Без слов

Тамао смотрел на бледное, даже в сравнении с белой больничной подушкой, лицо и улыбался. Улыбаться было дико больно, но он ничего не мог поделать — невозможно было сдержать радость, которая распирала его изнутри. Синяки, рассеченная бровь, ребра, которые болели пиздец как, проигранный бой — все казалось фигней по сравнению с тем, что он мог просто стоять здесь и смотреть в лицо Токио. Он подумал пару секунд, а не соврать ли ему о том, чем закончился бой, но решил этого не делать — смысл? Токио все равно не обманешь. Но тот, похоже, и без слов все понял, а может, ему уже кто-то успел позвонить. Хотя вряд ли, Тамао пришел в больницу с самого утра, даже до открытия — как раз успел выкурить сигаретку-другую, разглядывая больничную дверь — как тогда. Как в тот раз, когда... Но сейчас все это было неважным — ведь Токио вот он, лежит на своей койке и смотрит на него серьезными глазами так внимательно, как будто все уже знает. Впрочем, это же Токио, он всегда понимал Тамао без слов. — Наконец-то, — сказал Токио и слабо похлопал по одеялу рядом с собой. Тамао подошел и осторожно примостился на краешек кровати. Кровать была достаточно широкая — Токио лежал не в бесплатной палате, — но все равно явно не двуспальная. — Ты как? — спросил он зачем-то, хотя вполне можно было и не спрашивать. Понятно, что хреново, вон какие тени под глазами залегли. И лицо совсем серое. Надо будет фруктов принести, что ли. И парням сказать. Тамао бы и сам принес, но совсем из головы вылетело, не до этого было. Ничего, он исправится. Теперь он все будет делать как надо, фрукты там, режим дня, правильное питание. Может, цветочков завтра притащить? Вроде положено в больницу цветочки таскать. — Заебись, — ответил Токио. — Сам-то как? — Лучше всех, — сердце Тамао просто распирало от облегчения и радости. Она не помещалась внутри, пытаясь перелиться через край, как вскипевшее молоко из кастрюльки, как шампанское в пирамиде из бокалов. — Может, тебе попить дать, а? После операции надо много пить, я знаю, я по телеку видел. Я завтра тебе фруктов принесу. Тебе апельсины можно? Или, может, фиников, а? Они для здоровья полезны. — Ой, не кипишуй, — Токио облизнул и правда пересохшие губы. Тамао подскочил и, стараясь не морщиться от боли в боку, побежал за водичкой. — На вот, попей, — Тамао начал совать в руки Токио бумажный стаканчик с почему-то теплой водой из кулера, потом передумал и попытался напоить его сам, с переменным успехом, потому что руки у него слегка дрожали. Токио медленно пил, и когда он глотал, кадык на его шее ходил вверх и вниз. Тамао пытался не пролить воду на больничную пижаму Токио веселого голубого цвета и продолжал: — А то, может, тебе еще чего надо? Ты скажи, я все принесу. Только не сигареты. Тебе вообще курить вредно, может, бросишь, а? — Он посмотрел на ресницы Токио, на его бледное до синевы лицо, на тени под глазами и тяжело вздохнул: — Я того, тоже брошу. За компанию. Токио не выдержал и захохотал. Вернее, попытался, но сил у него на полноценный хохот не хватило, и он фыркнул, слегка поперхнувшись заботливо подливаемой Тамао водичкой. — Тамао, не мельтеши, — сказал он, откашлявшись. — Не нужны мне такие жертвы. И курить я не брошу, не надейся. — Он положил свою ладонь на ладонь Тамао, который все еще сжимал в руке бумажный стаканчик. — Знаешь, у меня тут было время подумать... Он замолчал. Тамао продолжал держать стакан с водой, ощущая тыльной стороной ладони тепло руки Токио. Рука была горячей — очень горячей. Свободной рукой Тамао потрогал лоб Токио — нет ли у того температуры. — Я не болен, — сказал Токио. — Или нет, болен. Не знаю. — Пойду врача позову, — Тамао поставил стаканчик на тумбочку и попытался встать с кровати, но у него ничего не вышло — Токио притянул его к себе и прижался губами к его губам. Сердце Тамао рухнуло куда-то к ногам. Куда-то туда, вниз, на пол больничной палаты, в которой лежал Токио, его лучший друг, с которым они плечом к плечу встретили несчетное количество закатов (триста семьдесят четыре, если точнее), а также восходов и контрольных по химии. Который целовал так, как будто тонул где-нибудь в Сангарском проливе, а Тамао был воздухом в его акваланге, его спасением, его жизнью. Тамао ответил на поцелуй сразу же, жадно, словно сам умирал от жажды и пытался напиться этим поцелуем. Токио. Его Токио. Он чуть его не потерял, но Токио смог, он не сдался. Он победил, он вернулся к нему, к Тамао. Токио перестал силой притягивать к себе Тамао, но тот не отстранился. Он целовал и целовал Токио, про себя молясь, чтобы в палату никого не принесло — ни парней, ни медсестричек, ни врачей с обходом и капельницами или чем они тут лечат попавших к ним бедолаг, чтобы никто не мешал им делать то, что они делают. Но Токио явно не намеревался останавливаться на поцелуе. Он положил руку Тамао на пояс своих пижамных штанов и потерся о его ладонь напрягшимся членом. Тамао не смог сдержать ухмылки: — Ну, ты даешь... Ты же после операции. У тебя же слабость должна быть, наркоз там, все дела... Вместо ответа Токио слегка сжал его губу зубами, и Тамао поморщился — губа была разбита, и приятным это ощущение назвать было трудно. — Понял, прости, был неправ, — прошептал он, запуская руку под ткань штанов Токио и утыкаясь лицом ему в шею. Шея была горячая и влажная от пота, чужой член под ладонью тоже был горячим и каким-то бархатным на ощупь. Тамао подвигал рукой, приноравливаясь в непривычному положению, прислушиваясь к участившемуся дыханию Токио, к звукам за дверью палаты, к собственным ощущениям. Ощущения были заебись. Он провел по шее Токио носом, губами, языком, сжал ладонь чуть крепче, так, что головка члена оказалась у него под большим пальцем, провел рукой вниз, к яйцам, вверх, так, что головка скрылась в кулаке, снова вниз, так, чтобы размазать выступившую блестящую каплю по головке и дальше, по стволу. Токио тяжело дышал, словно только что пробежал четыре километра на сдачу норматива по физ-ре, на его висках выступил пот, он закусил губу и смотрел туда, где рука Тамао, такая темная на фоне его бледной кожи и голубой ткани штанов, гладила его член. Яйца Токио поджались, головка члена налилась кровью. Ладонь Тамао двигалась верх и вниз, размеренно, уверенно, нежно, так нежно. Токио был на грани того, чтобы кончить, и Тамао это знал. Он видел это в его расширившихся зрачках, слышал это в его учащенном дыхании, ощущал это под своей ладонью. Он видел что испытывает Токио — и страшно хотел испытать то же самое. Но он сдерживался, желая, чтобы в этот раз удовольствие испытал Токио. Тамао знал, что теперь, когда Токио к нему вернулся, у них еще все впереди. Все у них еще будет — будут дни, когда Тамао будет ласкать его долго, так долго, что Токио не выдержит первым и начнет умолять его не тянуть, а потом будет тихо вскрикивать от удовольствия, пока Тамао, очень и очень медленно, так, чтобы самому не кончить раньше времени, будет двигаться над ним и в нем, или под ним и в нем, или за ним и в нем, главное — в нем, в Токио. Будут дни, когда он будет целовать Токио в любое время и в любом месте — в пустом классе, в коридоре, туалете, подворотне, дома, на футоне, на пляже, в лесу, — где угодно, лишь бы Токио это нравилось, и Токио будет жадно отвечать на его поцелуи, выворачиваясь у него из рук и прижимая его самого к стене, к полу, к земле, к доскам заброшенного пирса, — и над головой у них будет светить яркое солнце, или звезды, или луна, или тусклая лампочка школьной подсобки. Будут дни, когда Тамао не в силах будет терпеть и долго готовить Токио, — и их секс будет быстрым, горячим и острым, как тофу по-сычуаньски. Дни, когда разрядка будет быстрой, и для того, чтобы кончить, Тамао понадобится всего пара движений руки Токио. Будут дни, когда Токио захочет отомстить за все, что ему приведется испытать по его вине, и тогда самому Тамао придется умолять Токио дергать бедрами чуть быстрее, дрочить ему чуть сильнее, двигать членом чуть резче, чуть глубже, чуть правее, да-да-да, вот так, еще, еще немного... Токио тихонько вскрикнул. — Меня выписывают в пятницу, — сказал вдруг Токио, наконец отдышавшись и разглядывая ладонь Тамао, забрызганную спермой, как будто видел ее впервые в жизни. Токио поднял глаза, и сердце Тамао пропустило удар. Из них двоих Токио был не единственным, кто умел понимать без слов.