лягушонок

ебать. как же ты меня бесишь. весь такой из себя жизнерадостный оболтус с помойным ртом, растянутым по всему ебалу, огромными толстыми линзами, из-за которых кажешься еще более обдолбанным, рубашками с омерзительно ярким безвкусным принтом из дедушкиного шкафа и этим сальным гнездом на голове, на которое даже противно смотреть. весь твой вид кричит о недостатке внимания со стороны окружающих и отсутствия любой адекватности. ты тянешь меня за руку хуй-пойми-куда по самой грязной дороге, которую только можно было найти в этом сраном городе, который уже сам по себе – разваливающаяся канализация. по узким улочкам с разъёбанным асфальтом, сквозь обшарпанные стены заброшенных домов, в которых тусуются бомжи и наркоманы, и ходить здесь в принципе опасно, о чем ты прекрасно осведомлён, но тебя это ничуточку не ебёт. - ну мы же не будем лезть прямо к ним, остынь, эдс. я, само спокойствие, смирно следую за тобой, позволяя крепко сжимать свою запотевшую ладонь, смотрю под ноги, наблюдая, как белые кеды смачно месят грязь, и даже не пытаюсь возмущаться. чёрная стена с разбитыми окнами украшена корявыми философскими надписями («говно залупа пенис хер», твоя работа, да, ричи?), и это почти не вандализм. уже в одиннадцать я начинаю замечать сакральный смысл в рисовании хуёв в общественный местах, такой глухой отголосок самовыражения, потопленный быдлотой в отрицании прекрасного, крик о помощи в самом неожиданном месте, будто способ показать обществу свою самодостаточность. ты загнанно дышишь, как бездомная собака, отбежавшая марафон, оглядываешься по сторонам и, замечая что-то вдалеке, тащишь меня сквозь нескошенную траву, царапающую оголённые ноги, прямиком к ебучему болоту. в моей мокрой обуви – песок, ноги по колено в грязи и мелких ссадинах, кровь вперемешку с потом стекает по икрам, колени подкашиваются от усталости, и, кажется, я скорее утоплюсь в этой вязкой жиже, чем поплетусь по такой же дороге обратно. ты серьёзен и непоколебим, даже подозрительно тих, но у меня совершенно нет сил и желания отчитывать тебя, хотя стоило бы. просто стою, стараясь не думать о количестве подцепленных инфекций и подступающем приступе астмы, закрываю глаза и медленно выдыхаю. - поймал, эдди, поймал! сука, эдс посмотри на меня уже! блять. я само спокойствие, нирвана в её чистой форме. боль – луч света, заполняющий меня изнутри. я волна, мирно плескающаяся в тихом океане, омывающая берега и точащая скалы, свежий летний бриз, пшеничный колос, качающийся на ветру, птица, рассекающая небесные просторы. моё тело – лишь хрупкая оболочка, заключающая в себе сознание. меня ничего не способно вывести из себя, я полностью контролирую ситуацию. я грёбаная волна. пиздец, ричи, серьёзно? ты смотришь на меня сквозь стёкла своих убогих очков, тупая улыбка расплывается по всему лицу, а в твоих руках сидит маленькая мокрая лягушка. два слизких, грязных, противных создания квакают одновременно, и я чувствую, как левый глаз начинает дёргаться. твой брат-близнец прыгает на моё плечо и затем скрывается в огромных камышах, а я уже не слышу собственного крика, меня тошнит, уши закладывает, и начинает нехило трясти. неловко начинаешь извиняться, недолго колеблешься и крепко обнимаешь, не позволяя подступающей истерике вырваться наружу. мой маленький кулачок красиво впечатывается в твою челюсть, практически не оставляя следа, но принося мне огромное облегчение. мне одиннадцать, но кажется, будто я пережил, как минимум, ёбаное землетрясение. * * * в пятнадцать уже чисто физически больно находиться с тобой. каждое слово отдаётся тысячью иголками в районе сердца, обида вязким комом застревает в горле, мёртвые нервные клетки молят о пощаде, но я всё ещё остаюсь. доводить меня до истерики, а после успокаивать, стало уже не то, что привычкой, а настоящим ритуалом. ты унижаешь меня совершенно неосознанно и по-детски невинно удивляешься, почему я так бурно реагирую на твои отстойные шутки. щипание глаз и трясущиеся руки становятся блядской рутиной, но я всё ещё остаюсь. и я всё ещё само спокойствие. но нет и ни одного дня, после которого я не приходил бы домой в слезах и не клялся себе, что больше никогда не заговорю с тобой. с годами, конечно же, привыкну, но сейчас до побелевших костяшек сжимаю ткань простыни, утыкаюсь лицом в подушку, мечтая задохнуться в таком положении, закусываю губу и чувствую удушающий металлический привкус на языке, который на время отрезвляет разум. до безумия хочется проораться во весь голос, но не дай бог, услышит мамочка (с которой ты сегодня неплохо поразвлекался, ага, ричи?),поэтому приходится сдерживаться и глотать горькую обиду в оглушающей тишине. обида сменяется иррациональной злостью, хочется сказать тебе пару ласковых, разукрасить вечно улыбающееся личико и заставить понять, как же, блять, мне из-за тебя больно. а пока я размазываю кровь по светлым обоям, представляя, как разбиваю костяшки не о стену, а о твои острые бумажные скулы. отчаянно пытаешься понять, где же ты проебался, но не найдя ни одной зацепки, просто забиваешь болт. когда всё становится слишком сложно, легче просто не думать, это ведь твой жизненный принцип, да? ты медленно ускользаешь, теряясь в воспоминаниях, сливаясь с потускневшей фотопленкой, я забываю цвет твоих глаз, потому что ты отчаянно стараешься избегать любого зрительного контакта, убегаешь по петляющим коридорам и молчишь. наша беседа сыпется песком между пальцев, любые попытки придать ей какую-то невинную форму рушатся, а я слышу злобный смех откуда-то сверху (всё, либо ничего, как всегда, эдди). мне чертовки хуево, и лучше было слышать твои поганые шутки, чем ощущать на себе дикий игнор. молчащий тозиер выводит из себя ещё больше. даже в компании ты будто проглотил язык, боишься сказать что-то лишнее, сидишь, потупивши взгляд, словно нашкодивший щенок. тебя настолько жалко, что хочется въебать хорошенько, извиниться самому, прижать к себе и больше никогда не отпускать, даже терпеть твой словесный понос, только бы не видеть эту раскисшую мину. ты не выдерживаешь первым. заваливаешься до пизды бухим в окно, сшибаешь мои любимые кактусы и разбиваешь кружку с чаем. падаешь на колени, ревёшь, ластишься, как котёнок, смотришь на меня своими ебучими огромными глазами, сцеловываешь дорожки слёз на моём лице и извиняешься, извиняешься, извиняешься. весь заплаканный, раскрасневшийся и счастливо улыбающийся, ты снова напоминаешь мокрую лягушку. чай, вперемешку с землей из горшка, впитывается в белоснежный ковер с высоким ворсом, но мне поебать. я издаю победное «ква», запускаю руки в твои запутанные волосы, оттягиваю пряди и заливисто смеюсь. мне пятнадцать, я чертовски счастлив и, наверное, влюблён. * * * на шестнадцатилетие ты даришь мне лягушку в аквариуме и нежно целуешь. ебать.