Память — паршивый товарищ

— Знаешь, Зик, там, где море — там всегда песок. Там — соленый бриз и влага в воздухе. И можно ходить босыми по воде, и строить из песка разные фигуры… Мама стояла к нему спиной, опираясь локтями на грубо сколоченный подоконник. Легкий ветер с улицы слегка игрался прозрачными занавесками и короткими светлыми прядями. — А что значит «бриз»? — Это такой ветер, едва заметный и свободный, сынок, — Дина порывисто повернулась к нему и обняла. Крепко, крепко. От мамы пахло пирогом с яблоками и немного корицей. Корица была дорогая, и мама добавляла ее только в исключительных случаях. — Свободный? — Да, свободный, какими однажды станем и мы, Зик. Ведь у нас теперь есть ты… *** Спросонья Зик не сразу осознал, где находится. Холод в комнате давал о себе знать, пробравшись под тонкое, заштопанное одеяло. Спустив длинные ноги с кровати, он спрятал лицо в ладонях, пытаясь унять сердцебиение. Несколько ночей подряд — одно и то же… Эти сны были ужасны. Пусть они и не рождали внутри чувства сожаления, и не заставляли вспоминать прошлое. Нет, все было гораздо хуже — они принуждали думать о будущем, о том, что должно быть сделано. Они вызывали страх. Как в детстве. *** Сколько Зик себя помнил ребенком, он всегда боялся. И главным, всепоглощающим чувством был страх перед Гришей Йегером. Все первые годы жизни его сопровождало это мерзкое иррациональное ощущение. Отец практически никогда не поднимал на него руку, принимая молчаливое послушание сына за нечто естественное и обязательное. И все же, каким-то необъяснимым детским чутьем, Зик понимал, что в сердце этого высокого худощавого мужчины слишком мало места для него — так похожего на отца светловолосого малыша. С годами эта неуверенность в чувствах родителя только крепла и, в конце концов, превратилась в то самое навязчивое ощущение липкого страха, который расползался по детскому тельцу при каждом резком слове отца. Гриша был импульсивным и громким, а в его словах звучали гнев и горечь. Он называл Зика особенным, королевским дитём, помазнным самой Имир во благо элдийского народа. А Зик с каждым годом все меньше ждал, что отец просто положит ему руку на голову или улыбнется по-особенному, как иногда улыбались своим детям другие отцы. Мама всегда говорила с ним тихо и спокойно. Ее рассказы больше напоминали сказки. Они окутывали Зика мягким и теплым облаком, от которого всегда пахло выпечкой или приправами. Мама обнимала его и ласково целовала в светлую макушку, смеясь, когда он начинал брыкаться от ласки, как жеребенок. Но, даже обладая с малых лет развитым чувством эмпатии, Зик так и не смог понять, сколько в ее материнских руках любви к нему самому, а сколько — к тому символу освобождения, которым он стал. Каждый раз, видя, как зажигаются фанатичным светом прозрачные светлые глаза Дины Йегер при взгляде на мужа, мальчик чувствовал необъяснимую печаль в глубине своего маленького сердца. Но постепенно ушло и это чувство, сменившись безразличием и безучастностью. И тогда пустующее место в его тянущейся к человеческому теплу душе заняла бабушка, ничего не ведающая про элдийские тайны, смотревшая на него искрящимися любящими глазами. Смотревшая на него, как на обычного маленького мальчика. Зажатый в тисках ответственности, наложенной родителями, и не осознающий, где заканчивается мир древних историй, и начинается его собственный мир… Вот таким рёбенком рос Зик Йегер. Его дни были наполнены рассказами о былом. Старые подвиги, исторические события вековой давности, имена, практически стертые из людской памяти — все это сопровождало его с самого момента рождения. Зик слушал родителей, наблюдал за жизнью на улицах, иногда подсматривал в отцовские газеты. Понимая далеко не все, он все же был куда умнее и прозорливее своих одногодок. Он знал, что про некоторые вещи нужно молчать, иначе в их дом придёт беда. Он знал, что надо послушно выслушивать дедушку, который рассказывает истории их славной родины Марли, и ни в коем случае с ним не спорить. Одни правила ему взволновано объясняла мама, другие — с серьезным видом — отец. Но суть — что бы ни случилось, молчать про свою кровь и про Элдию — будто бы въелась в его кости накрепко. А потом для него открылся мир книг. С дедушкой он листал страницы, на которых элдийцы были титаническими монстрами и ужасными тварями, бездумно пожирающими людей. Они вместе листали про марлийских героев и марлийских предателей. С отцом он листал страницы, на которых элдийцы были помощниками и строителями, славными защитниками своей земли. Он впитывал в себя это всё, свое наследие и своё предназначение. И древние сказания сливались с окружающей реальностью, дезориентируя его маленькое детское «я» в этом мире взрослых тайн и недомолвок. *** Однажды — это было промозглым осенним вечером, ему в тот год исполнилось шесть — Гриша вернулся из больницы чуть раньше, и Зик принёс ему книгу, которую нашел среди беспорядка на чердаке. Её страницы выцвели и были покрыты грязными разводами, а некоторые и вовсе вырваны. Но, кроме букв, часто размытых под воздействием влаги, в книге было множество картинок. Оттуда смотрели огромные человекоподобные монстры, пожирающие людей, сражающиеся друг с другом, уничтожающие все вокруг полей своих сражения. Ещё там были короли, пьющие отравленное вино, и женщины, хитростью вонзающие кинжалы в тела врагов. Книга была очень старая, необычно оформленная и, наверняка, куда старше Марлии. Зик прикасался к ней с благоговением, под пальцами ощущая вековой груз истории. Всё в ней отличалось от того, что было им услышано ранее от отца; это пугало, вызывая в детской головке смутные сомнения. Здесь титаны вовсе не спасали свой народ от завоевателей и не возводили прекрасные сооружения своей нечеловеческой силой. Они сражались только друг с другом, думая лишь про свои интересы, не замечая, как дорога к могуществу обагривается кровью простых элдийцев. Зик пытался прочесть сам текст, но многие слова были абсолютно незнакомы, хотя алфавит и казался подобным современному. Так он и проводил дни, просматривая снова и снова картины за картинами, чувствуя, что где-то рядом с ним просыпается незримая доселе истина. В конце концов, Зик решил показать ее отцу, хотя и был не уверен, понравится ли тому содержимое. Он подошел к Грише и попросил прочитать, как раз, когда тот вставал из-за стола. — Я нашел это у нас на чердаке, отец, но я не могу ничего понять, — мальчик бережно протянул старый фолиант, — тут нарисовано столько интересного, и все совсем не так, как мы с тобой читали до этого. Возможно, это наша настоящая история? Я думаю, ты сможешь прочесть и поймешь, что это. Доктор Йегер присел на диван в небольшой гостиной и развернул книгу. Он погрузился в чтение, и Зик напрягся, замечая, как постепенно сдвигаются на переносице отцовские брови, и мрачнеет лицо. — Зик, эта книга… В ней нет ничего, кроме явной марлийской лжи! — Гриша пролистал еще несколько страниц, прежде чем с силой захлопнуть ветхую обложку. «Осторожно!» — хотелось вскрикнуть мальчику, но выражение отцовских глаз остановило его. — Я не знаю, что эта вещь может делать в нашем доме, возможно кто-то из предков был марлийским прихвостнем. Но тебе тут читать нечего, сын. — Но… Отец, она старше любой марлийской книги, посмотри на страницы! Возможно, что ее написали в те времена, когда еще правила Элдия. Возможно в ней описаны настоящие события. Разве это не то, что мы всегда искали? Разве ты не говорил, что мы ищем правду? Почему же тогда… — Правда? Правда, Зик, в том, что марлийцы забрали у нас землю, свободу и возможность быть людьми! Имир помогла воздвигнуть своему народу несокрушимую империю, подарив силу оберегать наше будущее от захватчиков. Она дала нам все блага цивилизации, а титаны поддерживали порядок и безопасность наших границ, — Гриша был страшен в гневе, яростно вскочив на ноги и сжимая кулаки, — правда в том, что нас сгубила чужие зависть и мстительность, марлийские стремление к власти и бесчеловечность. И пропаганда через подобные книги — одно из их орудий. Кто ещё может описывать наш народ настолько цинично и жестоко? Я уничтожу это, а тебе впредь запрещаю даже прикасаться к незнакомым книгам. Зик остолбенел, не в силах оспорить отцовские слова, чувствуя, как привычно покрывается липким потом. Гриша никогда его не бил без веского повода, но сейчас… Сейчас мальчик чувствовал, что на любое малейшее возражение последует удар. — Гриша, милый, что это все значит? — встревоженный возглас со стороны лестницы заставил обернуться. Бабушка стояла, прижав руки к груди, вглядываясь с волнением и тревогой в лицо сына, — что за страшные вещи ты говоришь? Какую правду ты ищешь? — Мама, это серьезный разговор между мной и моим сыном, тебе вовсе не нужно знать… — Серьезный разговор? Гриша, ему только шесть, во что ты его втягиваешь? Ты хочешь… что бы как с Фей… что бы живьем… — она сорвалась, прижав ладони к лицу, вздрагивая и приглушенно всхлипывая, — может ты забыл, но я… я помню… Женщина сделала несколько нерешительных шагов, прежде чем броситься вперед и прижать ребенка к себе. — Пусть я не могла ничего сделать в тот раз, но сейчас, Гриша, я не дам загубить это дитя. Посмотри на своего сына! Посмотри! Он же твоя кровь, не впутывай его в свои глупости! — её голос стал хриплым, с придыханием, передавая все те эмоции, которые сейчас горели в слабом теле. — Он больше, чем просто мой сын, мама, — побледневший Гриша смотрел в пол, но на его скулах играли желваки, а сам он был словно напряженная пружина, — он — наша единственная надежда. — Что? О чём ты? — бабушка прижала Зика ещё сильнее, и мальчик почувствовал её дрожь. Ему остро захотелось вырасти — вот прямо сейчас, в этот момент — и всеми силами защитить бабушку от чего-то, пока еще неведомого ему, но, безусловно, опасного. Страх за себя постепенно перетекал в страх за родного и любимого человека. Он ответно сжал ее в объятиях, поддерживая и утешая. Отец явно тоже был напуган, но постепенно брал себя в руки. Он смотрел теперь прямо на мать, встревоженный взгляд перебегал с её дрожащих рук на заплаканное лицо. — Мама, успокойся, у тебя же сердце слабое, — Гриша успокаивающе поднял руку, — это всё чушь, не нужно придавать значение. Я рассказываю сыну историю нашей нации, ничего больше. Никто никого опасности не подвергает. Неужели ты думаешь, что я могу желать дурного собственному ребенку? — Гриша, дорогой мой, обещай мне, прошу тебя, что ты не задумал ничего подозрительного! Пожалуйста! Я… не выдержу, если потеряю ещё кого-то, — женские пальцы впились до боли в худенькие мальчишеские плечи, но Зик даже не пискнул. — Мама, обещаю тебе. И я не желаю зла никому, и особенно собственной семье. Поверь, я никогда не совершу ничего, способного доставить боль моим родным! — Гриша… — бабушка упала на колени, цепляясь за внука, прижимаясь к нему, как к спасительной тростинке. Рыдания вновь начали сотрясать её тело. Зик осторожно гладил бабушку по уже давно седеющим волосам, не понимая, что ему сейчас нужно делать и что говорить. Отец подошёл к выщербленному камину и, резко выбросив руку, кинул старую книгу в огонь. А через несколько месяцев отдал его в Воины. *** В полицейском участке было тихо и малолюдно. Мальчик вздрогнул от противного скрипа входной двери. А потом сжался под презрительным взглядом служаки за одним из столов. В горле стоял ком и сильно тошнило, аж до привкуса желчи во рту. Он сделал шаг вперёд, толкая свое тело против воли. — У меня есть информация о подпольной организации элдийцев. Кому я могу её передать? Тошнота усиливалась. Страха не было. Он, казалось, был выжжен дотла. *** Солнце только-только показалось над крышами высоких муниципальных зданий. Было довольно приятно стоять вот так, запрокинув голову к небу, и ловя снежные хлопья открытым лицом. Лёгкий мороз немного взбодрил, подарив ясность мыслей, но самое главное — вернул в действительность. Нельзя витать в облаках, а пуще того — в пустопорожних воспоминаниях, когда ты на пороге важного и ответственного периода в своей жизни. Зик Йегер отошёл вглубь внешней галереи Генштаба и облокотился на деревянное ограждение, лениво вытягивая пачку сигарет. Курить здесь было запрещено, но в такое раннее время никто и не увидит. Тихо чиркнула спичка, губы выпустили тонкую струйку дыма. «Паршивые, — подумал Зик, — нужно будет у Магата выпросить те, трофейные». Снег всё еще таял на коротких светлых прядях, редкими каплями падая на поднятый воротник шинели. Резко проснувшийся ветер напрасно пытался затушить тлеющий огонёк сигареты. Приятно подумалось, что нет необходимости быть при полном параде, а значит, ненавистный галстук можно оставить в кармане… А еще хорошо, что вчера решил все же ночевать тут, в кабинете. Одиночество раннего утра вне гетто — непередаваемо прекрасно! Пик, правда, будет снова ругаться. Можно подумать, четырехчасовой сон на крохотном для него диване — самое худшее, что случалось… А еще сны здесь, в чужом месте, отступают. Пожалуй, только тут и ещё в комнате Пик. Не всегда, но всё же. «Хотя с Пик и заснуть-то не получится…» Недокуренная сигарета полетела в сугроб, оставляя во рту неприятное послевкусие. Тишина, белоснежный покой и горечь вновь толкали в прошлое. «Интересно, я действительно ненавидел отца или только тот страх, который он вызывал?» Зик выдохнул вверх облако пара, прогоняя непрошеную мысль. Не время. К тому же… Как бы то ни было, того страха давно нет. И нечего ему возвращаться. Мужчина зашёл в помещение, оставляя за дверью зарождающуюся снежную бурю, сожаления и свою память.