Одиночеством по венам

Исин не уверен, от холода его трясёт или от разрывающих грудь рыданий — но это, наверное, не так уж важно, когда на сердце раны куда глубже, чем эти глупые царапины, что он оставляет на коже рук в жалких попытках усмирить эмоции. И сочится из этих ран что-то куда более необходимое и безвозвратное, чем банальная кровь. Что-то смутно похожее на последние силы жить. — И этот бросил? — низкий голос, звучащий внезапно в пустой квартире, уже давно не пугает. Чжан даже взгляда не поднимает, с мазохисткой медлительностью оставляя на коже очередную кровавую борозду. Он не сомневался, что Кай придёт. Пожалуй, это живое воплощение его одиночества — единственный, в ком Исин не сомневается. У Кая улыбка по-теплому печальная, когда он садится напротив, укладывая руки на столешницу и внимательно глядя на Исина. А тот взгляда не может отвести от этих рук, практически полностью обмотанных кровавыми бинтами — порезы на смуглой коже совпадают с каждым шрамом Чжана, вот только у Кая никогда не прекращают кровоточить. Это похоже на какую-то странную игру, в которую если и играют двое — победитель будет только один. И Исин заранее понимает, что, возможно, именно он и выйдет из нее. В этой игре нет никакого приза, это игра на удачу. И даже если она у него есть — ничего не значит. Все вокруг ничего не значит. Как и печальная улыбка Кая, которую он продолжает посылать. От кровавых бинтов на столе остаются ржаво-красные полосы — точно такие же, как и сами порезы. — Что, если так? — с грустью в голосе уточняет Чжан, у него нет уже той прежней беззаботности, с которой он когда-то говорил с другими людьми. Возможно потому, что и этих людей больше нет. Еле слышный вздох Кая раздражает своей обыденной усталостью. У него всегда всё так просто и так спокойно, даже когда Исина перед ним разрывает изнутри лезвием каждого вонзенного в спину ножа. Кай, кажется, даже боли в ранах не замечает — хотя и любит за них упрекать. Впрочем, тут и правда есть, за что упрекнуть. Не всякому по душе носить на себе чужие шрамы. — Ты ведь знал, что так будет, — Кай склоняет голову набок и смотрит все с той же гипнотической пристальностью, прохладными подушечками пальцев ведя по одному из свежих порезов на руке Исина, — всегда знаешь. Но веришь все равно. Зачем? Чжан смотрит затравленным зверем, резко отстраняя руку — потому что без этой боли с ума сойдёт точно, а касания Кая отчего-то её уменьшают. — Я не знаю. Я просто... нуждаюсь в них? — в голосе горечь, а на губах — полубезумная улыбка. — Они все такие тёплые, что кажется, будто можно жить. Будто хоть один меня выдержит. И здесь, смотря на собственные кровавые шрамы, Исину кажется, что кто-то и правда сможет. Выдержать, поддержать, утешить. Совсем не так, как это делает ОН. Совсем не так, как умеет создание, сидящее напротив него, с таким леденящим именем — Кай. — Ты же знаешь правду, — в глазах Кая чертики, а на губах едкая ухмылка. — Никто кроме меня не сможет быть рядом с тобой. Ты нуждаешься во мне. Исин старается отвернуться, не слушать. Но от этой правды не убежать. Ее не скрыть. Она слишком острая и режет лучше любого ножа. Плоть расходится каждый раз, стоит хоть немного задеть. — Замолчи. — Я нужен тебе, потому что только со мной ты может вынести это все. Потому что я то, в чем ты правда нуждаешься. Дополнительный элемент. Кай встает из-за стола — с бинтов, пропитанных кровью, падает капля, оставляя свой след на грязном полу. Отвратительно жалко, и Чжан не знает, что жалеет больше: свою жизнь, пол или чужие руки, которые каждый раз заставляют его содрогаться. Исин знает, к чему ведут эти слова, знает, каков оттенок заботы Кая, и поддаться хочет до безумия — да только внутри поднимаются остатки принципиальности, заставляющей спорить со своими желаниями. Заставляющей спорить с ним. — Оставь меня в покое, — произносит он гораздо твёрже, чем думает, а очередное движение лезвия по коже оставляет борозду настолько глубокую, что привычный уже Чжан поневоле шипит от боли, стиснув зубы, — я пытаюсь жить. Смех Кая — хриплый и искренний, такой же невыносимо тёплый, как улыбка. Прохладные ладони обхватывают его лицо — и Исин чувствует, как капли крови с чужих рук стекают по его щекам на шею, оставляя на коже липкие следы, которые он едва ли сможет отмыть. И которые едва ли кто-то сможет увидеть. Никто и никогда ничего не видит. — И это ты называешь жизнью? Исин думает, что да. У него такая жизнь, и другой, пожалуй, никогда не будет. Он не хочет сам, потому что каждый день ему кажется, что предыдущий был чуточку лучше. И предыдущий хотя бы был, чего нельзя сказать о последующих. — Если не жизнь, то что? — губы Чжана подрагивают в слабой улыбке, он старается смотреть Каю в глаза. — На что это похоже? Заливистый смех Кая раздражает все нутро, Исин кривится и пытается оттолкнуть. Но тот руки опускает на его плечи, пальцами вцепляется — бежать отсюда, бежать — ему тут больше не место. Но Исин стоит, как вкопанный, смотря в такие чарующие темные глаза. — Ты же знаешь, прекрасно знаешь, Чжан Исин. Ты такой же, как я. Чонин говорит это не впервые, и снова, как и каждый чёртов раз, от этих слов внутри что-то с треском ломается — кажется, очередная из внутренних преград, что не дают поддаться. И Исин не знает, сколько этих преград внутри осталось, отчего этот обратный отсчёт становится совсем безысходным. Потому что однажды они кончатся. Потому что однажды он сдастся. Потому что он даже не знает, когда. — Я не такой, — говорит он тихо, твёрдо, продолжая тонуть в этих глазах и самому себе слабо веря, — покуда мои раны способны зарасти, я не такой. — Ты так уверен в том, что они зарастут? — в насмешливой улыбке Кая есть что-то, что точно заставляет сомневаться. Еще раз, в третий или пятнадцатый, он скажет, что был таким же. Тоже верил, что все пройдет, все перестанет сваливаться. И где он теперь? Кто он теперь? — Жалкое подобие человека, — тихо произносит Исин, говоря словами того, кто стоит перед ним. Усмехается так же криво. Раны на его сердце истекают кровью так же, как порезы на чужих руках, и Чжан чувствует это как никогда остро, слыша нутром, как где-то внутри ломается ещё парочка преград. А Кай касается ладонями щек неожиданно ласково и сокращает расстояние ещё на шаг, приближая лицо настолько, что хочется отпрянуть — но Чжан замирает, не в силах отвести взгляда, не в силах противиться собственной боли. — Пойдём со мной, Исин, — просит Кай тихо, так по-живому, что истерзанное сердце замереть готово от каждого слова. — Я тебя никогда не покину. — Я... — Исин не знает, насколько это правда. Не знает, способен ли он сделать этот шаг, отчаянный и подлый. В любые слова Кая хочется верить; любые действия Кая хочется чувствовать в тысячу раз сильнее, чем сейчас, чем есть на самом деле. Отчаянный шаг? — шутка судьбы, заранее уготованная участь. — Ты же знаешь, что я не вру. Я не могу врать, мы связаны. Исина корежит, у него дрожат губы, хоть ему и кажется, что он чувствует на них едва теплое дыхание Кая. Кажется? — с его собственных губ срывается странный смешок, больше похожий на начинающийся приступ истерии. — Мне страшно, Кай, — признаётся Чжан, и голос дрожит на грани срыва, но он совсем не мешает чужим пальцам сжиматься на его запястье и скользить по линиям вен, пуская по телу холод — почему-то такой согревающий... Быть может, тепло, которого он желал, выглядит именно так? Быть может, именно потому он не отыскал его в людях? — Я знаю, — шепчет Кай, прижимаясь ко лбу Исина своим, и разворачивает его руку, беря со стола лезвие, которым парень терзал кожу несколько минут назад. Очередной смешок, срывающийся с губ Исина, превращается в приступ истеричного смеха на грани рыданий, когда Кай вгоняет острый металл глубоко под кожу, вскрывая вену. И кажется, что именно в этот момент Исин чувствует все: не только тупую боль от того, как кожа на руке расползается, давая крови вытечь, он чувствует все эмоции яростным потоком — те, которые он никогда не показывал. Это не лучший выход, это вообще не выход. И, может быть, он это знает, чувствует. Но отступить уже не может. Собственные пальцы смыкаются на пальцах Кая, надавливая сильнее. — Верно, — шепчет Кай. — Теперь мы будем вместе, одним целым. Темнота обнимает, как-то слишком ласково, нежно. И от этого будто совсем ничего плохого не происходит. Последнее, что успевает почувствовать Исин: очередной приступ тягучей боли и неожиданно горячий поцелуй на своих губах. Лишь на следующий день зашедшая в гости кузина будет в панике набирать номер полиции, не решаясь подойти близко. И лишь на следующий день бездыханное тело вынесут из квартиры. Никто не захочет разбираться с банальным суицидом, но один из молодых офицеров ещё не раз содрогнется, вспоминая насквозь пропитанные кровью бинты на руках Чжан Исина. Но все это будет завтра. Все это будет не с ним.

×××

Пак Чанёль закрывает глаза, вдыхает в себя воздух затхлой комнатки, в которой он живет уже несколько месяцев, и, кажется, снова задыхается от безысходности. Снова и снова она давит на его сознательное, заставляя делать глупости. Он не может перестать. Не может пересилить себя. Чанёль крутит в руках лезвие от старой бритвы — она досталась ему от деда, а он нашел ей совсем другое применение. Легкие порезы, едва заметные капли крови — вроде никакого вреда. — Привет, Чанёль, как твои дела? — парень напротив него улыбается, и что-то в груди рвется: кто-то перерезает тугие канаты. — Что? Кто ты? — Пак нервно вздрагивает, хочет встать из-за старого стола и уйти, открыть окна, проветрить квартирку, но чужая рука смыкается на его запястье. Она замотана свежими бинтами, на которых выступают небольшие капельки крови, пока едва заметные. — Кто я? — усмехается человек напротив. — Можешь звать меня Лэй.