Пять дней

Первый день: двадцать пятое мая. Примроуз восемь лет. Никто бы не стал спорить с тем, что весь дом держался на Китнисс — теперь, когда отца не стало, а мать замкнулась в себе. Прошли месяцы с той аварии на шахте, в которой погиб отец, месяцы с того дня, когда в глазах матери померк свет, потушенный нахлынувшим горем. Семилетняя Прим мало чем может помочь маме или сестре, хотя очень хочет. Каждое утро она протирает отцовское зеркало для бритья, как если бы он еще был жив, несмотря на траурную ленту, повязанную на ближний к нему угол свадебной фотографии. Прим помогает сестре собирать съедобные растения, выкапывать коренья. Однажды Китнисс приносит домой две слегка подгоревшие буханки хлеба. Потом она берет свою первую тессеру. Постепенно дела становятся лучше, Прим, Китнисс и мама начинают меньше походить на обтянутые кожей скелеты. Но мама по-прежнему где-то далеко от своих дочерей. Она почти становится прежней в день рождения Прим. Мама улыбается, когда Китнисс приносит из леса пару жирных белок, потом она мажет черствый хлеб медом, который держит в аптечке — у семьи Эвердин никогда не хватит денег на торт, но сладкий хлеб лучше, чем ничего. Она обнимает Прим, и той кажется, что мама вернулась и будет любить их с сестрой так же сильно, как раньше, до смерти папы. Мама целует Прим в щеку и мурлычет себе под нос ту песню, которую пел отец на каждый день рождения. Этот звук заставляет Китнисс вздрогнуть и замереть — Прим сразу замечает это, но мама, кажется, нет. Перестав напевать, она подходит к Китнис, тянется к ней, чтобы обнять, может быть, собирается поблагодарить за белок, масло, крупу, все то, что Китнисс приносит домой. Но та отклоняется, качает головой, отказываясь от объятий. И прежняя мама тут же исчезает. Остаток дня Китнисс изо всех сил пытается порадовать Прим, но та слишком зла для ласк или игр. Ночью она спит в одной кровати с мамой, потому что все еще злится на сестру и не хочет идти к ней. Пусть Китнисс остается одна, если она не может позволить даже обнять себя, не злясь и не дергаясь. Прим хочет ей отомстить. Но она помнит то, что Китнисс забыла или делает вид, что забыла: они не нужны никому, кроме друг друга. Второй день: четвертое июля. Примроуз двенадцать лет. — Примроуз Эвердин! Ноги Прим наливаются свинцом, когда Эффи Бряк читает ее имя. Пятна плывут перед глазами, Прим не хватает воздуха. Китнисс обещала ей, что такого не случится. И мама тоже обещала. И Прим не брала тессеры — вот уже четыре года Китнисс брала вместо нее. Никто не способен полностью защититься от Жатвы, но Прим была в безопасности настолько, насколько это возможно. Она шагает к сцене, заранее гадая, сможет ли разглядеть оттуда маму и Китнисс, пытается представить себе их реакцию, готовится притворяться сильной и храброй, когда они подойдут попрощаться — но вдруг Китнисс хватает ее за плечо, оттесняет в сторону и сама выступает вперед. — Есть доброволец! — кричит она. — Я хочу участвовать в Играх. Эффи бормочет что-то насчет протокола, но мэр поднимает руку и говорит, что Китнисс может делать что хочет. Прим обнимает Китнисс и пытается уговорить ее передумать: — Нет, Китнисс! Нет, не ходи, — бормочет она. — Прим, пусти! — Китнисс ворчит, пытается вырваться из ее рук, но Прим не отступает. — Пусти! И тут Прим чувствует чьи-то еще сильные руки. Гейл Хоторн легко оттаскивает ее от Китнисс, поднимает в воздух. — Давай, Кис-Кис, иди, — говорит он и, все так же держа Прим на руках, уходит сквозь толпу, к ее маме и к своей, Хейзел Хоторн. Все матери стоят чуть поодаль, наблюдают за Жатвой, чтобы сразу узнать, кому из них придется надеть траур. Мама принимает Прим из рук Гейла, прижимает ее к себе, а потом поднимает правую руку с распрямленными средними пальцами, и все собравшиеся повторяют этот жест, показывая уважение к смелости Китнисс. Прим не перестает плакать, пока Китнисс не подходит к ей, чтобы попрощаться — но потом миротворцы волокут ее и маму прочь, и Прим начинает плакать еще сильнее. Китнисс уводят, навсегда, и тогда слезы тоже исчезают, остается только ненависть. «Это должна быть я, а не Китнисс. Это неправильно. Почему я не могла отправиться на Игры вместо тебя, Китнисс?» — думает Прим, пока идет домой. Потом она ложится на кровать, которую делит — раньше делила — с сестрой, и сворачивается в клубок, подтянув колени к груди. Прим все еще плачет, и теперь ее слезы не капают, а текут рекой. «Это должна быть я. Ненавижу тебя за то, что ты меня не отпустила, Китнисс». Третий день: двадцать девятое июля. Примроуз двенадцать лет. Она видит сестру на телеэкране: струящиеся волосы обрамляют лицо, платье точно мерцает в мягком свете, и Китнисс почти сидит на коленях у Пита Мелларка. Прим качает головой и бормочет себе под нос: — Нет, Китнисс, не надо. Она уже знает, что каждое слово, которое Китнисс скажет, будет ложью. Прим легко видела правду сквозь все уловки Китнисс, ровно с той минуты, когда все началось, когда та начала делать вид, что влюблена в Пита Мелларка, надеясь, что это поможет его спасти. Она могла бы сказать, что привязана к нему как к другу, поэтому беспокоится о нем, но дружба и любовь — совсем разные вещи. Прим всего двенадцать, но она это понимает. Зато не понимает, зачем Китнисс притворяется. Она вспоминает все те перешептывания на главной площади в тот день, когда обоих трибутов Двенадцатого Дистрикта объявили победителями. Китнисс бы так не поступила. По крайней мере, та Китнисс, которую Прим знает. — Теперь я всегда буду с тобой, — говорит Пит, с обожанием глядя на Китнисс. Он любит ее по-настоящему. — И что ты станешь делать? — Найду такое место, где ты будешь в полной безопасности. Это совсем не похоже на Китнисс, и Прим знает, что все эти трогательные слова — фальшивка. Она терпеть не может, когда Китнисс лжет, и от того, что раньше та никогда не лгала так явно, становится только хуже. Прим ненавидит сестру до тех пор, пока не выключает телевизор. Четвертый день: тридцатое октября. Примроуз тринадцать лет. Прим смотрит на цифры, выведенные фиолетовыми чернилами на ее запястье: час дня, посещение пациента PM0615. Китнисс далеко, во Втором Дистрикте, и она никогда не узнает, что Прим к нему приходила. Это часть его медленной реабилитации — немногие из тех, кто знал Пита Мелларка прежде, готовы к нему прийти. Мама предложила прислать к нему Прим, и врачи согласились. Она прижимает руку к металлической пластине, открывающей дверь снаружи, и кивает охранникам — с ней все будет хорошо. Прим минует дверь, ведущую в палату Пита, и замирает на пороге, пытаясь его разглядеть. Она не сразу замечает его голову, спутанные волосы вровень с кроватью, за которой тот сидит, наклонившись вперед. Прим кажется, что он ворчит или бормочет себе под нос какие-то слова, у него незнакомый, чужой голос. Прим решает, что у него какой-то припадок. Она тянется к кнопке тревоги, которую заметила на стене у входа, но не нажимает на нее. — Сука, шлюха, шлюха, блядь, пососи-ка вот это, — выдыхает он сквозь зубы. Прим кажется, что ему больно, и она, дочка целительницы, не может оставить его вот так. Она подходит ближе — и едва не задыхается, увидев, что происходит на самом деле. Она уже заставала его однажды за этим, но совсем при других условиях. Всего несколько месяцев назад, до Тура Победителей, до Квартальной Битвы и восстания, Прим иногда приходила к Питу точно так же, тайком — никого из семьи Эвердин не встречали гостеприимно в доме пекаря, даже Китнисс, хоть та и стала победительницей. Они старались не приходить туда, если миссис Мелларк была дома — а она почти всегда была дома. Пит тогда еще сердился на Китнисс, но не на Прим и не на маму, к ним он был по-прежнему добр, и они с Прим часто встречались на лужайке в середине Деревни Победителей. Прим приносила ему сыр или молоко от своей козы, а Пит взамен давал ей хлеб, который сам пек. Они виделись по вторникам и пятницам, если Прим не задерживалась в школе, и она оставалась в доме Пита, пока Китнисс охотилась в лесу. Иногда они с Питом пили чай. Прим казалось, что Пит очень одинок в этом большом доме. Однажды она опоздала в школу и поэтому пришла к нему утром в среду. Она делала так раньше несколько раз. Пит сказал, что Прим может приходить когда захочет и делать что захочет. Она зашла на кухню, но Пита там не было, печь выглядела пустой и холодной. Прим начала беспокоиться — она думала, Пит проводит на кухне все свободное время. Она зашла в столовую, но и там было пусто. И в гостиной тоже. Она хотела подняться по лестнице в спальню, подумала, что, может быть, Пит заболел, но сначала решила проверить комнату на первом этаже. В их доме такая комната была отведена под «кабинет», которым никто никогда не пользовался, и Прим всегда было интересно, как своей распорядился Пит. Оказалось, там он рисовал. Картины — законченные и еще нет — были расставлены на полу у стен, весь пол покрывали брызги краски, а в углу Прим увидела высокий мольберт, прямо перед которым стоял Пит. Прим хотела окликнуть Пита, но вдруг заметила что-то странное: его брюки были расстегнуты, спущены до середины бедер, правая рука дергалась как-то странно, а левой он вцепился в картину, стоявшую на мольберте; дышал Пит тяжело, прерывисто. Прим на цыпочках прошла дальше в комнату, до тех пор, пока не смогла разглядеть все: закрыв глаза, шепча себе что-то под нос, Пит водил рукой по своему члену, вверх и вниз, вверх и вниз. А еще Прим увидела, что именно было на картине — Китнисс; на Играх, в тот момент, когда профи загнали ее на дерево. Прим быстро развернулась и ушла быстрее, чем Пит успел ее заметить. Она никому не рассказывала о том, что видела — до того интервью перед Бойней, в котом Пит сказал всем, что они с Китнисс уже поженились, что она беременна. Мама выключила телевизор, повернулась к Прим и начала объяснять ей — всякими холодными, безразличными медицинскими терминами — как именно вышло, что Китнисс забеременела. Прим все выслушала, а потом рассказала, за чем застала Пита несколькими месяцами раньше. Мама тут же сказала, что у нее болит голова, и ушла в спальню. Сейчас, в бункере Тринадцатого Дистрикта, Прим стоит в углу палаты Пита Мелларка и смотрит на то, как тот, шипя, бормоча что-то себе под нос, резко дергает рукой. Прим не присматривается, но замечает, что кожа на его члене вся красная, натертая. Прим отворачивается, а Пит не то вздыхает, не то скулит, и Прим понимает, что все закончилось. Она возвращается к двери, надеясь, что сможет уйти из палаты прежде, чем Пит увидит ее и рассердится, но он поднимает голову и окликает ее: — Прим? Ты давно здесь? — голос у него севший. Если это и был припадок, теперь он закончился. Прим знает, она уже видела несколько, знает, как тихо звучит голос Пита, когда тот снова приходит в себя. — Я подумала, тебе плохо. Ты не сделал себе больно? — спрашивает она, не отводя взгляда от двери. — Да зачем они… это даже не… Прости, Прим. — Не извиняйся. Это естественная вещь, и тебе не надо ничего стыдиться. Но если тебе нужна помощь — просто скажи, я позову врачей. Она слышит, как он поднимается с пола, слышит скрип матраса. Когда Прим оборачивается, Пит сидит на кровати у изголовья, накрыв ноги одеялом. Весь покрасневший, тяжело дышащий, он запускает руки в волосы — верный признак того, что он все еще на грани припадка и боится провалиться туда снова. Прим подходит ближе и садится на кровать рядом. Она ведь здесь, чтобы его успокоить. — У тебя плохой день, да, Пит? — тихо спрашивает она. — Я ненавижу ее до трясучки. И ненавижу себя за то, что ненавижу ее. И еще — за то, что люблю ее, — бормочет он, не поднимая головы, а потом Прим замечает слезы, текущие по его щекам. Прим знает, каково это: ненавидеть Китнисс за то, что она делает случайно, или за то, что она сделала с этим мальчиком, сидящим здесь, сжавшимся на кровати в комок. Она чувствует сейчас то же самое. Пятый день: двадцать четвертое декабря. Примроуз тринадцать лет. Прим ненавидит сестру за то, что та умерла. Прим знает, что Китнисс отправилась в Капитолий навстречу собственной смерти, думая, что это поможет избавиться от Сноу и остановить войну. Войну, которую Китнисс сама и начала, когда разделила с Питом Мелларком пригоршню ядовитых ягод на арене. Или даже раньше, когда прикрыла цветами труп Руты, девочки из Одиннадцатого Дистрикта. Прим нужна ее сестра, нужна больше, чем кому бы то ни было еще. Китнисс нужна Прим — не Питу, не Гейлу, даже не маме, а именно Прим. Прим перестает ненавидеть сестру, когда узнает, что Китнисс и по крайней мере несколько членов ее отряда все еще живы, прячутся где-то в Капитолии. Может, еще не поздно, может, она еще может помочь спасти Китнисс, а если повезет, то и Гейла с Питом тоже. Она бежит к президентскому кабинету и колотится в дверь до тех пор, пока Альма Койн не впускает ее, чтобы выслушать. Но на все просьбы она отвечает только одно: — Вы слишком молоды, мисс Эвердин. — Я опытнее многих добровольцев, отправляющихся сегодня в Капитолий! Я правда могу помочь! Спишите мой возраст на ошибку в системе. Позвольте мне помочь сестре. Я нужна ей. Она мне доверяет. Койн замирает, о чем-то задумавшись, а потом улыбается, и эта улыбка на секунду кажется Прим злой. Но, конечно, это совсем не так. И Прим оказывается на борту планолета, направляющегося к Капитолию. Коммандер сообщает, что через несколько минут они сядут на главную площадь, чтобы помочь раненым детям, которых Сноу использовал в качестве живого щита, и нужно спасти стольких, скольких удастся. Прим старается подготовить себя к виду бойни, к крикам боли и страха, запаху мочи, дерьма, горящей человеческой плоти — но картины, нарисовавшиеся в ее воображении, меркнут рядом с тем, что Прим видит и слышит на самом деле. Испуганные, искалеченные, замерзшие дети повсюду, и Прим идет к ним вместе с остальными медиками. Она представляет себя дома, перед обеденным столом, рядом с мамой — как когда они помогали травмированным шахтерам или Гейлу Хоторну после того, как его чуть не забили до смерти на площади. Руки Прим помнят, что делать. Она здесь, она помогает, она полезна другим, и сейчас Китнисс не единственная в семье, от кого есть польза. Прим вдруг чувствует на себе взгляд, оборачивается — и видит на другом конце площади Китнисс. На той дурацкая капитолийская одежда, но Прим все равно сразу ее узнает. Все, что происходит — все из-за Китнисс, и хорошее, и плохое. И Прим вдруг понимает, что как бы сильно она ни злилась на Китнисс, как бы ни ненавидела ее за какие-то поступки, не важно, значительные или нет, все равно сама Китнисс всегда будет ненавидеть себя больше. Прим обещает себе больше никогда не ненавидеть ее, что бы ни случилось. Она хочет позвать Китнисс по имени, хочет сказать так много, много всего — и в этот момент взрывается вторая волна парашютных бомб.