Вранье

На концах рыжих волос оседает вся та ложь, произнесенная в течение дня. Шерил маски меняет с поразительной сноровкой; у нее улыбка самоуверенная, взгляд насквозь выжигающий. И твердая убежденность в том, что все, что с ней происходит — это нормально. Абсолютно точно нормально. Мать-проститутка — норма. Почти-что-изнасилование — нормально. Одиночество до асфиксии — нормально. Вероника почти на самых концах прядь волос ее в пальцах сжимает, по собственной щеке ими ведет. А на ощупь все те же, по ощущениям и не скажешь, что все, что каждый день выжигает до основания, остается где-то здесь. Шерил порой все еще играет в независимость — скорее в стервозность — пытается, оказываясь рядом с ней. Вероника лишь смотрит снисходительно-упрямо. Ей не обязательно повышать голос, ей не обязательно переходить на личности и орать. Если Вероника захочет свою долю манипуляций и подчинения, она и так ее получит. Проблема в том, что она не хочет задавить окончательно свою рыжую, сломав уже навсегда. — Да-да, концы стоило бы обрезать, — говорит Шерил, обеими ладонями волосы собирает в импровизированный хвост без резинки. — Все из-за дурацкого климата. Я в курсе, что они секутся, можешь не намекать. — Концы абсолютно в порядке, Шерил, — отзывается Вероника настолько спокойно, что аж не по себе. — Это ты не в порядке. Вероника спиной к ней поворачивается, устраивается на собственной кровати так, будто бы никого другого и нет рядом. Шерил руки в кулаки сжимает непроизвольно. Хочется столкнуть ту с кровати. Не по-детски, а конкретно так пнуть. Потому что Вероника не жалеет, не охает и не причитает о несправедливости жизни. Изредка пытается стоять за правоту, но это влияние Эндрюса, не больше; Шерил знает, что естественная суть ее девушки — твердая стена, которая и с кулака ударить может, и совсем по-женски отомстить. Свет выключает, и злость испаряется, тонет где-то в темноте. В полуосвещенных окнах. Шерил ближе к Веронике двигается, буквально наползает ей на спину, подбородок на плечо кладет. Выдох получается почти на ухо. — Спи уже, Черри, — слишком не сонно как-то. Хотя дыхание ровное, хотя и поспорить можно, что глаза у нее уже закрыты. — Ты же никуда не денешься, да? И вопрос такой глупый. Вопрос, наверное, совершенно ей не свойственный. Но Шерил знать ответ хочет. Она уже ждет, что услышит смешок в подушку. Или что Вероника перевернется с живота на спину, чтобы рассмеяться ей прямо в лицо. Любого исхода ждет на самом деле. Не ждет лишь того, что в итоге получает. — Завтра сходим и отстрижем твои концы, если ты так хочешь. Шерил выдыхает облегченно как-то, лбом на пару секунд утыкается в плечо Веронике и потом как-то коротко целует ее кожу, губами непроизвольно за лямку майки цепляя. Рядом укладывается, и такое чувство, что даже дышать уже становится проще и легче как-то. Ей вроде бы ничего не обещают. Ни слов о вечной любви — Шерил силится вспомнить хотя бы один раз, когда Вероника произносила то самое «люблю тебя», но почему-то ничего не выходит, — ни обещаний, ни уверений. Она могла бы поверить, что с ней просто играют. Но у Шерил слишком больное эго, чтобы позволить себе и правда думать, что ей можно всего лишь пользоваться. (А другие что делают? Другие чем всю ее жизнь занимаются, если не пользуют?) Вероника Лодж — как чертово совершенство, что слишком и недостаточно для ее мира. Потому что будит ее поцелуем в щеку, стягивает все одеяло куда-то в ноги и грозит отобрать еще и подушку, если та не встанет сейчас же. Шерил говорит: — Я не пойду домой. Настаивает: — Там мама. Возможно, кто-то из ее «клиентов». Вероника за руки ее хватает, на себя тянет, и Шерил все же усаживается на кровати. Вероника улыбается едва заметно, растрепанные после сна рыжие волосы пальцами перебирает, в сторону сгребает. — А мне казалось, что для Шерил Блоссом появиться в одной и той же одежде два дня подряд — преступление, — и усмешку не давит, лишь улыбается шире. — Надо просто закончить, Черри. А потом я заберу тебя с собой в Нью-Йорк. На меня эти маленькие дома и улицы ужасно давят. Шерил хочется начать возмущаться, натягивать маску и снова проявлять свою независимость. Вместе этого она губы под поцелуй подставляет, а потом почему-то все же соглашается заехать домой перед учебой. И нет, ее почти не задевает тот факт, что ей вот так вот бесцеремонно, почти неприкрыто командуют. Ей почти не хочется выть, когда пальцы Вероники из ее пальцев выскальзывают уже где-то у самого дома, когда та говорит, что встретятся у кофейни или уже на занятиях. Видеть мать только не хочется. Как и собственные вещи. Порой Шерил жалеет, что все это не сгорело там — в подожженном ее же руками особняке. Зато врать окружающим — а порой и себе за компанию — получается практически идеально. У нее маска язвительной стервы настолько плотно приклеена, что не отодрать. Непонятно только почему вдруг слезы ее растапливают, будто восковую. Будто вся она из пламени, а ее маски — воск; плавкий, капающий на пол. Шерил старается не давать себе волю. Держать себя в этих тисках из ненависти и злости. Презрения и желания уничтожить все вокруг себя. Ее ведь задавят, если она проявит мягкость. Мягкотелость эту, которую видеть никто не должен, кроме Джейсона. Но Джейсон мертв, а о ее слабостях знает Вероника. И Шерил не знает, что испытывает по этому поводу. Ее молочный коктейль остается нетронутым, а она сама безучастно смотрит куда-то в проход. Вероника голову на плечо ей кладет, трубочкой остатки своего коктейля помешивает. — Мы могли бы съездить за город. У родителей как раз есть вилла на отшибе. — Здорово, — слишком безучастно в ответ. Вероника не давит, хотя порой слишком сильно лезет в душу. Шерил не считает, сколько дней уже позволяет все вот это вот. Что к телу, что в мысли — Веронику Лодж так легко пустить куда угодно, совершенно не задумываясь, не отдавая себе отчета в этом. — Ненавидишь ее? Ей даже не надо взгляд чужой ловить. Ей даже не надо отодвигаться, чтобы Вероника подняла голову, чтобы иметь возможность заглянуть ей в глаза. Они обе и так понимают, о чем речь. Шерил усмехается себе под нос как-то нервно. — А сама как думаешь? Вероника ничего в ответ не говорит. Ровно как и то, что ей Шерил давно уже не врет. Предсказуемо: на выпускном балу Шерил без каких-либо усилий берет свой заслуженный титул королевы. Королевы без короля. Вероника аплодирует почти без звука, у нее улыбка гордая. За всеми масками идеальной стервы без стыда, совести и сердца, она видит свою рыжую. Которая целуется доверчиво и на любые ласки отзывается покорно. А Шерил свое вранье продолжает, разыгрывает давно срежиссированный спектакль. Тот самый заключительный акт. Королева без короля. Королева, у которой эта дешевая корона на рыжих волосах в свете неоновых огней переливается, почти сливается отчего-то с этим насыщенным рыжим. Вероника улыбается слишком как-то ласково. — Эта чертова пластмаска мне все равно никогда не была нужна, — ядовито выплевывает Шерил под утро, швыряя собственную регалию в первую попавшуюся мусорку. Вероника ее к себе за талию прижимает, шумно выдыхает, голову на плечо укладывая несколько устало. И Шерил, кажется, безгранично рада тому факту, что в пятом часу утра улицы слишком пустые. — Когда уже мы уедем, Ронни? Ты обещала после выпуска. Выпуск был вчера, а я еще что-то не вижу машины, которая отвезет меня подальше от этого ада. И когда перехватывает взгляд темно-карих, едва ли не замирает посреди дороги. Вероника спрашивает тихо, до боли вкрадчиво: — А ты вообще уверена, что хочешь когда-либо уезжать отсюда? Продолжает, а Шерил отчаянно хочется ее заткнуть. — У тебя вся эта ложь, которой город пропитан, где-то в крови, Черри. Тебе нравится всех ненавидеть. Тебе нравится твоя роль обиженной мстительной девчонки, у которой отобрали старшего брата. — Ты ничего не понимаешь, — шипит. Руку со своей талии одергивает резко. — Боже, а я-то еще думала, что ты меня хоть немного знаешь. Вероника улыбается осторожно, едва заметно. Голос почти не повышает. Ее несколько неровное дыхание только выдает. — Черри, просто послушай, ладно? Шерил руки на груди складывает, прищуривается и голову чуть набок наклоняет. Вероника знает: обороняется. Вероника знает: снова врет и себе, и ей, и сразу всем. Ложью пропитывается похлеще, чем ядом змеиным. Впрочем, если бы с клыков и резцов Блоссом капал самый настоящий яд, она бы совсем не отказалась от такой красивой смерти. До боли поэтично как-то. Ломано, драно. Слишком трагично, до ужаса по-ривердейловски. — Мы можем уехать. Только ты все равно вернешься сюда, Черри. Рано или поздно. Потому что ты настолько привыкла к собственному вранью, что просто не сможешь без него. Захочешь снова почувствовать свою власть. Свое превосходство. Добавляет: — В Нью-Йорке его не будет. Шерил не понимает, почему так и остается стоять. Позволяет чертовой Лодж просто уйти и оставить ее здесь одну. С этим до ужаса горьким осадком правды.