Истерия

Жизнь оказывается сплошным наебаловом от и до. Шесть лет, говорили они. Шесть лет и сможешь снова бегать по зелёным лужайкам и срать радугой. Никаких тебе больше кулеров с фильтрованной мочой и жидких матрасов, в которых передохли даже клопы. С этой мыслью Мерфи делает шаг и утыкается лбом в щербатое дуло винтовки. Улыбка рвет обветренные губы — надо же, он ещё помнит, как. — Спиной к корпусу, руки за голову. Живо. Когда разогретая недавним полетом обшивка корабля сдирает с его щеки лоскут кожи, Мерфи не перестаёт улыбаться. В спину метят крупнокалиберными — и ему все ещё смешно. Эй, Господь, если ты сумел спасти свою задницу, скажи — зачем быть тараканом, чтобы в итоге оказаться размазанным по стенке? Неужели терпел зря и лучшей жизни просто не существует? — Если не прекратишь лыбиться, я подумаю, что всё это спланировал ты. — У меня бы ума не хватило, детка. — Ну, жизнь полна сюрпризов. И не говори, Рейес. Жизнь не перестаёт удивлять. По дороге черт-знает-куда, в конвое радиоактивных выродков с пушками, Мерфи частит шаг и пристраивается вслед за Рейвен. Душит в себе желание взять её за острый локоть — подобных порывов явно никто не оценит. Краем глаза он замечает кровоподтек на щеке у Беллами и рваный рукав Харпер, которая плетется рядом. Заглушить грызущую изнутри злобу ему удаётся с трудом. За шесть лет стоило бы и остыть. Песком закидать тлеющие за грудиной угли, расщепиться на атомы и осесть каплями конденсата на сером блеске стен. Шесть лет в консервной банке посреди космоса должны были вытравить из него всю дурь — ну, как видите, почти получилось. И это тупиковое «почти» идёт, чуть шатаясь, концом хвоста тревожа пыль у него перед носом. Блядский катализатор с птичьим именем, трехсотвольтный заряд для его ссыхающейся сердечной мышцы. — Знал бы, что мы снова окажемся в глубокой заднице — остался бы подыхать вместе с Кларк. Рейвен молчит. Думает, наверное, где могла облажаться, ищет проколы в своих безупречных расчётах. Только на этот раз её кибермозг ни в чем не виноват. Ну твою же мать — обреченным вздохом липнет к пересохшей глотке. И Мерфи, забивая на осторожность, наклоняется к её уху. — Не убивайся, Рейес. Кто же знал, что Земля без нас так завшивит.

* * *

Их не кормят третьи сутки, но Мерфи откровенно похуй. Выдрессировал себя — на Ковчеге с едой всегда было так себе, а скудные объедки, что Монти гордо называл «ужином», первые несколько лет он по глупости отдавал Эмори. Думал, что так положено. Конченный придурок. Поздно понял, что против природы не попрешь, что естественные нужды по иерархии — всегда выше каких-то там чувств. Любовью не наешься и не вымоешь зудящую от избытка кожного сала голову. Вот и вся философия. Мерфи сосредоточено обгрызает ноготь на большом пальце, по старой привычке раздражая всех в радиусе пяти метров. Их тесная конура в длину — едва ли четыре шага. Поэтому, верно, Рейвен лопатками упирается ему в бок и забирает последний кислород прямо из-под носа. Губами. Дышит. Воздух глотками — дальше, дальше, пока лёгкие не сведет, не скрутит судорогой. — Джон, — каркающим недо-шепотом произносит забытое имя. Где-то в углу кашляет Эмори, совсем не по-простудному; Беллами старательно простукивает стены и молчит — все его привилегии мечены жёстким табу. Что было на Ковчеге, там и осталось. Вместе с кучей космического мусора, с ночами без краев и красно мигающей в рубке управления лампой. Вместе с той Рейвен, что ещё не счистила байты здравого смысла из своей системы и не бросилась во все тяжкие. А теперь концов не найти — и не вспомнить, когда она вдруг прекратила навещать Блейка по ночам и пропала в работе, радио-хрипах старой рации и, неожиданно, в Мерфи. — Не раскисай, Рейес. И не такое проходили. Тоже верила в начало чудо-жизни, да? Зря, глупая — после, рухнув с неба, переломаешь себе все кости. А у тебя их и так меньше положенного. Мерфи зазубрил на пожизненно: вера — дрянь. Мышьяк под язык, кубики воздуха внутривенно. Вера для глупцов и самобичевателей. Не для Мерфи, нет. В его вкусе больше истерия, блядская нервотрепка, балансирующая на грани между «ты все ещё мудак, Мерфи», холодными руками в его карманах и запахом машинного масла на воротнике. И теперь — что? Снова Рейвен. Натянутая до костного хруста, усталая, засыпает у него на коленках — назло Эмори, Беллами и себе тоже — назло. И Мерфи чувствует, как фантомно кровоточит его выклеванное сердце, когда под утро приходят солдаты и отдирают её от него. Вопят что-то, разбивают лицо Беллами — Мерфи все равно, он ищет её хвост в мешанине тел. Предохранители срывает — его эгоизма и похуизма оказывается не–дос–та–точ–но. — Не трогайте! Отстаньте от неё, ублюдки! Минутный героизм и сорванная глотка — никчемны в сравнении с оружейным прикладом в висок. Он видит её — мечется, психованная, в кровь раздирая охране руки — прежде, чем рухнуть кому-то под ноги. Мерфи не успевает подумать о том, как сильно он проебался на этот раз.

* * *

— Тук-тук. Когда он заходит, Рейвен матерится с сунутыми в рот пальцами. Мерфи хмыкает — у него почти готова очередная подъебка — и спотыкается о начало фразы, когда она поднимает голову. Красные, в ноль убитые глазища. Какого хрена, Рейес?.. — Чего тебе? — Сейчас моя смена. — Пойди нахуй, Мерфи. Пожалуйста. В голосе скрипит усталость — ни одной привычной, чисто рейвенской нотки. Она больше не замечает его, отворачивается, продолжая копаться в куче мелких деталей. Её сгорбленная спина с четкой линией позвоночника — как-то вдруг и резко — бросается в глаза. Мерфи мнется в дверях. Кто-то подрезает ему язык, отсекая всё колкое и ядовитое — кажется, ни то, ни другое сейчас не к месту. А больше ничего и нет. — Я думал, мы вроде как теперь друзья. — Я сказала — пожалуйста. Неожиданно — швыряет отвертку через всю комнату, с визгом и грохотом выбивая вмятину в алюминиевой панели. Вскакивает, вцепляется пальцами в волосы. И Мерфи видит на полу старый приемник с вылезшими наружу внутренностями, и Рейвен видит. Глотку щекочет навязчивое чувство бросить все к хуям и выйти в ближайший люк — шесть лет, шесть лет, да вы умом тронулись? От психов одной только Рейес вскроешь себе глотку пластмассовой вилкой. — Иди, Мерфи. Иди. — Ну, нет. Теперь я точно остаюсь. Ещё не хватало, чтобы ты разъебала корабль, и нас всех вытянуло отсюда разгерметизацией. Нет, Рейес, я рисковал своей жизнью не для того, чтобы сдохнуть в первую же неделю. — Конечно. Таракан остаётся тараканом. Собственная жизнь всегда в приоритете. — Я забочусь о живых. Ни один из них не опускает взгляд на рацию, но оба знают — она все ещё там, на полу. Голосовые на тот свет, к мертвецки-мертвой-Кларк. Рейвен злобно щурится. — Она спасла нас. — Именно. Спасла. Прими уже это и попробуй пожить. Для разнообразия. Никто не хочет смотреть, как ты здесь разлагаешься. Рейвен смотрит, не мигая, и — ох, Господь, да ты, верно, стебешься — утыкается лбом ему в грудь. Дрожит и вибрирует вся, как работающая электростанция. Только бы не шарахнуло. Не плачет, не истерит — лишь вцепляется пальцами в его куртку, тянет так, что он чуть ли не задыхается. Паникой кроет до тонкого скулежа где-то между легкими, до мокнущих ладоней. Мерфи оглядывается и — будь, что будет — прижимает её к себе. Чувствует каждую кость её птичьего скелета под пальцами. Как ты вообще выживаешь, Рейес, а? Как не переломилась ещё, не рассыпалась? — Брось это, хорошо? — Что? — Стараться дать больше, чем можешь. Никто из нас не железный, Рейвен. Так и свихнуться недолго. Если уже не. У него холодеет в горле. Признаться, что последние слова были не только для Рейес, он не может даже самому себе.

* * *

Его будто придавило десятитонной плитой, в труху раскрошило ребра — кашляет костной известью, с трудом открывая глаза. — Мерфи? Из щели опухших век видит, как Рейвен вскакивает, но одергивает себя тут же, опускаясь неуклюже на больную ногу. Морщится и шипит сквозь зубы. — Рада, что ты не умер. — Не дождешься. Мерфи слизывает с губ запекшуюся кровь и надеется, что не выплюнет лёгкое при следующем движении. Кругом — тишина, густая и липкая. Кажется, что в тесной коробке их камеры неловко даже стенам, и Мерфи злится, потому что кожей чувствует на себе беглые взгляды всей космо-компании. Час назад ради веселья их как собак раскидали по полу — кажется, не лучшее время, чтобы копаться в чужом грязном белье? И кажется, что они с Рейвен выдыхают одновременно, когда за дверью мешаются крики, топот и выстрелы, и всем становится глубоко похуй на их мини-драму. В замочной скважине ворочается ключ, и по лицу Беллами ясно, что на этот раз он готов драться даже голыми руками. Мерфи упускает момент, когда Рейвен оказывается рядом, сжимая в пальцах край его куртки, готовая кошкой броситься на первого же вошедшего. Дверь распахивается. В тёмном проеме — Кларк. Не озаренная светом нимба и без ангельских крыльев за плечами. Вместо них — пистолет в руках и ссадина на полщеки, выдающая её истинно человеческую принадлежность. — Беллами? Он душит её в своих крепких объятиях в следующую же секунду. А Мерфи чувствует, как мелко дрожит Рейес, и чёрт знает, что происходит у неё в душе — верно, солью со щек разъедает вину шестилетней выдержки. А ему песком засыпает горло, и слова даются с трудом — но сказать нужно, нужно как никогда, потому, наверное, что только сейчас Мерфи осознает, что впустую просрал шесть лет. В ожидании чуда, единорогов и прочего мифического дерьма. — Прости, что не дал тебе тогда починить ебаный передатчик. У неё зрачки — дрожащие маятники; Мерфи осторожно берет ее за запястье — Рейвен кажется как никогда хрупкой, фарфоровой почти, с тонкой сеткой трещин по коже. Она смаргивает слёзы и рывком, будто боясь передумать, закидывает руки ему на шею, обнимает, проскальзывая губами по его щеке. У Мерфи истерические спазмы в груди — словил бы сердечный приступ, будь он старше на пару десятков лет. — У нас три минуты, чтобы уйти. Уже полторы, — сообщает Кларк и светится, светится лампочкой. — Опаздывать — это наш конек. Девяносто секунд, чтобы свалить со злосчастной базы, пока её не разнесло к хренам заботливо припрятанной Кларк взрывчаткой. Девяносто секунд — и куча времени после, чтобы наверстать упущенное и больше не облажаться. И Мерфи сильнее сжимает руку Рейвен в своей.