог уловить разительную перемену в настроении слушателей. Умело используя интонации своего голоса, аббат продолжал, практически не делая пауз между фразами, и не переставал при этом смотреть на прихожан. Разумеется, ему прекрасно было известно, что останавливать взгляд на ком-либо одном в момент произнесения публичной речи нельзя, и он старался вовсе этот взгляд не фокусировать, что заодно придавало его лицу выражение ещё большей одухотворенности. Всё нарушил резкий стук, отдавшийся по всему аббатству гулким эхом. Викарий, не переставая говорить, неосознанно устремил свой взгляд туда, откуда раздался шум. Очевидно, одна из знатных дам, всецело поглощенная произносимой аббатом проповедью, уронила веер. И теперь, когда ей подала его служанка, она вновь подняла глаза, нисколько не смущенная тем, что привлекла к себе внимание (и не только внимание) проповедника. Сердце Арамиса пропустило удар, а сам он, не успев ещё отвести взгляда от дамы, запнулся на середине слова. Заминка вышла буквально секундной, но, успевая ухватиться за хвост ещё не упорхнувшей мысли, аббат физически почувствовал, как в его спину впился жёсткий взгляд настоятеля. Проповедь близилась к завершению, и д’Эрбле старательно на этом сосредоточился, зная, что после у него будет время прийти в себя и обдумать случившееся. А обдумывать было что. Дама, уронившая веер, оказалась не кем иным, как герцогиней де Лонгвиль, лично не знакомой, но прекрасно известной Арамису. Ещё бы, невозможно было бы не знать смертельного врага собственной любовницы… Бывшей любовницы, мысленно поправился Арамис, завершая проповедь и с поклоном сходя с кафедры. Не присутствуя на службе с самого начала, он не имел права в ней участвовать, потому столь же спокойно, как выходил, скрылся в ризнице, где тут же прислонился к стене, качая головой. Разумеется, присутствие мадам де Лонгвиль в Нуази не было чем-то сверхъестественным — неподалёку от аббатства находился дом парижского архиепископа, её дяди. И вообще, возвращаясь из Лотарингии настолько близко к Парижу, стоило быть готовым ко встречам с прошлым. Однако Арамис готов не оказался, да и нельзя было назвать это прошлым в полной мере… Звезда герцогини де Лонгвиль взошла годами позже, чем звезда мадам де Шеврез, а Арамис в те годы и вовсе занимался уже другим. Однако все равно он чувствовал сейчас непонятное волнение, к которому примешивалось ещё и осознание красоты молодой дамы. Она находилась довольно близко к кафедре, и Арамис успел оценить её внешность лично, а не со слов других и по портретам, как ранее, и ему было сложно остаться к этому равнодушным. В голове аббата мелькнула предательская мысль уйти сейчас к себе, подняться наверх и не выходить в храм по окончании службы, но он тут же отогнал её. Такого своевольства настоятель ему точно с рук не спустит, а ставить свою карьеру под угрозу из-за мимолетной слабости д’Эрбле не собирался. Когда месса закончилась, викарий был полностью собран и сосредоточен. Кивнув вошедшим в ризницу священникам и служкам, он дождался веления настоятеля и вместе со всеми вышел в храм, где уже царило некоторое оживление. Кто-то просто медленно ходил вдоль стен, рассматривая древнее аббатство, кто-то молился, кто-то тут же кинулся к священникам с просьбой о разговоре… Отец Франсуа, дряхлый уже в общем-то старик, на место которого и пришел д’Эрбле, и который дослуживал свои последние деньки в Нуази, направился в исповедальню, куда сразу же образовалась очередь. Арамис, оставшись один, уже достал четки, намереваясь приступить к молитве, но его внезапно отвлекла молоденькая служанка. — Отец, не могли бы вы уделить несколько минут моей госпоже? — она говорила тихо и робко, теребя в руках молитвенник в дорогом переплете. — Она здесь впервые и совсем никого не знает, но ей необходимо поговорить со священником… Аббат кивнул, тут же пряча четки обратно в карман сутаны. Отчего бы и не поговорить, тем более, он на службе здесь тоже впервые и доброе дело в первый же день нового назначения будет весьма кстати. Служанка обрадовано кивнула, отступая к капелле, где, преклонив колени на расшитую подушечку, молилась ее госпожа. Арамис направился следом и едва не рассмеялся: вели его к герцогине де Лонгвиль. Впрочем, он уже достаточно взял себя в руки, чтобы не терять самообладания, и отказывать молодой женщине в помощи не собирался. А в том, что помощь ей была нужна, сомневаться не приходилось. На приблизившегося аббата глянули пронзительно-голубые глаза, наполненные такой печалью и тоской, что д’Эрбле подавил вздох. Во время досадной случайности при произнесении им проповеди мадам де Лонгвиль выглядела куда более спокойно и уверенно в себе, видимо, аббату своей речью удалось либо расстроить ее, либо, напротив, отвлечь, а теперь она снова вернулась мыслями к своей неведомой печали. Он протянул руку, чтобы помочь герцогине подняться, однако она сначала приложилась губами к его пальцам и только потом медленно встала. — Спасибо, что согласились выслушать меня, отец… — герцогиня вновь подняла на него глаза, подав служанке знак отойти. — Рене, мадам. — Отец Рене. Мы с вами знакомы?.. — де Лонгвиль вгляделась в лицо аббата и покачала головой: она его не помнила точно. — Нет, мадам, но я знаю, кто вы. Не нужно меня благодарить, — Арамис осторожно, под локоть подвел герцогиню к свободной скамье, усадил и сел рядом, предчувствуя долгую беседу. — Таков мой долг перед, — секундный взгляд на распятие, — Господом. — Тем лучше… — молодая женщина снова вздохнула, нервным жестом расправляя складки на юбке. — Простите меня, отец, я просила вас о разговоре, но совершенно не знаю, как его начать… — Не беспокойтесь ни о чем, дитя мое, — аббат улыбнулся тепло и ласково, не переставая внимательно смотреть на герцогиню. — Говорите все, что захотите сказать: уверяю вас, даже не связанный тайной исповеди, я не позволю нашей беседе выйти за эти стены. Герцогиня де Лонгвиль склонила голову в знак согласия и какое-то время молчала, устремив взгляд к распятию. Но когда д’Эрбле уже собрался добавить что-нибудь еще к своим словам, как-то подбодрить ее, она заговорила. — Я оказалась здесь по настоянию моего супруга и совету моего дяди, — Анна-Женевьева посмотрела на аббата, ожидая понимания, и он кивнул. — Мы с герцогом в браке уже почти три года, но… У нас до сих пор нет детей. И герцог… — ее голос дрогнул. — Герцог считает, что в этом виновата я, поскольку у него есть дочь от первой супруги. И… Он говорил об этом с моей матушкой, тогда она и дядя рекомендовали ему привезти меня сюда, к источнику и в аббатство. Но я не знаю, отец… Ее голос задрожал снова, и она замолчала, извлекая откуда-то из складок платья кружевной платок. Аббат сочувственно кивнул. Дурной нрав немолодого уже де Лонгвиля был ему известен, с того может статься винить во всех бедах молодую жену, хотя он может сам уже в силу возраста не оказаться способным стать отцом. Однако ни ему того не объяснить, ни его супруге говорить так не стоит. — Я понимаю ваше горе, дитя мое, но призываю вас не печалиться, — Арамис чуть повернулся к герцогине, создавая более доверительную атмосферу. — Читали ли вы Святое Писание? — Да, отец Рене, — Анна-Женевьева уже немного успокоилась, ожидая, что скажет ей священник. — Тогда мне не нужно напоминать вам все описанные там истории, куда более печальные, чем ваша. Господь не оставляет нас ни на одну минуту нашей жизни, ему ведомы все наши горести и наши радости, — повинуясь какому-то неосознанному порыву, Арамис достал все те же четки и вложил их в руку герцогини. — Молитесь, дитя мое, чтобы понять, чего именно Он хочет от вас и куда вас ведет. Анна-Женевьева молча кивала, переведя взгляд на четки и слегка сжав их подрагивающими пальцами. Четки были простыми, деревянными, слегка истершимися и отполированными пальцами — аббат не расставался с ними с самого переезда в Нанси, хотя у него было и несколько других. — Запомните одно, — видя, что молодая женщина пока не готова что-либо ответить, д’Эрбле заговорил снова. — Не нужно отчаиваться. Отчаянье — самый страшный наш грех перед лицом Бога. Герцогиня уже почти собралась что-то ответить, но силы все же оставили ее при последних словах аббата, и она всхлипнула, пряча лицо в ладонях. Арамис, тихо вздохнув, придвинулся еще ближе и осторожно обнял ее, стараясь не думать о том, что он достаточно еще молодой мужчина с давно определившимся отношением к дамам, а она как раз такая дама. Со стороны их объятия выглядели ровно так, как и должны были выглядеть: он в сутане, гладит ее по спине, периодически возводя глаза к потолку (смотреть на распятие из нынешней позы было неудобно), она, с покрытой вуалью головой, периодически вздрагивает и всхлипывает, но кивает в ответ на его негромкую, плавную речь. Однако если в чистоте порыва молодой герцогини еще сомневаться не стоило, то в себе аббат уже не был так уверен и потому не дал паузе слишком затянуться. — Дитя мое, поплачьте, но вашей скорби не должно становиться постоянной. Оставьте ее в этих стенах, вверьте свою жизнь под защиту Господа и Девы Марии, матери, которая лучше кого бы то ни было поймет вашу печаль и поможет вам. — Да, отец… — Анна-Женевьева проглотила готовые сорваться с языка извинения: не перед священником, она сама хотела открыть ему душу. — Спасибо вам. Мне уже стало легче. — Отрадно слышать, — аббат улыбнулся, подавая ей ее же платок, оброненный на скамью. — Но не благодарите меня, благодарите Господа, я лишь посредник Его. Есть ли у вас духовник, мадам? — Аминь… — тихо прошептала герцогиня, отирая слезы. — К сожалению, нет, отец. Я исповедовалась дяде, но… Арамис понимающе кивнул. Когда твой священник — твой же родственник… Едва ли от того будет большая польза. — Могу ли я просить вас, отец Рене?.. — Анна-Женевьева вновь подняла на него потемневшие от слез глаза. — Я пробуду здесь довольно долго, как велел герцог, но даже когда уеду, Париж ведь не так далеко, я могла бы приезжать для бесед и исповеди… — ей показалось, что аббат не согласится, и она еще крепче сжала в руке четки. — Мне не случалось общаться со многими священниками, но вы… Я чувствую, что могу довериться вам. — Можете, дитя мое, можете, — на самом деле Арамис решился почти без колебаний. Стать духовником герцогини де Лонгвиль, пусть и врага мадам де Шеврез (какое это теперь имело значение), но супруги, дочери и сестры самых знатных и главных заговорщиков, набирающих сейчас, после смерти Людовика XIII и при регентстве Анны Австрийской, немалое влияние, значило бы совершить важный для собственного настоящего и будущего шаг. Не говоря уже о том, что и просто отказать столь хорошенькой даме Арамис все еще не мог… Даже предполагая, как это дастся ему самому. — Вы действительно можете мне довериться, — продолжил он после небольшой паузы. — Я же обещаю вам всяческую духовную помощь. Побудьте сейчас немного здесь, в тишине и уединении, помолитесь и ступайте к источнику, а завтра приходите к исповеди за час до мессы. — Спасибо вам, отец Рене, — герцогиня снова прикоснулась губами к руке поднявшегося аббата. — Спасибо, я так и поступлю. Арамис улыбнулся, коротко кивнул ей и направился к ризнице, теперь уже точно намереваясь уйти в свою келью. Предстояло еще раз хорошенько обдумать только что свершившиеся в его жизни перемены и понять, чего они принесут ему больше: искушений или благости, несчастий или покоя, поражений или побед. Если бы знать… Если бы знать.