Небо над Ремутом

Небо над Ремутом набухло изменой. Цвет ее аметистовый: цвет коварства, триумфальный цвет епископских мантий, среди которых заговоры зреют, что яблоки по осени, а затем удобрят почву. Семена их прорастают крепкими побегами, заплетают сердца и умы, как черные рваные прожилки туч заплели небо. Дед предназначал этот цвет Альбину еще до рождения: верный сторож брата, а затем и племянника своего, натасканный на опасность паче целой ловчей своры. Теперь он слишком стар, чтобы стеречь трон Халдейнов: пес лишился зубов, сделался подслеповат и глух, а двое его щенков изнежены и развращены тучными годами. Келсон возвел золотой колосс своего царствования играючи, как дети возводят дворцы из деревянных кубиков, и укрепил на сваях самовластия, накрепко вбитых в стадное преклонение. Недаром Совет Камбера короновал его своими чаяниями и с благоговением взирал, как Келсон несет их, а в Гвинедде волк наконец-то зажил вместе с ягненком, коровы паслись бок о бок с медведицами, и детеныши их играли вместе. Аметистовый цвет, давно покрывший алтарь мести в его сердце, Альбин впервые открыто надел этой ночью. Небо над Ремутом раскололо возмездием. Цвет его белый: ослепительный цвет праведности, разрывающий твердь небесную в клочья. Ярость Божия грохотала созвучно с яростью в сердце Альбина, и он молился ей истово, веруя, что каждый шаг его направлен свыше. Благословен Господь, твердыня моя, научающий руки мои битве и персты мои брани. Мне отмщение, и аз воздам. О ночи гнева возвещено яснее любых знаков и паролей — и так громко, что шаги несущих возмездие остались неслышными для стражи. Его воинство — отщепенцы из Меары и Торента, чьи судьбы перепаханы блистательным правлением Келсона Халдейна, имена вымараны из летописей, а богатства развеяны по ветру и вытоптаны сапожищами и копытами. Альбин кропотливо искал их, подбирал меч к мечу и разум к разуму, как ювелир по огранке и чистоте подбирает бриллианты для ожерелья. Сегодня Альбин застегнет свое выстраданное ожерелье на крепостных стенах Ремута. Мать пела и вышивала детскую рубашку. У Альбина родилось уже одиннадцать братьев и сестер, темноволосых и сероглазых, чуть смуглых от южной крови, но истинных Халдейнов. Совсем как он сам. Мать давным-давно утратила стройность и легкую походку, бесформенное тело отяжелело, подбородок слился с шеей, а Келсон все не унимался. Отец не поступил бы так, твердил про себя Альбин. Отец дорожил бы красотой, которую полюбил. Отец не превратил бы мать в похотливую суку, чей довольный скулеж начинал раздаваться из королевской спальни, стоило появиться на свет очередному выродку Келсона. Альбин помнил эти животные завывания столько же, сколько помнил себя. Они пугали его в пору детства: заставляли дрожать и всхлипывать под дверью соседней с королевской спальней комнаты. Они волновали его в пору отрочества: Альбин мучился постыдными снами, в которых воплощался в отца, зачинающего с матерью новых и новых сыновей, и которые заканчивались одинаково: пробуждением после позорно сладкого освобождения на позорно влажных простынях и сухостью в гортани. Он снова ложился у двери, но холодный пол не отрезвлял; он жадно вслушивался в шорохи, сочащиеся по полу к его уху, вылавливал в них звуки знакомой жаркой возни, обхватывал член ладонью, сжимал, водил вверх и вниз; каждое «еще», издаваемое матерью, было толчком в ее липкой, тугой щели, пока не выплескивалось семя и густой, тяжелый запах удовольствия и стыда не заполнял комнату. О таком не исповедуются. Альбин лгал на причастии, сглатывая невесомую облатку, и не мог отрешиться от мыслей о королевской спальне. Повзрослев, он проникся к ней отвращением, но по-прежнему слушал: жадные и жалобные стоны кормили его ненависть — прожорливого многолапого паука, плетущего бесконечные сети. Альбин представлял, как убьет Келсона. Еще удар. И еще один. И еще. Пару сестер и братьев назад Альбин надеялся, что теперь, когда мать уже немолода и некрасива, отчим обратит внимание на придворных дам, но тот и не думал вылезти из супружеской постели. Он убил отца Альбина, как мясник, чтобы расчистить себе дорогу к ней. Он придумал заговор, очернил отца перед всем миром, отвернул от него родичей и друзей, чтобы уже через час после того, как палач отрубил голову приговоренному, и прежде, чем отмыли эшафот и унесли останки, совокупляться с молодой вдовой. Все равно как если бы он выволок ее на городскую площадь и улегся с ней прямо в крови, хлеставшей из разрубленной шеи… Мать перестала петь, отложила вышивание и поморщилась, погладила уродливый огромный живот. — Матушка? — окликнул Альбин. Она подняла голову. С лица медленно сползала болезненная гримаса, за ней тянулся тусклый, дряблый след неизбежного увядания. — Ты здорова? Еще не пора? Альбин выразительно взглянул на ее живот, и мать покачала головой. — Нет, нет. Я здорова и думаю, что этот раз будет не тяжелее прочих. Но все-таки мне уже перевалило за сорок, — рассмеялась она. — Ты будешь вечно молода, матушка, — беспечно солгал Альбин. Не было ничего проще, чем обмануть беременную самку, чьи мысли заняты только прилежным умножением потомства Халдейнов. Даже чутье Дерини — и то ей отказало. — Сказано примерным сыном! — Мать рассмеялась снова. Студнем колыхнулась заплывшая шея. Альбин подошел поцеловать матери руку. Ему причитался поцелуй в макушку — как обычно перед сном. Мать обхватила ладонями его макушку, и Альбин задержал дыхание. Сейчас. Небо над Ремутом разверзлось смертью. Цвет ее синюшно-серый: цвет кожи удушенного уродца, что трепыхнулся и замер во чреве, напоследок схватившись ручонками за пуповину, словно из нее можно было выжать немного воздуха, которого он никогда не знал. Мать отстранилась. Схватилась за живот, ощупывала его трясущимися руками, и взгляд ее метался, полный неизбежности и ужаса. — Альбин, что ты сделал?! — Освободил тебя, — ласково сказал он. — Ты не чувствуешь себя свободной? Не чувствуешь, матушка? Опираясь о спинку кресла, мать с трудом поднялась на ноги. Ее лицо, когда-то точеное и невинное, а теперь покрытое коричневыми пятнами, исказилось. Она покачнулась, потеряла опору и рухнула на пол, забила ногами, пытаясь подняться и путаясь в юбках. Альбин опустился рядом на колени, зажал ей ладонью рот — Не надо кричать, — забормотал невнятно. — Сейчас не надо кричать, не надо… Он представил в руке ее сердце: горячее, колотящееся так, что отдает в груди. Он стиснул пальцы, и мать, охнув, запрокинула голову и завалилась на спину. — Тихо, — бормотал ей на ухо Альбин, поддерживая под мышки. Всей его молодой силы не хватило, чтобы удержать грузное тело, и Альбин вместе с ним улегся на пол, слегка качая мать в объятиях. Недаром в коридорах шептались, что в последние годы Келсон предпочитает быть сверху. Он пытался вспомнить что-нибудь светлое. Доброе. Хотя бы одну песню из тех, что мать когда-то пела только ему. Даже по памяти повторил несколько слов. Но внутри так ничто и не ожило. Ему понадобилось двое помощников, чтобы уложить тело на постель. Оно было еще мягким, теплым, ему легко было придать мирное спящее положение. Юбки были мокры от отошедших околоплодных вод, и Альбин набросил сверху покрывало. Келсон не учуял смерть в собственном доме, в собственной постели. Дверь в королевскую спальню отверзлась, как в чистилище, но Келсон не заметил этого, столь же отравленный, обманутый тучными годами, как все его королевство. Беззаботный и благостный, словно начало его царствования не было крещено смертями виновных и невинных, праведных и грешников. — Росана? — окликнул он, подходя к постели. — Росана! Альбин успел заметить муку на его лице, когда Келсон все же угадал непоправимое. Муку и растерянность, с которой он встретил первый удар ножом: долгожданный, взлелеянный Альбином удар. Не смертельный, нет, ведь и отцу не сразу отрубили голову; смертельной не была и следующая дюжина, которая не позволяла умереть, только красить кровью мозаичные плиты на полу. Но он был хорош. Недаром его считали лучшим. Он умел убивать, даже искромсанный ножами и безоружный, — и это завораживало. Второго такого льва у Халдейнов не будет. Альбин без малейшего колебания или сожаления пустил в расход десяток убийц: всегда кто-то умирает, расчищая чужой путь наверх. Он приказал остановиться, только когда Келсон, содрогаясь в агонии, распростерся на полу: последний удар должен принадлежать тому же, кому принадлежал первый. Они встретились взглядами, пасынок и отчим. Альбин наклонился к его уху. — Кровь — не вода, дядя. Келсон перекатился на бок. Альбин с недоумением наблюдал, как он рывками пополз прочь. Он опоздал с догадкой. Разрывая мочку, Келсон выдрал из уха Глаз Цыгана и швырнул в очаг. Лютуя, взвилось сдобренное заклинанием пламя. Альбин взвыл. С размаху ударил Келсона ножом по пальцам и стащил с обрубка Кольцо Огня. У него только половина ключа к могуществу Халдейнов. Ничего. Если никто не найдет способа пробудить в нем дремлющие силы, пусть они почиют себе в мире, нетронутые, как монашка. Альбину хватит и силы Дерини, чтобы схватиться со всеми, кто, протрезвев от известий из Ремута, вздумает поквитаться с новым королем. Он волоком подтащил тело Келсона к постели, взвалил на одеяла, уложил рядом с телом матери — голова к голове. Вынул все заколки и гребни из узла волос на ее затылке, развил тяжелую, черную, бесконечную косу и уложил вокруг шей, как удавку. По-своему это было даже красиво. Они так любили друг друга при жизни. Альбин может позволить себе мгновение милосердия. Не укладывать же мать в таком виде рядом с отцом — оскверненной выродком убийцы. Завтра он вспорет ее чрево, вытащит оттуда плод, велит зашить; разроет могилу отца и вложит в оголенные тлением и червями кости, некогда бывшие руками, законную, любимую жену. Старший из его единоутробных братьев был уже достаточно взрослым, чтобы сразиться, и еще достаточно юным, чтобы проиграть, пока старшую из сестер распялили на столе, под которым она тщетно надеялась спрятаться. Она тоже скулила, как животное: испуганный, терзаемый зверек. Младшие визжали, покуда их ловили, резали и насаживали на копья, как на вертела, чтобы зажарить на костре, разведенном вокруг сестры, когда замолкли ее крики. Запах паленого мяса заполнил коридоры, темные капли срывались с чернеющих тел и падали в огонь, запекаясь на лету. Как жаль, что Келсону этим уже не полакомиться. Небо над Ремутом — гигантский чудовищный нарыв, полный крови. Она проступила по краям облаков: сперва бледная, растворенная в молоке сумерек, — но понемногу темнела, стекалась дрожащим сгустком к краю небосвода. Заря вскрыла нарыв первым же безжалостным лучом, и горизонт затопило красным.