Один

Райнер повернулся на бок, лицом к стенке, и сказал себе: нет, не надо. Полежал, чувствуя, как затекает придавленная рука, перевернулся на спину. Стиснул зубы. Не надо, спи уже! Спи, твою мать! Выдохнул. Подцепил большим пальцем резинку белья и сдернул вниз, освобожденный член приподнял одеяло, как палатку. Не уснуть. Как уснешь с таким стояком? Как ни ляжешь — неудобно и давит, и мысли не отпускают, не рассеиваются, заполонили голову, не отвяжешься. Это напряжение ума, говорил Бертольт, оно не дает расслабиться телу, надо ему помочь. Берт был умный, Берт читал книжки по физиологии, многое понимал. Берт знал: в том, чтобы передернуть перед сном и вытереть ладонь о простыню в ногах, чтобы не бежать уже мыть руки после отбоя, нет ничего постыдного. Не то чтобы Райнер стеснялся. Главное, что не стеснялся Берт, что не смотрел с укором и не отворачивался. Вот это было бы нехорошо — прятаться от него, разделиться с ним в этом, разделиться хоть в чем-нибудь. Они так крепко держались вместе, так крепко… — Это я тебя отпустил, — Райнер уперся затылком в подушку, выгнулся, сжав в кулаке волосы надо лбом. — Я. И ты сразу же умер, не справился. Накрапывавший с вечера дождь перешел в ливень. Забарабанило по карнизу. Порко Гальярд ещё не вернулся, он иногда приходил глубоко за полночь, не зажигал лампу, сбрасывал в темноте одежду на стул и уже через минуту храпел, если улегся на спину. Когда он приходил рано и ложился рано, то через время начинала методично покачиваться его кровать. Не до скрипа, а так — движение. Легкое колыхание под одеялом. Райнер никогда этого не делал при нем, даже под аккомпанемент храпа. Что-то мешало. Что-то вставало в горле, как кость, поперек, ни сглотнуть, ни вытолкнуть, и под веками отпечатывался не Бертольт, а Марсель. Ребенок. Храбрый Марсель, и эти его полные отчаяния глаза. И от этого падал не только член — всё внутри обрушивалось и летело обломками во все стороны, как Стены на острове Парадиз, если врубаться в них на полном ходу, так, чтобы броня треснула. Райнер повозил затылком по наволочке, она влажно прилипла к выбритой шее. Он дернул головой, ткань отстала. Душно из-за дождя. А открыть окно — нальется на подоконник. Проблемы отдельной комнаты на двоих. В кадетской казарме летом невозможно было дышать. Подоконников не было, окна распахивали настежь, и если набрызгивало дождя — это считалось за счастье. Туча горячих молодых тел, пышущих здоровьем, дневной усталостью и непреодолимым желанием юности, особой жаждой, которую надо удовлетворять вдвоем, потому что в одиночку это совсем не то. Кто-то бегал в корпус к девчонкам. Анни наутро жаловалась, если её раздраженный тон хотя бы с натяжкой можно было назвать жалобным, что невозможно спать. Топают, как кони, а потом ещё стонут, думая, что если зажать рот подушкой, то никто ничего не услышит. Поэтому Райнер с Бертольтом не делали этого в казарме. Знали — всё равно слышно. Всё равно ясно, что они не спят и не переговариваются, и не просто лежат рядом, на верхнем ярусе, где было их привычное место. И они уходили, выскальзывали, как остальные, через окно, чтоб не попасться на глаза дневальному, и спешили, избегая фонарей, дальше. За поворот, а там, через кусты, чтобы не делать крюк через склад, к бане. Баню запирали, но не сторожили. Что там красть, тазы? Баню мыли после каждой вечерней помывки, иначе там был бы просто хлев и размазанная по полу грязь. Пахло чистотой и хвоей, на которой настаивали воду, чтобы ополоснуть лавки. К их приходу всё, обычно, уже просыхало, и можно было сесть на лавку, подвинуться плотно к стенке и сказать Берту: иди сюда. В баню они пробирались тоже через окно, не узкое в самой помывочной, куда, конечно, Райнер бы не пролез, а в предбаннике, там было широкое, со ставнями. Ставни запирали на хлипкий засов, они просто снимали его вместе с петлями, а потом, уходя, вешали на место. «Иди сюда, Берт». И Бертольт шел. Босиком. Оба они были босиком: летом так и сбегали из казармы, в другие сезоны разувались сразу перед окном предбанника, чтобы не наследить. Берт подходил, опирал колени по бокам бедер Райнера и клал руки ему на плечи. Было тепло. Всегда очень тепло, даже зимой. Райнер не помнил, когда ему в жизни бывало холодно, не помнил самого ощущения холода. Давно, ещё ребенком, ещё до всего, до новой вехи его личной истории, до того, как он стал воином. То, что раньше он иногда мерз, он знал, потому что помнил, как они с Пик лепили позади тренировочной площадки снеговика, и Райнер через полчаса уже не чувствовал от холода ног, но стеснялся сказать, потому что сама Пик не жаловалась. — Тебе бывало холодно, Берт? — спросил его как-то Райнер. Бертольт склонился над ним, опалил дыханием ухо и ответил, касаясь губами раковины: — С тобой — нет. Райнер обнял его за спину. Бертольт был твердый, даже жесткий. Сухой. Он напрягся, и Райнера притиснуло к обшитой деревом стенке, он выдохнул, обнял Бертольта крепче, прижал к себе, чтоб у него тоже вышибло дух. А потом долго, насколько можно себе позволить «долго», обниматься. Минуту, а может быть целых две. Сжать друг друга в объятиях и сидеть, щекоча дыханием шеи. В темноте, в тепле, в спокойствии. В бесконечном спокойствии, которое теперь покинуло Райнера навсегда. Он поднял голову от подушки, о карниз ливень бил с такой силой, словно вознамерился оторвать его от стены. Не надо, повторил себе Райнер. Не увлекайся. Но дождь шумел, баюкал его, Райнер прикрыл глаза и вновь очутился в кадетской бане, вместе с Бертольтом. Берт гладил его плечи ладонями, стиснул, обхватив пальцами за затылок, шею, и Райнер задрал подбородок. Райнер знал, какие ходили о нем слухи среди кадетов. Дескать, перепортил уже тучу девчонок. Райнер эти слухи не опровергал. Зачем? Никому это не мешает, а подросткам даже лишний повод для уважения, как будто нравиться девчонкам — это действительно достижение, наравне с отличной учебой и высокими оценками за нормативы. Трахнуться первым в отряде — всё равно, что обойти в итоговом зачете Микасу Аккерман. Трахнулся Райнер в отряде действительно первым, правда, ни единой девчонки у него не было. И ещё смотря как считать, может быть, даже не первым, а вторым. В этом деле всё-таки участвуют двое. Так было надо. Не ради удовольствия даже, не потому, что требовал молодой организм, а ради единства, ради настоящей их общности. Ради момента, когда они по-настоящему сливались в одно, и будто бы снова были одним существом, как когда-то давно, девять сущностей в едином титане. Словно что-то внутри них, самая суть души, помнило это, и потому их так тянуло друг к другу. — Это потому, — сказал как-то Бертольт, — что нам страшно. Райнер не согласился с ним вслух, но потом, позже, нехотя признался себе, что так, наверно, и есть, и сразу же отогнал от себя эти мысли: нет, это не может быть спасением от страха, какой ещё страх, они воины, они ничего не боятся. Это их ритуал, это их клятва друг другу в верности. Это то, что остальные, не понимая ничего ни в себе, ни в устройстве мира, зовут любовью, хотя сами не способны её постичь. Что демоны способны понять в божественном чувстве? Пальцы у Бертольта были горячие и крепкие, Райнеру казалось, что они вплавляются ему в кожу, забираясь под одежду, оставляют обгоревшие полосы на груди, на шее, а потом ниже, на животе, и ещё ниже, и ещё… Ветер переменился, и теперь дождь хлестал в стекло. Райнер застонал, обхватил себя рукой. Не надо. Не надо, но как совладать с собой? Как выбросить из головы Берта, и его руки, и его рот, сперва робкий, а потом такой жадный, и ещё горячее, чем пальцы. Но самый горячий — взгляд! Не его — Анни. Она приходила так тихо, что они замечали её только когда она вдруг оказывалась напротив, на такой же вымытой и пахнущей хвоей лавке. Маленькая и тихая. Каким-то невероятным, сродственным звериному чутьем узнавшая, что они здесь. Они никогда не уславливались об этом заранее, просто она знала. — Мы пробегаем мимо женского корпуса, а её кровать прямо возле окна, — пояснял Бертольт, но Райнер знал — нет. Это душа, внутренняя её суть влечет Анни сюда, к ним, когда они становятся ближе, чем когда-либо. Она так же чувствует это, как и они, и это на самом деле был самый страшный секрет и опасность: не в том, что их с Бертом застанут вдвоем, а в том, что их в бане трое. Дождь начал затихать, но вскоре усилился снова. Райнер вздохнул, сжал себя крепче, почти до боли. Член стоял, как одетый в броню титана, и только головка, самая уязвимая часть, оставалась незащищенной. Райнер накрыл её ладонью, погладил по кругу в одну сторону, потом в другую. Берт делал так. Гладил, трогал самыми кончиками пальцев, лаская, почти не стискивал, только легонько сжимал кулак, в такт биению сердца. Он не поворачивался, но Райнер знал, понимал по безмолвной их связи: он уже понял, что Анни здесь, за его спиной. Сидит и смотрит. Берт склонял голову ниже, сползал коленями с лавки, становился на пол и больше не загораживал Анни от Райнера. Глаза у неё были огромные и горели, Райнер отказывался думать, что в них просто отражался фонарный, просочившийся сквозь окошко свет. Она смотрела, а потом обводила языком губы. Не соблазняя, не специально, чтобы он смотрел на неё, но медленно, вдумчиво, глядя, как склоняется Бертольт над его пахом, как накрывает его рукой, как тянет вниз пояс ночных штанов. Тут Райнер терялся. Дыхание Бертольта обжигало, оплавляло головку, и уздечка сладко ныла под его языком, будто под огоньком свечки. Больно. В первую секунду Райнеру всегда было больно, потому что боль и удовольствие так же близки друг с другом, как и они втроем, прячущиеся, скрывающиеся, чтобы объединиться. Райнер не сразу переходил эту грань — к удовольствию, и именно потому дергался в первую секунду, думая, то ли отстраниться, то ли собраться с духом и перетерпеть. Бертольт крепко стискивал его бедра, надеваясь ртом, и когда язык проскальзывал дальше, почти что к самому корню, Райнер уже мог совладать с собой и понять, что ему всё-таки приятно, а не больно. И в этот момент все трое будто бы выдыхали, будто бы Анни с Бертольтом тоже ждали, совладает ли он с собой, и боялись, что нет. Берт не спешил. Времени у них никогда не было достаточно, но он всё равно не торопился, не подгонял ни себя, ни Райнера, ни, тем более, Анни. Анни смотрела. Так повелось с первого же раза, когда Райнер мотнул головой и сказал ей, как Берту: иди сюда. Она отвернулась, наморщив нос, и выдохнула почти неприязненно: да, давай, возни с моими залетами нам не хватало. Ну зачем же, подумал Райнер тогда, можно же и не так, можно, как они с Бертольтом, от этого ничего быть не может, но Берт покачал головой: не надо, и Райнер не решился настаивать. Он всегда пропускал момент, когда её руки исчезали под подолом свободной рубашки, зато видел, как Анни жмурится, как напрягается челюсть, когда она стискивает зубы, трогая себя пальцами. Он смутно себе представлял, что именно она делает, но так никогда и не решился спросить, узнать, попросить показать или хотя бы объяснить на словах: Анни, что ты делаешь, от чего именно тебе так приятно? Она почти не дышала, пока Бертольт ещё сосал ему, и совсем затаивала дыхание, когда Райнер кончал, зажав себе рот рукой, впившись пальцами в волосы Берту, стиснув, прижимая его к себе, пока член пульсировал, опять почти больно, и выплескивал семя Бертольту на язык. Берт никогда не сплевывал. Не потому, чтобы не оставлять следов. Просто любой ритуал предполагает собой некоторое причастие со священным питьем. Все они прошли через него однажды, испив чужой крови. Берт отстранялся и вытирал рот тыльной стороной ладони. Райнер брал его за запястье и отводил руку, а потом целовал. В губы. Языком в рот, дальше, за зубы, собрать вкус с языка Бертольта, вжаться губами в губы, тесно, как приводные ремни к телу. Анни замирала, глядя на них, на минуту переставала ласкать себя, когда они менялись, и Бертольт садился на нагретую задницей Райнера лавку. Райнер опускался перед ним с чувством глубокого внутреннего умиротворения, словно это то, что он должен делать, словно он идет по предначертанному пути. Он делает всё правильно. У Бертольта крепко стоял. Член длиннее, чем у Райнера, но чуть тоньше, и поэтому так удобно обхватывать его губами. Уголки растягивались только слегка. Райнер склонялся ниже, пропуская головку к основанию языка, и слышал, как вновь начинала дышать Анни. Ему уже не нужно было поднимать глаза, чтобы знать: Бертольт смотрит на неё. Поглаживает Райнера по ежику чуть влажных волос, ласкает ему затылок, а смотрит на Анни. И Анни смотрит на него. Не отрываясь и не прекращая движения пальцев под подолом рубахи. Наоборот — наращивает темп. Райнер думал, прижимая головку к щеке, беря её на язык, обводя по четкому контуру: зря ты не хочешь с нами, глупая, как было бы хорошо, мы бы всё сделали правильно, как ты сказала бы, как направила бы. Берт был бы счастлив, а Райнер, он догадывался, стал бы ещё спокойнее. Но и того, что было у них, было достаточно. Райнер чувствовал их взгляды, чувствовал кожей нагревшийся в бане воздух, слышал их общее дыхание, и свое, сбившееся от усердия, и в момент, когда ему выплескивалось на язык горячее и чуть терпкое, был абсолютно, до каждой капельки пота и крови, растворен в этом их единении. И лучшим тому доказательством был слившийся со стоном Бертольта, стон Анни. Мы вместе. Мы единое целое. Я объединяю нас своей бесконечной любовью. Я вас люблю. Берт гладил его по голове, и Райнер думал: и вы меня любите. Анни проходила мимо тихо-тихо, и легкое движение воздуха от колышущегося подола её рубахи мазало Райнера по плечу. — Эй, — как-то сказал он ей в спину, волосы у Анни были распущены и едва прикрывали середину лопаток, белые, они светились в темноте, — мы вообще-то любим тебя. Берт замер в ужасе, стиснул ему плечо так, что после надолго остались круглые точки синяков. Задержал дыхание. Анни остановилась, помешкала и всё же глянула на них через плечо. Свет не касался её лица, но Райнер знал и без этого — она улыбается. Не широко, так она вообще не умела, но так, как может, самыми уголками губ. И ничего не ответила, ушла. И в этом молчании Райнер услышал и понял больше, чем из любого ответа: это взаимно, они едины по-прежнему и будут едины всегда. Он уверился в этом на другой раз, когда она возникла напротив, на пахнущей хвоей лавке, так же тихо. Райнер поднял бедра, толкнулся членом в кулак. Ну давай, давай уже, раз начал, кончай. Яйца звенели, члену было больно. Вот теперь по-настоящему больно. Бертольту тоже было больно, когда он умирал. И Анни. Если она жива, то ей больно, если она успела, смогла защитить себя, ей будет больно по пробуждении. А Райнер теперь один, и боль свою он, наверное, заслужил, раз оказался бессилен уберечь их. Защитить, спрятать, закрыть непробиваемой своей броней. — Простите, — всхлипнул он. Слезы затекали в уши, щекотали шею. — Простите. Я… Мне больно, как вам. Мы же всё равно вместе, а значит, разделяем всё на троих. Что же делить, если не осталось ничего, кроме боли? Райнер стиснул кулак, разжал и стиснул снова, провел по всей длине. Ничего. Он поднял ладонь к лицу, облизнул, накопив слюны на языке, взялся за себя снова. Пошло легче, влажно, но всё равно больно. Твою ж мать! Он облизнул палец другой руки, завел себе за бедро, приставил ко входу. Берт делал с ним так, и было по-особенному, остро приятно. Палец проник на одну фалангу, затем на две. Ничего. Только ещё больней. Блядь. Блядь! Ну давай уже! Незачем было и начинать, но раз уж не удержал себя, поддался, не совладал с желанием, чтобы ему одному стало хоть на минут не больно, то кончай, доводи дело до конца. Он отдернул руку, прижал себе к груди, провел всей ладонью с нажимом, сжал сосок. Нет. Не получается. Тело само собой повернулось на бок. Райнер поджал колени, сложился весь, как свернувшаяся в кольцо змея, и дергал себя до стона, почти до крика, сдержанного за стиснутыми зубами, как за замком. Кончай. Представь себе Бертольта. Его рот, его руки, его дыхание на головке, и губы, сначала сухие, но вот он проводит по ним языком и… Глаза Анни, распахнутые, а потом зажмуренные от долгого удовольствия, и её рука там, внизу, ласкающая и быстрая. Давай. Вам было так хорошо вместе, как никому не бывало на свете, так что же теперь, Райнер, ты не можешь сделать этого сам? Ты теперь вообще ничего не можешь?! Больно. Больно! И ни-че-го. Ливень перешел в дробный дождь, а потом в морось, и уже не молотил по стеклу, как цеп, а гладил карниз. И он меня гладил, подумал Райнер, по бедрам, по животу, прислонялся к бедру щекой, отдыхая, поглаживая языком головку. Давай Берт, ещё немножко, я уже почти. Сейчас. Я просто устал сегодня, но у меня получится. Ты ждешь, я знаю. Нашего тайного причастия. Я так хочу тебе его дать. Анни, я слышу твое дыхание, влажный шорох пальцев у тебя между ног, представляю, даже не открывая глаза, твои голые колени, такие белые в темноте, такие манящие. Райнер открыл глаза. Пустая кровать напротив, очертания стола и придвинутого к нему стула. Он сам на мокрой от пота и слез постели, со стертым до крови членом в руке. Один.