Сними это, мистер Коричневый!

— Когда я был маленьким, — Оранжевый неглубоко затягивается и выдыхает почти мгновенно, — я спросил деда, откуда берется снег. А он мне сказал: это, сынок, Бог просыпает свой кокаин. Именно поэтому он идет так редко, потому что кокаин, сынок, охуенно дорог... — Твой дед никогда не был в Висконсине, — хмыкает Белый и щелкает зажигалкой, прикуривая сигарету. — Если снег — это кокс, то это, малыш, самый сторчавшийся штат. Зимой — холод собачий, и куда ни глянь — везде белый, белый, белый. Выходишь ты так утром на порог, достаешь лопату поувесистее — и копаешь, пока дорожку не расчистишь. А потом так же машину откапываешь, когда закончишь, уже и ехать никуда не надо. — Но тебе здесь все равно не нравится? — Что значит «все равно»? — Белый вопросительно наклоняет голову. — Ну, то, что ты про Висконсин рассказал... — пожимает плечами Оранжевый. — Не знаю, по мне, так хуйня какая-то. Я б там сразу сдох, в первые же сутки. И хрена с два ты б меня откопал. Белый глухо, резко кашляет: не то смеется, не то просто от дыма в горле першит. — Во-первых, — говорит он, едва отдышавшись, — я б тебе сдохнуть не позволил. Во-вторых, малыш, есть такое понятие, как дом. И ты не перестаешь его любить, если в нем вдруг что-то разладилось. Это все равно твой угол. — А в-третьих? — Даже если б в мире не было Висконсина, зима в Лос-Анджелесе — это хуйня просто безотносительно всего на свете. Абсолютная. Будь моя воля, я б тебя прямо сейчас взял в охапку и увез. Показал бы тебе, что такое нормальная зима, настоящая. — Сейчас июль, — скептически хмыкает Оранжевый. — Ну и что, — пожимает плечами Белый. — Приехали бы заранее. Оранжевый со вздохом усмехается и нервно прикусывает влажную губу. — Зря ты мне все это рассказал, Ларри, — бормочет он. — И про имя, и про Висконсин... Белый нервно дергает плечом. — Послушай, малыш, — заводит он привычную шарманку, — то, о чем Джо не узнает... — Да не в Джо дело, — раздосадованно обрывает его Оранжевый, щелчком отправляя недокуренный бычок в унитаз. Он слишком волнуется, Белый видит это, но не решается спросить, почему: его это точно не касается. Только, затянувшись в последний раз, выбрасывает сигарету следом и тихо шепчет: — Иди сюда. Оранжевый всякий раз, когда прижимается к его груди, кажется Белому слишком маленьким, слишком тонким для их работы. Это, впрочем, не помешало пару минут назад отодрать его прямо в этой самой туалетной кабинке, зажав одной ладонью рот и надрачивая другой, быстро, почти грубо, пока остальные их не хватились. Кажется, ему было больно, да что там: ему точно было больно, — но это казалось таким естественным, что даже раскаиваться всерьез было неловко. Когда немного отпустило и кровь опять прилила к голове, Белый, конечно, как порядочный человек, извинился, а Оранжевый только рассмеялся, устало привалившись к стенке, и попросил закурить. И с чего-то вдруг заговорил про снег и своего деда. Пробило, видно, на откровенность. И теперь вот-вот, Белый чувствует, пробьет снова. — Я запутался, Ларри, — наконец выдыхает он. Из зала доносятся гитарные запилы Хендрикса по радио. Белому редко нравятся каверы, но этот он признает: оригинал Дилана ему кажется еще хуже.* — Все как-то так... странно. — Оранжевый в его объятиях тяжело сглатывает. — Уже который день. Как будто я на ногах твердо не стою. Неспокойно. Будто что-то вот-вот случится. Белый вздрагивает; он вдруг понимает, что с того самого дня, как Оранжевый стал частью их банды, чувствует нечто похожее. — Не наговаривай, — отвечает он нарочито твердо, зная, что Оранжевому нужна эта твердость, нужна больше любых увещеваний. — Все будет хорошо. Жизнь вообще странная штука. Иногда смахивает на плохой анекдот. Но это все вообще не про нас, малыш. Вообще не про нас. В руке у Белого — частый пластмассовый гребешок; полуприкрыв глаза, он медленно, ласково зачесывает Оранжевому назад растрепавшиеся волосы. Ему хочется заглянуть Оранжевому в лицо, и в то же время он знает: надо оставить мальчика в покое. Хотя это не Оранжевый мальчик, это он, Белый, уже стареет. И вместо опыта почему-то время откупается от него сентиментальностью. — Так что ты не волнуйся. Вот закончим с делом, отдадим Джо то, что он хочет, и уедем в Мексику. И там все будет окей. Там, малыш, никому до нас дела не будет. А здесь нам что-то делать уже слишком поздно. Так что ты... прости, что без Висконсина. Может, как-нибудь потом. — Он невесело усмехается и скорее чувствует, чем слышит, как Оранжевый улыбается ему в плечо, кусая губы. — Ларри... — зовет он вдруг. — А в Мексике снег бывает? — А черт его знает, — пожимает плечами Белый. — Может, в горах. Или где севернее. Сам увидишь. Всего-то полгода подождать... Когда они возвращаются, Хендрикс как раз допевает про дозорную башню. За столом Коричневый** снова что-то доказывает остальным. — Я клянусь, парни, — говорит он, размахивая сигаретой, — вот закончим дело — брошу все нахуй и уйду в режиссеры. И сниму про это все вот такое вот, блядь, кино. Большой, сука, фильм, все как надо, актеры, музыка, свет-камера-мотор. Это будет охуенно, вот увидите. — Пизди больше, Коричневый, — скалится Блондин. — Фильм он снимет, ага, щас. — Вот увидишь, сниму. И тебя, клоуна, — Коричневый почти тыкает в него бычком, — там сыграет нормальный актер. Ты себя со стороны увидишь — ссаться кипятком будешь от восторга, какой ты там охуенный вышел. — Сам ты клоун. Живым уйдешь — сядешь в первую попавшуюся тачку и съебешься в Мексику. И кому ты там нужен со своим кино. — Новый Луис Бунюэль*** — мистер Коричневый! — Это уже мистер Розовый хмыкает. — Охуенно звучит. Коричневый надменно, презрительно и недоверчиво щурится. — Ты что, Розовый, смотрел Бунюэля? — Нет, — Розовый мотает головой, — я не смотрел Бунюэля, но я его знаю. — Ну вот раз не смотрел, то заткнись и не выебывайся. А не то сдохнешь у меня первым. — Иди нахуй, сам ты сдохнешь! — Нетушки, — Коричневый затягивается и выпускает дым, цокая языком, — я буду жить. По мне плачет мексиканское кино. Вот увидите, парни, вот подниму я его с колен, залезу на самый верх и буду на всех оттуда смотреть. А на Розового еще и поссу, если не уймется. — Слышь, Коричневый, ты не охуел? Народ, мне кажется, он охуел. — Слушай, Коричневый, правда, — Белый говорит спокойно, его рука лежит на спинке стула Оранжевого, и это лишает его права быть каким-то иным, кроме непогрешимого, — уймись. Ты перегибаешь. — Не, ну а че этот мудак лезет в то, в чем нихуя не смыслит? — возмущается Коричневый; пепел с сигареты падает ему в кофе. — В искусстве вообще не соображает, а туда же... — Я, вообще-то, разбираюсь в искусстве! — Ну тогда расскажи мне, о чем песня «Как девственница», умник. — Ну нихуя себе ты искусство выбрал... — Так и скажи, раз не знаешь. Ну короче, рассказываю сам...