Последний страж

Осенний крик ястреба

И. Бродский

Он опять низвергается. Но как стенка — мяч,

как падение грешника — снова в веру,

его выталкивает назад.

Его, который еще горяч!

В черт-те что. Всё выше. В ионосферу.

В астрономически объективный ад

птиц, где отсутствует кислород,

где вместо проса — крупа далеких

звезд. Что для двуногих высь,

то для пернатых наоборот.

Не мозжечком, но в мешочках легких

он догадывается: не спастись.

      Душераздирающий крик звенел в ушах на ультразвуковых частотах. Это была чистейшая боль, превратившаяся в звук. Вопль отчаяния, клокочущий в груди и исторгающийся из горла пронзительным воем то ли птичьим, то ли звериным, но точно не человечьим.       Лу Хань стоял на утесе, щуря глаза от порывов ветра, острых как бритва, и наблюдал в исступлении, как тень Зверя бьется отчаянно о купол неба, карабкается по воздуху, жалобно стеная, пытается расправить крылья, но не может уцепиться за призрачную опору небосклона.       Разрывая плотную синеву засвистело копье и вошло без сопротивления в открытую грудь прямо под ребра. Зверь взвыл от боли, дернулся, с усилием взмахнул несколько раз крыльями, вздымаясь к слепящему солнцу. Ему не хватило всего несколько взмахов, силы оставили его. Он замер на мгновение, царапая острыми когтями птичьих лап пустоту, словно хотел уцепиться за раскаленный белый диск, пылающий в небе. Не дотянулся, не смог и рухнул камнем вниз, распластав крылья по бескрайнему голубому полотну.       Лу Хань услышал приглушенный грохот, долетевший до него каменным эхом вибрирующих скал, а потом снова воцарилась звенящая тишина, смягчающаяся еле уловимым шепотом листьев и зеленеющей на отвесных склонах травы.       Мгновения раздумий растянулись канатом до пределов вечности. Лу Хань боялся нарушить движением или вздохом безмолвие священных мест. Непривычно быстрый сердечный ритм взбивал бурлящие воды любопытства, распирающего грудь. Волнение дрожью сковало тело.       Лу Хань был в ужасе, но восторг от увиденного пьянил голову. Он впервые в жизни видел нечто столь потрясающее, пусть лишь неясным силуэтом на фоне лазурного неба, разлитого по горным склонам. И будто быль стала явью, сошла с сухих пожелтевших страниц, оживляя неловкие рисунки неумелых художников.       Он хотел разглядеть Его поближе. Запечатлеть навсегда в своей памяти, потому что был уверен наверняка — другого шанса у него не будет. И даже если выпадет однажды, ни выжить после этой встречи, ни рассказать кому-нибудь о ней он не сможет.       Завязав лямку тряпичной сумки на плече потуже, чтобы не болталась, Лу Хань побежал по склону вниз, скользя сандалиями по мокрым от росы камням. Он знал, что к храму, где рухнул Зверь, ему снизу не подступиться. Все входы туда были давно завалены, а если бы нет, тяжелые двери ему одному не отворить. И путь туда один — через дыры в обвалившемся своде. Если найти правильное место, то по обвившему камни дикому плющу можно было спуститься — так говорили, но правда ли это, Лу Хань не знал, как и не знал, можно ли доверять словам горделивых мальчишек, кичащихся тем, что побывали в этом зловещем месте. У них не было доказательств, лишь скудно рассказанные ими же самими истории, в которых правды столько же, сколько в этих мальчишках отваги.       Лу Хань долго взбирался по склонам, выискивая прорехи в крыше, но подступиться к ним никак не мог, и, по ощущениям, всё дальше забредал от того места, куда нужно было попасть. Он продолжал лезть, пока не добрался до отвесной скалы — дальше ходу не было.       Лу Хань поднял голову и присвистнул. Горные склоны непреодолимой стеной возвышались над ним, упираясь, будто колонны, в потолок неба.       Он видел, что выше есть галереи — открытые коридоры, врезанные в скалу — откуда наверняка открывался прекрасный вид на округу, только взобраться туда было невозможно, а других входов Лу Хань не видел поблизости. Ему пришлось повернуть назад.       У самого подножья, спутав направления, он обнаружил плеяду арок в нескольких метрах над собой. И лучшего решения у него не было — он полез.       С усилием, цепляясь пальцами за острые выступы, Лу Хань взбирался по отвесной стене. Сандалии скользили, шершавый камень оставлял на ладони глубокие следы. Он мог сорваться в любой момент, только любопытство было сильнее здравого смысла. А может, и не в нем было дело. Что если Лу Ханю просто хотелось пополнить ряды тех рассказчиков, что при каждом удобном случае, даже если их об этом не спрашивали, взахлеб вещали свою историю. Может, Лу Хань хотел добавить к их рассказам свой, только настоящий, правдивый, захватывающий. Ведь он будет не только о месте запретном и неприступном, а о встрече с легендарным Зверем, которого никто из ныне живущих даже не видел.       Лу Ханю удалось достичь арочного проема, он взгромоздился на него, перевалился животом да так и повис. Он плохо понимал, что ему делать дальше — попробовать спуститься или полететь головой вниз. Последний вариант был вероятнее.       С трудом нащупав рукой упругие стебли плюща, Лу Хань рывком нырнул вниз, втаскивая за собой ноги в широкий проем. Идеи, порой озаряющие его голову, редко были светлыми и требовали корректировки. Так и сейчас, он сорвался вниз, отдирая плющ от стены, и что есть сил влетел в неё, запечатлев на своем лице отпечаток её резных узоров. Боль была резкой, неожиданной. Она заставила разжать руку, и если бы он вовремя не спохватился, ободранные до крови ладони превратились бы в сломанные кости.       Когда ноги коснулись земли, Лу Хань лишний раз убедился, что в этот раз ему повезло. Под кажущимся мягким ковром из мха и высокой травы торчали острые обломки, невидимые невооруженным глазом в полумраке, но ощутимые ступнями сквозь тонкую подошву сандалий.       Лу Хань отряхнулся, почесал тыльной стороной ладони ноющий нос, повстречавший стену, и огляделся. Где он был — можно только догадываться. Это не было ни залом, ни даже коридором, скорее его тупиковым ответвлением. И назначение его угадывалось с трудом, возможно оно заключалось исключительно в том, чтобы быть.       Лу Хань огляделся.       Неясные уступы, кайма каменных узоров, опоясывающих стены. Арочные конструкции, будто красоты ради, струились по верху. Они не вели никуда и шли ниоткуда. В них лишь чернота пустоты, дарящая монолитному камню легкость. В проемы сочился ветер, свистел, завывал в пустынных стенах храма. Лучи полуденного солнца скромно заглядывали в темноту. Им было любопытно не меньше Лу Ханя, но только ему была оказана честь насладиться интерьером древних развалин.       Он выбрал путь, но был ли это выбор, раз вариант только один — вперед. Из тупика по скомканным разрушенным коридорам, порой на ощупь, не в силах видеть дальше собственного ушибленного носа и спотыкаясь о каждый, даже самый маленький, камешек, Лу Хань брел вперед, не разбирая дороги. Он и не знал, куда ему идти.       Храм был лабиринтом, а коридоры его — змеи, что сплелись в тугой клубок. Лу Хань выбирал путь наугад и не был уверен, что куда-нибудь придет. Миновал несколько залов, один на другой похожий. Они не были местом поклонения, они были просто местом.       Лу Хань не видел здесь идолов, не видел алтарей, лишь пустынные залы, разрушенные колонны, и проемы со статуями. Статуи эти не были воплощением ни одного известного Лу Ханю божества — ни старого, ни нового. Скорее скудная роскошь, украшение, от которого по коже бежали мурашки. Они не добавляли ансамблю стройности, они выбивались из него своей несуразностью. Их каменные лица, виднеющиеся из-под нескладных головных уборов, будто шлемов, были искажены гримасой ярости, и чернотой пустых глазниц они следили за каждым шагом.       Лу Хань озирался с интересом, пусть разнообразием его это место не баловало. Скудное убранство, но размах и сдержанность внушали трепет. Чувствовалась массивность веры, её устойчивость и несокрушимость. Даже разруха этому месту была к лицу. Сложно было представить его другим.       Лу Хань был заворожен этим местом, восхищен. Он ощущал себя песчинкой в бескрайнем пространстве вселенной. Это место заставляло чувствовать себя маленьким, ничтожным. Оно было необъятным, бесконечным, многослойным. При этом пропитанным одиночеством и обреченностью.       Мороз бежал по коже. Не ясно было отчего. Может прохлада каменных стен после жаркого дня ощущалась так остро, а может то было нечто иное, глубинное, подсознательное. Некий иррациональный страх перед этим жутким местом, затеряться и сгинуть в котором было совсем не сложно. Не только физически. Лу Ханю казалось, что в скупости и суровости этого места он начинал терять себя.       Он, кажется, бесконечно долго блуждал по этому месту, и был уверен, что не прошел даже половины, десятой или сотой части. То, что он видел снаружи, было лишь маленькой каплей того, что существовало под покровами высоких гор. Здесь могли уместиться несколько близлежащих деревень, обустроить всё под стать себе, превратить в несокрушимый город. Странно было думать, что столь обширное место было похоронено и забыто людьми, способными подмять под себя любое пространство.       И всё же, было кое-что кроме этих пугающих статуй, что прятались в проемах стен, кутались во мрак, чтобы оставаться незамеченными. Нечто, на что внимание обращаешь не сразу, потому что столь незначительная деталь, очень привычная разуму, не кажется чем-то из ряда вон, однако именно в этих местах становится зловещей и от осознания пальцы сводит в мутном приступе ужаса.       Вдоль залов и некоторых коридоров, на стенах и колоннах, коим удалось выстоять в неравном бою со временем, из проржавевших гнутых подставок торчали зажженные факелы, освещая бесконечные лабиринты спутанных помещений. Лу Хань не сразу заметил, воспринимая это как нечто должное, ведь ясным для него было одно — там, где солнцу хода нет, его заменяет огонь. Он привык к этой концепции и потому не сразу задал себе важный вопрос:кто зажигает свет в месте, где никого нет?       Он перебрал разом сотню и тысячу вариантов, но некому здесь было ни подтвердить, ни опровергнуть ни один из них. Ответ так и остался загадкой, а сознание позволило столь важному вопросу, должному вызвать щекочущее чувство тревоги и страха, уйти в никуда, в пустоту, в космос. Позволить продолжить свою смертную жизнь в небытие до тех пор, пока ответ на него не будет найден. А пока Лу Хань продолжал свой путь, надеясь, что в конце он найдет объяснения всему.       Он шел и шел. Долго ли? Время застывшей глиной сковало его. Он будто был заперт в одном коротком моменте, обреченный проходить один и тот же путь в несколько залов до скончания веков.       Когда страх начал подступать к горлу, подгоняя панические мысли, от которых Лу Хань отмахивался содранными ладонями, бесконечная плеяда коридоров и залов окончилась.       Окончилась слепящим солнцем, что резало глаза. Лу Хань зажмурился.       Он вышел из храма. Снова зеленые склоны, синее небо, шелест листьев. Только всё не то.       Лу Хань шагнул на выложенную камнем площадку. Он был не там, где заходил. Не снаружи гор, а внутри. В пустоте между, что соединяла их тонкими, поеденными временем конструкциями из колонн и арок. Их воздушность казалась очень неподходящей этому месту. Слишком много изящества и утонченности было в этих конструкциях. Они походили больше на каркас, на часть чего-то большего, нежели на самостоятельную постройку. Скорее причудливый мост, паутиной раскинувшийся по воздушному пространству, и уходящий за клочки острых гор, из-за верхушек которых стыдливо виднелась высокая башня.       Лу Хань несмело подошел к краю вымощенной площадки, обрамленной потрепанными перилами из белого камня.       Над головой купол ясного неба, под ногами склон уходящий в черную бездну. Сложно сказать, как высоко Лу Хань находился. Или точнее, как глубоко простирался храм. Воображение не было способно представить размах древнего сооружения. В голове не укладывалось, что человек был способен возвести своими руками нечто столь обширное и величественное.       Лу Хань, придерживаясь рукой за каменные огрызки перил, чуть наклонился вперед. Он хотел заглянуть в бездну, увидеть её край, но голова сразу закружилась. Появилось ощущение свободного падения и чувство, будто он не сможет удержаться на ногах. Лу Хань отшатнулся. Это не страх, это здравый смысл, который тревожила опасность.       И тут резкий звук. Упругие удары по воздуху, взрывающие застоявшуюся тишину. Сердце остановилось, замерло. Лу Хань обернулся в ужасе. Не ожидал он, что здесь может быть что-то еще.Что-то живое.       Сердце заклокотало в груди. Нечто летело на Лу Ханя. Летело стремительно. По размеру небольшое, разглядеть, однако, было сложно. Не хватило времени.       Лу Хань, стараясь избежать столкновения, отскочил в сторону, оступился, напоровшись ступней на острый камень, потерял равновесие. Рука попыталась нащупать развалины перил, что-то твердое и устойчивое, чтобы остановить падение, но натолкнулась лишь на пустоту, на струи мягкого ветра, чуть прохладные, снизу поднимающиеся. Этого было недостаточно. Падения было уже не остановить.       Заваливаясь на спину, — чертовски медленно, как показалось Лу Ханю, — он смог разглядеть очертание белой птицы на фоне скал, а затем время ускорилось. Понеслось с невиданной скоростью.       Удар. Плечо почти выбило. Лу Хань стиснул зубы. Он не понял, что с ним случилось. Тело кубарем покатилось по склону в самую бездну, считая острые выступы мягкой кожей сквозь хлипкую ткань одеяния, в котором путалось.       Всё перемешалось: небо, скалы, мохнатые зеленые склоны и темнота бездны. Где был верх, где был низ — не разобрать. Они сменяли друг друга так быстро, что слились в единую картину из контрастных пятен, замешались как краска, и от этого голова так загудела, что пришлось закрыть глаза, ожидая в неведении, когда всё кончится.       Было ли ему страшно? Он даже не осознавал, что это может стать для него фатальным концом. Ему недоставало возможности в бурлении происходящего, в стремительном беге времени понять, какой итог будет у этого события.       Только когда он сорвался в пустоту, зависая на мгновение в воздухе, ему стало по-настоящему страшно. Лу Хань распахнул глаза. Он застал тот короткий миг, предшествующий падению. Пытался ухватиться руками за воздух, за солнце, за ветер, за верхушки скал, и чувствовал себя в этот момент Зверем. Понял его. Собственный ужас и бессилие будто копье в грудь. Сердце потяжелело и потянуло его вниз.       Лу Хань хотел закричать, но захлебнулся воздухом и собственным ужасом. Он видел небо. Синее бескрайнее небо, накинутое на вершины гор, подпертое башнями и паутинами арочных перекладин. И хорошо, что видел только это, а не черноту неизвестности под собой. Свист в ушах твердил, что он падает, но небо не менялось. Не становилось дальше — оно всегда было далеким.       Что происходило, Лу Хань плохо понимал. В памяти остался хаос, чувство страха в свободном падении и небо.       Он летел, зацепился за что-то, кажется. Рухнул удачно, не на спину и не на голову, животом на что-то мягкое, лишь чудом себе ничего не сломав. Удар выбил воздух из легких, заставил потеряться в пространстве. Он слышал, как шлепнулся где-то рядом слетевший с ноги сандалий.       Лу Хань застонал сдавленно. В глазах рябило, голова гудела. С трудом приподнявшись на руках, он попытался нащупать потерянный сандалий, опасливо озирая непроглядную, непривычную глазам темноту.       Рука дрожащая нервно шарила по траве, а потом замерла, не найдя ничего. Лу Хань сглотнул. Тело напряглось так сильно, что даже кончики пальцев свело.       Из темноты на Лу Ханя смотрели два глаза насыщенного василькового цвета. Они горели светлячками, тлели искрами далеких звезд. Смотрели внимательно, неотрывно, не моргая.       Затем из мрака проступили очертания морды — худой и вытянутой. Изящной, в какой-то степени. И напряженной.       То был Зверь. И он был жив.       Изранен, изувечен, но жив.       Лу Хань ожидал увидеть нечто иное. Он шел сюда с четкой мыслью найти среди камней изломанное бездыханное тело, груду костей, обернутую в шкуру, кучу свалявшихся перьев, измазанных кровью и бог знает чем еще, что издалека выглядело будто подушка, вывернутая наизнанку.       Его ожидания были уничтожены, стали горсткой осколков, звенящих в груди. Они кололи легкие, заставляя задыхаться.       Лу Хань не рассчитывал на то, что столкнется с живым Зверем, и даже предположить не мог, что вблизи тот окажется таким большим. Огромным, на самом деле, как каждый сантиметр этого места, заставляющий чувствовать себя неприлично маленьким и ничтожным.       Зверь оказался величественным и опасным, внушающим трепет. Одного взгляда на него было достаточно чтобы понять — его не победить. Даже раненый Зверь всё еще Зверь, а Лу Хань со своей нескладностью, со своей человеческой хрупкостью и слабостью был ему не ровня как подбитый, так и хоть сто раз здоровый, с оружием или без него.       Растревоженный появлением чужака, Зверь пришел в неистовство. На упругих лапах, тяжелой поступью он стал метаться из стороны в сторону вдоль дальней стены.       Лу Хань не видел, но чувствовал, как шерсть Зверя встала дыбом. Хвост со свистом разрезал воздух.       Страшно было даже пошевелиться. Лу Хань дышал через раз. Он не хотел ни шорохом, ни слишком громким выдохом дать повод на себя напасть.       В глаза бросалось, что Зверю каждое движение давалось с трудом. Он хрипел, рычал гортанно, и слышно было, что он устал и обессилен. Терзающая боль перебором тонких струн звучала в его рыке.       Он волочил за собой переломанные крылья, под тяжестью прогибаясь почти до самой земли. Глаза его постепенно тускнели. Движения замедлялись, в них чувствовалась надрывность. Он дышал тяжелее.       Лу Хань лежал не шелохнувшись, старался слиться с мхом, стать сгустком воздуха, раствориться в темноте. Он пытался притвориться мертвым, надеясь, что сможет обмануть Зверя такой низкопробной уловкой, но тот словно за версту чуял неприкрытую ложь.       Он прекрасно знал, что Лу Хань в порядке, и не спускал с него настороженного взгляда. Для него Лу Хань — враг. Каким бы жалким, как бы безобидным он не выглядел, его не стоило недооценивать. Людей не стоило недооценивать. Они безжалостны в своем вероломстве, они способны обратить свою слабость в предательство, пусть это и было нечестно, несправедливо. Они игрались с доверием, как играются дети с букашками — сначала любя, заинтересованно, с долей заботы, а потом давят, душат, морят. Если им станет скучно, если им станет страшно или нужно, они поступятся любыми принципами, они забудут о морали, о милосердии, о добре и зле. И Зверь каким-то невиданным образом знал это. Не знал он лишь о том, что Лу Хань не собирался с ним драться, ни честно, ни с уловками. Они не были друг другу врагами до тех пор, пока не пытались случайно или намеренно навредить. Никто из них не был ни охотником, ни жертвой. Противостояние было не нужно двоим, просто никто не мог позволить себе повернуться спиной — страх не давал.       Зверь долго бродил затравленно, будто места себе не находил. Его спокойствие было нарушено. Чужак на его территории. И он бы мог разорвать Лу Ханя, но даже не подошел к нему. Не попытался проверить жив ли, знал потому что — жив. Он прямой угрозы не чувствовал, лишь абстрактную. Именно она покоя не давала. Тревожила его, звенела бубенчиком, не позволяла дать волю слабости.       Он превозмогал боль, превозмогал усталость, но силы оставили его против воли. Зверь качнулся, привалился к стене. Голова запрокинулась, глаза василькового цвета закатились. Он секунду еще держался на обмякших лапах, а потом рухнул гулко, поднимая в воздух клубы пыли.       Лу Хань вздрогнул. Вместе с безвольным телом рухнул и камень с души.       Лу Хань лежал долго, прислушиваясь к рваному дыханию, которое убеждало — Зверь еще жив. Нужно было бежать, уносить ноги, пока была возможность. Только куда?       Осмелев, Лу Хань поднял голову, чтобы оглядеться. Глаза, привыкшие к темноте, улавливали очертания предметов. Свет сочился тонкими лучами, золочеными нитями сквозь пробоины потолка. Они тянулись к стенам, к лежащим буграми под мхом камням, к Зверю, раскидываясь над ним паутиной.       Лу Ханю казалось, что он уже видел это место. Возможно, узнавал в нем знакомые очертания тех мест, которые уже прошел. Здесь каждый сантиметр пространства был похож на другой, а тот на третий. Словно бесконечный лабиринт из нескольких комнат, соединенных длинным коридором. Из этого однообразия место данное выбивалось очертаниями Зверя, но даже они казались знакомыми. Будто он вечность наблюдал эту картину, хотя видел её всего пару минут.       Может, он и был здесь, но только давно, во снах если. Иначе ему сюда было не попасть. Ни войти, ни выйти. Вход был завален. Обрушился давно, судя по виду. Не на днях, не пару часов назад. Будто вечность с тех пор миновала. Создавалось ощущение, что завал здесь с тех самых времен, как храм был построен. Да и был ли построен? Может, он существовал всегда. Никто не знал строителей, не помнил, когда храм появился. Существование воспринималось как данность. Некому было запечатлеть его в изначальном виде. А может, его построили уже разрушенным? Может, не достроили просто. На эти вопросы не было ответов ни у живых, ни у мертвых. В книгах о таком не писали, в легендах не рассказывали.       Лу Хань с усилием сел, тяжело выдыхая. Отсюда ему один выход — вверх, но туда хода нет. По стенам не забраться, к пробоине в потолке не подступиться. Шансы выбраться были, пусть гипотетический, пусть маленький, но был. Ситуация не казалась безвыходной. Однако данностью была необходимость провести здесь нестерпимое количество времени со Зверем наедине. И если очнувшись он не проглотит Лу Ханя, это уже будет победой. Хотелось верить, что везение, сопровождающее Лу Ханя всю дорогу сюда, не закончилось с падением.       Тело ныло, боль сковывала движения. Странно беспокоиться об этом, упав с такой высоты. Кости целы и слава богу, а синяки — ущерб сопутствующий. Заживут. Однако полученные ушибы превращали его в неповоротливый кусок мяса, легкую добычу.       Дрожащей рукой он дотронулся до плеча, которому не посчастливилось повстречать скалу. Вроде не выбил, не вывихнул, сломанных костей тоже не торчало, и шевелить рукой он в принципе мог, но исключительно медленно и плавно, резкие движения вызывали острую боль, а вскинуть её высоко он не мог вовсе, что сильно осложняло положение вещей, однако это всё еще было лучше, чем смерть.       Он с усилием поднялся с земли. Собирался оценить радиус поражения после падения, однако хватило простой попытки встать. Сразу в глазах потемнело, голова закружилась, спину защемило, нога отнялась. Лу Хань еле сдержал болезненный стон. Если у него настолько серьезные проблемы с тем, чтобы просто встать, что же тогда делать дальше? Даже в отличной физической форме его шансы отсюда выбраться приравнивались к нулю, а сейчас и вовсе сошли на нет.       Лу Хань обреченно выдохнул. Что же ему делать? Пока всё, что он мог — найти потерянный сандалий, упавший где-то неподалеку. Где именно — неизвестно, места Лу Хань не видел. Слышал лишь, что тот упал где-то слева, а в том направлении как раз лежал Зверь. Соваться туда, если честно, хотелось в последнюю очередь, поэтому Лу Хань решил, что для начала удостовериться, что сандалия нет в другой стороне. Ему, в принципе, сейчас и заняться нечем было, кроме как обшаривать мрачный закуток в поисках потерянной обуви.       Хромая на онемевшую ногу, Лу Хань побрел к заваленному проходу, попутно оглядывая окрестности в поисках своего сандалия. Он спрашивал себя, на что он надеется, когда обстоятельства играют против него, но оптимизма он не терял. У него не было выбора. Оказавшись загнанным в угол, ты либо борешься, либо сдаешься. Лу Хань мог упасть и ждать смерти от зубов Зверя или от голода, однако предпочел потратить свободное время ожидания на что-то полезное — на поиск выхода из сложившейся ситуации, например.       Он никогда не сдавался. Глупо ли это было? Может, он силы зря тратил, может, не было смысла бороться. Но он уверенно мог заявить, что жив до сих пор лишь потому, что не позволял обреченным мыслям захватить его разум.       Иногда случаются странные вещи, иногда страшные, бывают и безобидные, нарушающие планы, и вместо того, чтобы злиться, биться в истерике, жаловаться на несправедливость жизни, Лу Хань предпочитал погрустить немного, разозлиться, если нужно, а потом взять себя в руки, смириться и подстроиться. Приспособление — вопрос выживания. Гордые и капризные живут с любовью к себе, но недолго.       Не шутка вовсе, тупики заставляют понять простую мысль: ты сдаться всегда успеешь, но если можешь что-то сделать — делай. Возможность умереть всегда будет, а вот за жизнь придется побороться. И он боролся. Терять ему нечего было. Назад только под землю, за спиной воронье.       Лу Хань оглядел заваленный проход в поисках хотя бы маленькой щелочки, зазора, крохотной надежды на то, что есть возможность выйти отсюда через то, что именуют проходом. Тяжелые камни громоздились друг на друга неровно, оставляя пустоту рядом с местами стыка, однако при этом очень устойчиво, в несколько слоев. Лу Хань прикинул, насколько невозможно было расчистить себе путь. Вердикт был таков: невозможно.       Он перебрал все возможные варианты, но в итоге либо умирал, погребенный под грудой камней, либо тревожил шумом Зверя и оказывался съеденным заживо.       Лу Хань присел на щербатый булыжник, обросший мхом. Дыхание перехватило. Он зажмурил глаза. Острый приступ боли уже не был таким сильным, возможно, тело привыкало к дискомфорту.       В воцарившейся тишине слышалось тяжелое дыхание Зверя. Лу Хань разглядывал босую ногу, сминая пальцами ноющий бок. В пояснице чувствовалось напряжение, голова гудела. Глаза начинали ныть. За сегодня было слишком много событий, выбивающихся из привычного ритма жизни. Вроде по пальцам одной руки пересчитать можно, а как они были насыщены переживаниями. Лу Хань был вымотан. Новые впечатления, непредвиденные травмы, отсутствие перспектив — всё это сворачивалось в один тугой клубок усталости.       Лу Хань потер ноющие глаза. В конце концов, найти свой сандалий и лечь спать единственное, что он сейчас мог.       Из-за бездействия Зверя, Лу Хань осмелел и расслабился, почувствовал себя свободнее и спокойнее. Он больше не ощущал угрозы или же просто наплевал на опасность, раз терять ему было нечего, и потому уже без особого стеснения решил оглядеть местность. Делать здесь, в сущности, было нечего. Разве что вести приятные беседы с самим собой, но только шепотом, чтобы не привлекать внимания.       Сжимая рукой лямку тряпичной сумки, которая оказалась гораздо надежнее, чем выглядела, он неуклюже бродил кругами, вглядываясь себе под ноги. Мягкая влажная земля, поросшая пучками травы, приятно ощущалась голой ступней, и если бы не осколки камней, неразличимые в темноте, Лу Хань бы снял и второй сандалий.       Иногда он останавливался и прислушивался к тишине. Зверь всё еще тяжело дышал. Лу Ханя это успокаивало. Он толком не знал почему.       Сколько прошло времени? Оно тянулось бесконечно долго. Лу Хань несколько раз обошел местность, избегая лишь дальней стены, у которой лежал Зверь. Даже осмелев он не рисковал соваться к нему. Не стоило играть с судьбой.       Сандалий так и не был найден. Лу Хань даже усомнился, что тот вообще существовал. Он ведь мог улететь куда угодно, и вовсе не обязательно последовал за своим хозяином. Лу Хань не видел его падения, он только слышал, но ведь то мог быть и не он.       Назвать это ужасной трагедией язык не поворачивался. Люди иногда ноги теряют, а он всего лишь сандалий. Другой обуви у него, конечно, не было, но он по-прежнему пытался найти во всем положительные стороны. Сейчас была всего одна, впрочем, она существовала в любой ситуации — Лу Хань был жив.       Кто-нибудь бы обязательно заметил, что он зря сюда полез. Усмири он свое любопытство, ничего бы этого не случилось. Лу Хань лишь пожал плечами на выпад воображаемого собеседника. Он много чего мог в своей жизни не делать, это бы уберегло его от множества проблем. Знать бы где упадешь, солому бы подстелить. Но сейчас-то что? Всё случилось и ничего с этим не сделать. Можно хоть всю свою жизнь положить на то, чтобы сожалеть о неправильных выборах и думать, как бы стоило поступить, чтобы стало лучше, но какой смысл?       Лу Ханю просто хотелось верить, что ничего в этой жизни не бывает просто так, и если он оказался здесь, значит ему нужно здесь быть. Он лишь часть чего-то общего, какого-то глобального замысла. Его выбор не просто случайность, это закономерность, которая должна была замкнуть цепь и запустить определенную череду событий. Ему так было проще считать. Это придавало его даже самым глупым решениям смысл и помогало принимать неудачи.       Так если ему нужно было оказаться здесь, то зачем?       Вариантов было не так много. Есть только он и Зверь. Лу Хань должен был с ним встретиться, пусть даже только для того, чтоб стать его добычей. В этом тоже было высшее предназначение: дать одному прекрасному существу выжить, ценой одной человеческой жизни.       Сердце сжалось. Лу Хань поежился, почувствовав кожей ледяное дыхание ужаса. Ему не нравился такой исход, но оспорить его он не мог. Чему быть, того не миновать. Нужно это просто принять, как данность.       Он вздохнул тяжело, разглядывая очертания Зверя сквозь полумрак. Ему было сложно объяснить это даже себе, но вопреки мрачным мыслям, роящимся в голове, в нем не было страха, не было злости на это существо. Всё, что Лу Хань чувствовал — странное щемящее чувство в груди, болезненно сминающее сердце своими тонкими пальцами.       Это была жалость? Сострадание? Лу Хань понять никак не мог.       Пальцы нервно отбивали по груди, мысли путались. Казалось, будто ответ на все его вопросы прямо перед глазами, но слишком далеко, чтобы разглядеть.       И он принял странное решение — он медленно, неосознанно стал двигаться вперед, прямиком к Зверю, взгляд с него не сводя.       Лу Хань тревожно прижимал руки к груди, пригибался немного, поддаваясь инстинктивному желанию быть незаметным. Он осторожничал, нервничал. С каждым мягким шагом сердце колотилось сильнее, но даже мысли отступить не было.       Пусть это было очередной его глупой идеей, которая непременно станет причиной крупных неприятностей, но если он часть чего-то целого, высшего замысла, каждая его мысль и выбор заранее просчитан кем-то другим, и раз так, значит нет неправильных решений, есть единственные.       Зверь дернулся.       Лу Хань подскочил на месте и замер, затаив дыхание. Он даже не сразу понял, что неистовые вибрации, что он ощущал кончиками своих пальцев, были ударами его собственного сердца, заходящегося в приступе ужаса.       Зверь всё еще был без сознания.       Лу Хань неуверенно двинулся вперед, хотя стоило бы назад.       Теперь их разделяло меньше десяти человеческих шагов, для Зверя это была малость. Он был действительно огромным.       Лу Хань пригляделся.       Зверь выглядел болезненно. Не удивительно, ведь он упал с такой высоты, лишь чудом не переломав все кости. Только его болезненное состояние было каким-то человеческим, что ли. Он словно был в бреду.       Глаза нервно бегали под покровом закрытых век. Прерывисто и жадно Зверь хватал воздух приоткрытой лисьей пастью. Он будто задыхался, теряя рассудок. Сознание его плавилось, ускользая из-под контроля. Он был при смерти, он страдал. Будто бы не было уже боли, был только кромешный ад, выжигающий его изнутри. Лу Ханю казалось, что сквозь толстую шкуру, сквозь покрытую перьями грудь он видел это пламя, и даже ощущал его сам.       Тело Зверя содрогалось в приступах мелкой дрожи, и будто именно она мешала ему дышать. А потом случался приступ. Зверь неожиданно замирал, напрягаясь всем своим существом. Его передние лапы, — те, что были птичьими, — неестественно скрючивало, сводило от боли. Воздух застревал в глотке, превращаясь в сдавленный жалобный хрип. Казалось, что он задыхается. Он не мог вдохнуть, грудь мелко вздрагивала от безрезультатных попыток. Цепкие птичьи лапы впивались в мягкую землю огромными когтями, с легкостью оставляя на ней рваные раны.       Лу Хань поймал себя на том, что в такие моменты напрягается вслед за Зверем. Он не был способен это контролировать. Тело действовало само.       Он понимал головой, что Зверь страдает. Смог разглядеть под крылом торчащее из груди копье, размер которого в соотношении сейчас казался смехотворным. И даже странно было, что кто-то мог подумать, будто причинит этой зубочисткой существу вред, однако у Лу Ханя было ощущение, что дело именно в копье. Не в переломанных костях, не в ушибах, а в человеческом оружии, которое и низвергло Зверя на землю.       Оно мешало ему дышать. Но не было значения сейчас в нем ли дело или в чем-то другом — Зверь умирал, это было очевидно, и сделать ничего с этим Лу Хань не мог. Только избавить его от страданий раз и навсегда, подарив быструю и безболезненную смерть. Но даже если убийство в данном контексте синоним милосердия, Лу Хань на него способен не был. Он не мог даже помыслить о том, чтобы оборвать чью-то жизнь, и как бы жестоко это не было с его стороны, он предпочитал дать Зверю умереть самостоятельно.       Однако, мог ведь он хоть немного облегчить его страдания. Позволить ему хотя бы вздохнуть полной грудью последний раз в своей жизни. Может, именно это его путь милосердия. Что если все решения в жизни Лу Ханя вели его именно к этому моменту лишь для того, чтобы быть рядом со Зверем в его последние минуты, ведь невообразимо страшно умирать одному.       Лу Хань шмыгнул носом. Глупо — подумает кто-то, — проявлять сострадание к врагу, жалеть его. А для Лу Ханя вовсе не было глупо, для него это не враг. Для него это живое существо, такое же самостоятельное, как он сам. У него было прошлое и настоящее. Он не просто страшная история, которой пугают маленьких детей. У него есть свой путь. Был он тернист и кровав — не имеет смысла. Конец един для каждого. Он страшный и болезненный, и если есть между Лу Ханем и Зверем что-то общее, то это непременно желание чувствовать рядом чужое тепло до того самого момента, пока жизнь на последнем выдохе не покинет тело.       Пусть было наивно считать, что дикому Зверю нужна чья-то жалость, вместо спасения. Однако Лу Хань лучше умрет, пытаясь помочь, чем будет жить с мыслью, что проявил равнодушие.       Он принял решение. Оно придало ему силы.       Лу Хань воинственно оторвал лоскут от порванного рукава рубахи, порвал его на две части и перемотал свои содранные ладони. Он надеялся лишь на то, что ему хватит сил выдернуть из груди Зверя копье, что он не сделает своими попытками хуже.       Осторожно ухватившись руками за древко, Лу Хань передернул плечами, встал поудобнее, вздохнул, чтобы успокоиться, и потянул изо всех сил.       Это оказалось гораздо труднее, чем ожидалось. Ноги заскользили по мокрой земле, ушибленное плечо пронзила острая боль. Лу Хань стиснул зубы, но не отпустил древко. Наоборот потянул его с еще большей силой. Он чувствовал, как намокают лоскуты ткани, обмотанные вокруг ладони. Не знал только от крови ли.       Копье застряло слишком крепко. Оно не вышло даже на миллиметр. Лу Хань хотел попытаться вытащить его короткими рывками, но боялся, что это растревожит Зверя и причинит ему больше боли.       Забыв об осторожности, Лу Хань яростно замычал от усердия. Пот выступил на лбу, щеки полыхали. Он даже не дышал в этот момент. Его тело было напряжено настолько, что превратилось в камень. Он старался, как мог.       В тот момент, когда темная пелена начала застилать глаза, Лу Хань почувствовал, как с усилием, очень медленно копье выходит из тела. Он стал отступать назад, вспахивая пятками мягкую землю. Ему оставалось совсем чуть-чуть, но копье вдруг застряло.       Силы были уже на исходе, руки соскальзывали, пальцы сводило. Лу Хань был готов потерять сознание. Воздуха не хватало.       Еще чуть-чуть, ему нужно было еще немного поднажать. Он умолял себя, уговаривал. Напоминал, ради чего это делает. Возвращал себя обратно в своих мыслях к тому моменту, который придал ему решимости и храбрости пойти на этот шаг.       Обратно к грусти, от которой глаза слезились, обратно к жалости и ощущению собственного бессилия из-за невозможности спасти, приводящее его в ярость сильнее мысли, что сам он не сможет отсюда выбраться.       Лу Хань набрал в грудь побольше воздуха и закричал во всё горло, с несвойственной ему силой отталкиваясь ногами. Копье скакало в его руках, но он просто тянул, что есть мочи, пока тело не столкнулось с землей.       Он коротко вскрикнул и замолк. Копье было в его руках. Потеки крови с шипением собирались в крупные капли, будто наконечник был раскален. Он смотрел на него озадаченно, не понимая, что смог его вытащить. Лишь вопль, полный боли, заставил его осознать, что он совершил ошибку.       Зверь распахнул глаза, испуганно вскакивая на лапы. Он был не в себе. Затуманенным взглядом он оглядел полумрак, пока не наткнулся на единственного, кто мог причинить ему вред. Человек с копьем в руках. Зверь не разделял людей в тот момент на хороших и плохих, не пытался понять намерений. Для него было ясно одно — если у человека в руках оружие, он враг.       Лу Хань сглотнул, сжимая копье в руках. Ему хотелось бежать, но он знал, что не выйдет. Зверь настигнет его в один прыжок. И он затаился, замер. Страх сковал его, превращая в одну из каменных статуй, которые он видел по пути сюда.       Зверь медленно надвигался, не сводя с Лу Ханя пристального взгляда. Было видно, как зрачки его расширяются. Голубые глаза стали бирюзовыми, отражая в полумраке слабый свет, струящийся сквозь разбитый потолок.       И тут Лу Хань не выдержал. Он испуганно попятился назад, и это решение стало одним их многих ошибочных, что он принял за сегодня.       Зверь остановился, присел, махнул, будто кошка, хвостом из стороны в сторону, а затем прыгнул. Лу Хань инстинктивно выставил копье перед собой, и в тот момент ему ничего не стоило вновь вонзить его в грудь Зверя, но в самый последний момент, будто обретя контроль над своим сознанием, он отбросил его в сторону, оставаясь полностью беззащитным перед надвигающейся атакой.       Зверь приземлился перед Лу Ханем, прижимая его к земле когтистой птичьей лапой. Но сделал это с особой осторожностью, с оглядкой на излишнюю хрупкость человека. Он не пытался убить. Это была угроза, предостережение, всё что угодно, но точно не попытка убийства.       Лу Хань с опаской покосился на огромный коготь, размером с его голову. Зверю даже усилий не нужно было прикладывать, чтобы раздавить ему грудную клетку. И от мысли, что жизнь зависит сейчас от прихоти не очень разумного создания, руководствующегося исключительно инстинктами, Лу Ханю захотелось перед ним оправдаться, хоть он и знал, что ни слова из его невнятного бормотания Зверь не поймет.       Он чувствовал горячее дыхание голой кожей и заставил себя поднять глаза, чтоб заглянуть своей возможной смерти в лицо. Он ведь не трус. Он не боится и его не надо бояться. Хотя вряд ли существо настолько огромное и сильное способно испугаться маленького безоружного человечка.       Стоило Лу Ханю посмотреть на Зверя, нависшего над ним, и вся уверенность в том, что он сможет пережить эту встречу пропала. Он просто не увидел в бирюзовом зеркале глаз намерение оставить его в живых.       Дрожащие пальцы скользнули по земле в поисках отброшенного копья. Лу Хань не собирался даже пытаться его использовать, просто не хотел чувствовать себя совсем беззащитным в тисках когтистой лапы. Ему нужна была хотя бы призрачная надежда на существование запасного варианта, которая бы придала ему уверенности.       Может быть, Лу Хань изменился в лице, когда подушечки пальцев почувствовали гладкое древко, может, сердце неровным ритмом его выдало, но Зверь сразу понял, что происходит. Он зарычал, оскаливая мелкие острые зубы. И это звучало вовсе не как угроза, он словно предупреждал, просил одуматься.       Лу Хань понял посыл и быстро вскинул в воздух руки. Ему отчего-то стало совестно за то, что он даже на секунду посмел допустить, будто ему нужно обороняться.       — Прости, — зачем-то выдохнул он, — я не собирался, честно...       Зверь долго смотрел на него внимательным взглядом, словно пытаясь разобрать смысл слов по его лицу, по приоткрытым губам, по честным глазам, а потом кивнул слегка, будто соглашаясь со словами, и отступил назад.       Лу Хань так и остался неподвижно лежать, глядя перед собой. Вместо бирюзовых глаз — каменный потолок, а для него будто не было разницы.       Страшно не было. Было очень стыдно. Могло ли это быть его воображением, свойственным всем людям порывом очеловечить, приравнять к себе, чтобы сделать понятнее, подчинить знакомой логике и наделить разумом и помыслами, ему не свойственными, но Лу Хань почему-то был уверен, что Зверь прекрасно понял каждое сказанное им слово, и даже ответил в силу своих возможностей — безмолвно. Так если он действительно понимает, было очень грубо даже в мыслях отнестись к нему как к дикой собаке. Считать, будто он не разумен, не поймет истинных помыслов Лу Ханя, даже если ему о них сказать.       Из-за проблем во взаимопонимании, именно из-за того, что Лу Хань считал, будто не сможет объясниться, он выставил себя в плохом свете. Из-за своей секундной слабости, из-за страха и недоверия, он выглядел не лучше того, кто пытался убить Зверя копьем.       Лу Хань не хотел так. Это была ошибка, недопонимание. Он не плохой. Он бы в жизни не причинил никому вреда. И он почему-то очень хотел, чтобы Зверь об этом знал, каким бы бессмысленным это желание ни было.       — Эй! — Лу Хань вскрикнул, рывком усаживаясь.       Зверь замер. Он размышлял мгновение, после чего повернул свою морду. Его глаза вновь стали голубыми и смотрели устало.       — Я не... — Лу Хань замялся, подбирая слова. — Я не плохой человек, вообще-то. И не пытался тебя убить. Прости, если тебе показалось иначе.       Зверь внимательно его выслушал, вздохнул тяжело, отвернулся и пошел дальше. Сложно было сказать, понял он, что ему сказали, или ему просто было плевать.       На негнущихся лапах, привалившись боком к стене, он еле доковылял до нагромождения камней в углу — последствия рухнувшей потолочной балки. Сломанное крыло с мягким приглушенным шорохом царапало стену, оставляя еле различимый багровый след. Это наверняка было больно, но Зверь будто бы уже не чувствовал ничего. Его глаза, подернутые тонкой мутной пленкой, остекленели. Он шел движимый мыслью спрятаться, и только добравшись до груды камней, способных скрыть его присутствие, рухнул замертво.       Лу Хань замер. До него очень медленно доходило осознание, что его сбивчивые оправдания могли быть последним, что Зверь в своей жизни услышал. Если это не самый большой его провал, то что тогда? Пусть попробует потом заснуть, не испытывая чувства вины.       Зверя не было видно. Потолочные балки, разбитые на несколько огромных осколков, скрывали его. Лу Хань прислушался к тишине, пытаясь расслышать его дыхание, но слышал только биение собственного сердца.       Он настороженно приподнялся. Ему не нравилась повисшая тишина. Он смерть Зверя представлял себе иначе, и совершенно не думал о том, что останется один так быстро.       Шаг в сторону, еще один, еще. Лу Хань с опаской обходил завал издалека. Ринуться туда сломя голову он побаивался, то ли потому, что ему всё еще могли откусить голову, то ли из-за того, что до тех пор, пока он лично не констатировал смерть Зверя, тот был еще жив.       Однако сколько бы шагов Лу Хань не сделал, в тени груды камней он не видел даже еле различимых очертаний Зверя. Тот будто исчез, что было невозможно совершенно. Он не дикая лисица, не медведь даже, и потерять его в маленьком закуточке между стеной и завалом было невозможно, он там поместился бы с трудом. И тем не менее он исчез. Будто провалился сквозь землю.       Лу Хань потоптался на месте с полминуты, а потом ринулся к обвалу, не успев даже додумать мысль, заставившую его бежать. Если в том месте был проход, подкоп, лаз, дыра — не важно — значит, Лу Хань не обречен.       Только не было там никакого лаза, не было прохода, и Зверя тоже не было. Лу Хань просто не мог ошибаться. Не заметить огромное безвольное тело в узком проеме было невозможно.       Лу Хань обогнул возникшие на пути камни, мешающие обозреть угол, и замер как вкопанный. Он ожидал увидеть что угодно, только не это.       Перед ним светлым пятном на черной земле, замерев в неудачной позе, будто не определившись как именно — на боку или на животе, — лежал юноша. Его обнаженное тело мелко подрагивало, будто от холода, но дыхание было спокойным, ровным. На вид он был ровесником Лу Ханя, если не младше. Сказать было сложно. Мешал полумрак, неудобная поза, да и черты лица были какими-то неопределенными. В них еще была детская мягкость, но прослеживались острые ломаные линии взросления. Из-за этого разброс и был большой, ему могло быть как 15 лет, так и 25.       Лу Ханю потребовалось много времени, чтобы соединить два факта в одну короткую гипотезу о личности юноши. Он слишком долго узнавал в нем раненого Зверя. Лишь по черным, как смоль, волосам, тонкими прядями липнущими к мокрому лбу, по заметной ране под самыми ребрами на левом боку, он смог его опознать, пусть и с большим трудом. Сознание сопротивлялось принятию простой истины, искало другие объяснения, какие-то очень сложные и заковыристые. Однако правда всегда была простой, пусть и не реалистичной порой.       Лу Хань был смущен наготой юноши, но не мог перестать жадно его разглядывать. Он был взволнован, сердце стучало где-то в горле. Увиденное вызывало в нем неподдельный детский восторг. Он был потрясен, взволнован, возбужден, возможно, но не удивлен. За сегодняшний день с ним произошло столько удивительных вещей, что он начал воспринимать их как должное, давал волю другим эмоциям.       Что делать дальше, однако, Лу Хань представлял очень смутно. Стоять и пялится на бессознательного юношу он не мог, да и некрасиво это было, а что делать кроме этого он и не знал.       Лу Хань огляделся. Он почувствовал укол облегчения. У него не было претензий к Зверю, но ему было спокойнее рядом с человеком. Людей он хотя бы понимал, знал, чего от них ждать, в то время как помыслы Зверя для него были тайной за семью печатями. Что у него на уме? Враги ли они? Много вопросов, задать которые ему он мог, а вот получить ответ — вряд ли. Зато с человеком он мог общаться, мог договариваться и не бояться, что ему откусят голову раньше, чем он успеет закончить предложение.       Время шло. Юноша в себя не приходил. Пусть в человеческой форме он и вызывал меньше опасений, подходить к нему, тем не менее, Лу Хань не решался. Лишь однажды рискнул приблизиться, чтобы накрыть обнаженное тело накидкой. На большее не осмелился. Ему казалось кощунством делать с человеком что-то без его ведома, будь то даже попытка перенести его из холодного угла или попытаться наскоро обработать опасную рану.       Прошло часа два. Лучи солнца, пробивающиеся сквозь потолок, меняли угол и рассеивались. Холодало. День неумолимо клонился к вечеру. Еще немного и они останутся здесь в кромешной темноте.       Желудок требовательно заурчал. Лу Хань не ел со вчерашнего дня, и был рад своей предусмотрительности, которая заставила прихватить из деревни краюшку хлеба. От мыслей о ней рот наполнялся вязкой слюной и, казалось, ничего в своей жизни Лу Хань не желал так сильно, как хотя бы самый маленький кусочек хлеба, однако есть его он не собирался. Не хотел проглатывать разом драгоценный запас, ведь неизвестно, когда в следующий раз ему доведется подкрепиться. Возможно, он проведет здесь день или два, а может счет пойдет на недели. Столько на хлебе он не продержится, но если именно от этой краюшки будет зависеть выберется он отсюда или нет, есть её сейчас он не станет.       Желая занять себя чем-нибудь, чтобы не утопать в голоде, Лу Хань вновь взялся за поиски своего сандалия, но тщетно. Видно его здесь действительно не было.       Стало заметно темнее. Лу Ханю с трудом удавалось различать, потому, пока солнце совсем не скрылось, он решил подумать на перспективу. Оборвав иссохший плющ со стен, он сложил его в кучу, предусмотрительно окружив большими камнями, и поджог. Костерок вышел небольшим, да и загорелся не с первого раза. Лу Хань знал, что прогорит он быстро, да и согреть не согреет холодной ночью, однако лучше уж так, чем совсем ничего.       Лу Хань никогда не славился чувством времени, так что границы его определял смутно, но по ощущениям сейчас был глубокий вечер, а это значит, что Зверь не приходил в себя порядка четырех или пяти часов. Бесконечных часов. Голод стал невыносим. Он скручивал желудок, заполнял собой все мысли. Отвлечься от него было нечем, упрямство не позволяло утолить, и оставалось только терпеть.       Когда стало совсем невыносимо, Лу Хань решил, что пришло время заняться раной юноши. Тот слишком долго не приходил в себя, но всё еще был жив. Лу Хань проверял иногда, поднося палец к носу. Зверь дышал.       Стянув с себя многострадальную рубашку, уже потерявшую один рукав почти полностью, Лу Хань решил лишить её и второго. Разорвал его на длинные лоскуты, связал между собой осторожно, чтобы можно было обмотать вокруг груди. Только решение обматывать грязной тканью рану ему показалось не самым хорошим.       Он пытался мыслить рационально, практически. У него не было опыта в оказании серьезной помощи ни себе, ни кому-либо еще. Как-то жизнь его сложилась так, что кроме царапин, ссадин и синяков, он других травм и не получал. Было однажды, что ломал руку, но это было в тот момент не самым худшим исходом. Повезло, наверно. Хотя ему всегда везло. Про таких говорят «в рубашке родился». Лу Хань не задумывался об этом, просто шел вперед. Ведь поверь он в свою удачу и положись на неё, она непременно его обманет, подведет в самый важный момент.       Поразмыслив немного, Лу Хань полез в сумку. Глупо, конечно, забираться так далеко для того, чтобы собрать дорогих и редких трав, а потом тратить их на первого попавшегося Зверя. С другой стороны, всего один цветочек, не всю же охапку. Ему погоды не сделает, а кому-то жизнь спасет.       На ощупь отыскав в темноте два подходящих по размеру камушка, он сел у костерка и, подложив лоскут, скрупулезно принялся размалывать цветок. Он очень боялся, что его одного окажется слишком мало, тратить больше ему не позволяла скупость. Лу Хань слишком хорошо знал, сколько денег он сейчас превращает в кашу, он не хотел множить сумму.       Вопреки ожиданиям, одного цветка было достаточно, или Лу Хань просто убедил себя в этом. Умрет Зверь или выживет, в любом случае зависело только от него самого, и если исход будет плохим, Лу Хань хотя бы сможет утешить себя мыслью, что пытался.       Он подошел осторожно к юноше, на всякий случай проверяя, дышит ли он, перевернул бережно на спину и попытался сквозь темноту оглядеть рану. Она не кровоточила. Ни на теле, ни на накидке следов крови не было, а края раны были будто обожженными. При этом смертельной она не выглядела, и размером своим была значительно меньше, чем ей следовало быть, вонзи кто-нибудь в юношу копье. Может дело было в соотношении размеров Зверя и человека, а может она уже затягивалась, быстро, как на собаке.       Лу Хань осторожно приложил к ране ткань, вымазанную перемолотым цветком, и приподняв немного юношу, принялся обматывать лоскуты вокруг груди. Хватило их на три полных оборота. Лу Хань затянул их посильнее, завязал неряшливо и с чувством выполненного долга уложил Зверя на землю отдыхать. Сам же сел неподалеку, натянул на себя многострадальную рубашку и принялся ждать.       Чего именно он ждал — поди разбери. Утра, наверно.       Костерок догорал. Лу Хань подкинул в него еще немного тонких веточек, желая продлить жизнь. Лишаться единственного источника света и тепла не хотелось. Здесь ночью действительно было холодно.       Лу Хань держался как мог, пока скука и усталость не победили его. Он еле продержался до полуночи, а после сон всё же сморил его.       Проснулся он уже под утро от сковавшего тело холода.Лежал он на голой земле. Щека уперлась во что-то острое и неприятно ныла. Тело ломило.       Было еще темно. Костер давно догорел. Лу Хань попытался приподняться и еле сдержал стон боли. Ему потребовалось время, чтобы вспомнить, где он находится. Он не узнавал место. События прошлого дня после пробуждения походили на сон, превратившийся в кошмар, и очень не хотелось признаваться себе, что он еще не закончился.       Всё вроде бы осталось по-прежнему: стены, каменные завалы, безысходность, только тело юноши куда-то пропало.       Лу Хань огляделся, пытаясь отыскать хотя бы еле уловимое присутствие Зверя, тень во мраке. И снова, будто повторяя бесконечный цикл их встречи, наткнулся на пристальный взгляд васильковых глаз, внимательно следящих за ним из темноты искрами двух одиноких звезд на ночном небосклоне.       Лу Хань неуклюже сел, съеживаясь под внимательным взглядом. На него смотрели не глаза Зверя, за ним наблюдал человек. Потому не было страха или напряжения, лишь смущение.       Юноша вальяжно раскинулся в углу, на удачу прикрыв самые интересные свои части накидкой, что значительно сбавляло градус неловкости.       — Доброе утро, — пытаясь быть вежливым, Лу Хань слабо улыбнулся.       Это было самое глупое начало разговора, только ничего другого в затуманенное сном сознание не пришло. Выносить затянувшееся напряженное молчание он не мог.       — Тебе не место здесь.       Его голос звенел от ледяного тона. Он подходил его внешности, но не личности, вызывая некий диссонанс в сознании.       Лу Хань непонимающе нахмурился. Ветер свистел в пустой голове. Он не знал, как ответить на эту фразу.       — Да, — только и смог произнести он. Это была даже не правда, это была очевидная всем истина.       Лу Хань и сам прекрасно знал, что ему здесь не место, и будь у него такая возможность, с радостью бы проснулся утром в своей постели, а не на холодной земле со вспоротой камнем щекой.       — Тогда зачем ты здесь?       Лу Хань пожал плечами. Конкретно здесь — ни за чем, то был не его выбор. Судьба так распорядилась.       — На тебя посмотреть пришел... — он смущенно сцепил руки в замок, втягивая голову в плечи.       — Насмотрелся? — Зверь приподнял бровь. Его губы изогнулись в еле уловимой довольной усмешке.       Лу Хань, помедлив, кивнул, смущенно опуская голову. Он увидел достаточно.       На короткий миг они снова погрузились в тяжелое молчание. Неловкость, между ними возникшая, была сродни той, что случается между двумя людьми друг друга не знающими, но волею судеб оказавшихся в одной компании, в одной связке, ситуации. И им чужды миры друг друга, соприкоснулись они сейчас строго по касательной. Ни общих тем, ни воспоминаний между ними не было. Лишь черная дыра молчания, в котором они скрупулезно подбирали разбегающиеся на буквы слова, приценивались к ним, выбирали.       Лу Хань обхватил одеревеневшими пальцами голую ступню. Она замерзла. По голой коже бежали мурашки. Хотелось зарыться под землю, обложиться камнями, накинуть что-то на плечи, будь то лучи горящего солнца или шкура Зверя, заточающая душу.       После пробуждения голод не ощущался так остро, не туманил разум, но тот был будто покрыт пеленой белых кружев, мешающих смотреть на мир.       — Эй, — вдруг послышался голос из темноты, заставляя вскинуть голову, — твое?       Лу Хань прищурился, чтобы разглядеть, чем помахивает ему Зверь, однако понял он уже после того, как собственный сандалий приземлился ему прямо на лицо, оставляя ощущение, будто втоптали в грязь.       Сказать бы «спасибо», но за такое не благодарят.       — Моё, — подтвердил Лу Хань. Чье же еще. Их здесь двое, обувь носит только один, и у того не хватает пары одинокому сандалию. Любой пытливый ум догадается, где собака зарыта. И важнее вопроса «кому принадлежит обувь?», был вопрос «откуда она у Зверя?». Ведь Лу Хань оглядел здесь всё, обошел от стены до стены и обратно, но ничего так и не нашел.       — Теперь-то ты можешь уйти? — напирал Зверь. — Как только солнце встанет — проваливай.       — Да я бы с радостью, только отсюда один выход — через дыру в потолке, — Лу Хань ткнул пальцем вверх, приблизительно обозначая место, через которое сюда попал.       — И чего сидишь тогда? Ждешь, когда крылья отрастут? — в голосе Зверя слышались нотки пренебрежения. Он пытался избавиться от непрошенного гостя без вежливости, как выгоняют засидевшихся допоздна дальних родственников, неприятных очень, норовящих остаться на ночь, а потом и на год. Под боком нагретым, под крышей чужой, бесплатно и бестактно.       Лу Хань захлебнулся от возмущения. Он не знал, как ответить вежливо, а начинать с грубости их знакомство не желал — уже начали. Разве копье, нацеленное прямо в грудь, не было с его стороны таким же выпадом, как вежливая просьба убираться?       — Мне не достать, — мотнул головой он, проглатывая обиду. — Туда не забраться.       — И как ты собираешься выбраться из гнезда, если даже из этой дыры выбраться не можешь? — выплюнул Зверь презрительно, почти что сквозь зубы.       — Из гнезда? — Лу Хань не очень кстати подавился собственной слюной. Он бы принял чужие слова за метафору, однако не был уверен, что дикари на такие пассажи способны. В своей речи они прямолинейны, всё ими сказанное стоит воспринимать буквально.       — А где, по-твоему, ты сейчас находишься? — Зверь прищурился.       — В развалинах древнего храма, полагаю... — Лу Хань чуть нахмурил брови. Он не хотел показаться глупым, дав заведомо ложный ответ, но по выражению лица юноши понял, что любой его ответ был бы неправильным, потому что правда ему неизвестна. Возможно, никому из живых она недоступна.       — Свято место пусто не бывает, — хмыкнул Зверь, — так вы люди говорите? И это не пустует. Но мы были здесь задолго до вас, до этих стен, и будем после.       — Мы? — Лу Хань огляделся опасливо, словно побоявшись, что в темноте его поджидает стая других, подобных Зверю существ. И если он не говорил о себе во множественном числе, если не приравнивал себя к явлению, к чему-то бесплотному, но массовому, что маловероятно, здесь были и другие. Ожидать этого стоило, но Лу Хань не ожидал совсем.       — Ты думал, я здесь один? — в глазах Зверя блеснуло нечто похожее на древний инстинкт, что-то темное, кровожадное, отправляющее к праотцам. Его губы изогнулись не в насмешливой улыбке, но пугающей, с подковыркой какой-то, что ожидалось её некое продолжение, воплощенное в нескольких тенях, выпрыгивающих из темноты, чтобы разорвать одного маленького человечка.       Они здесь были одни, только отделаться от чувства множественности не удавалось. Зверь один, но он — легион. И его слова проходились холодом по коже, заставляя чувствовать взгляды десятков других глаз, таких же синих и пристальных, коих здесь быть не могло. Страх без причины, без почвы обуял Лу Ханя.       — Да, — тихо выдохнул он.       Разве мог он помыслить, что существо, знакомое ему только по страшным сказкам на ночь, по рисункам смехотворным из книг старинных, в изображении горе-художников, сумасшедших, блаженных, клянущихся, что видели Зверя своими глазами, действительно существует. Его не видели давно ни деды, ни прадеды, и оно превратилось в историю, в легенду, с возрастом в которую с трудом верилось. Существо потерялось за давностью, за данностью, за повседневностью. Стало звуком, пустым образом, а теперь этот образ, слова, облаченные в шкуру и перья, разлетелись до образа человека, вполне обычного, но определенно не такого. И он не один, их есть еще, но сколько? Десятки, тысячи? Лу Хань за один только день узнал больше, чем все его предки. Он мог бы нести это знание людям, если бы только выбрался, но по васильковым глазам зверя отчетливо понимал — дальше этих стен ему хода нет. Даже вслух произносить этого не стоило. Всё понятно было и без условностей.       — Что ж, — усмехнулся юноша, — сейчас я меньшая из твоих проблем.       Лу Хань прищурился, вытягивая губы трубочкой. Вот с этого места поподробнее бы. Зверю не нужно было говорить, он понимал и без слов, будто по запаху.       — Тебе отсюда не выбраться.       Кривая усмешка появилась на губах юноши.       — Что значит не выбраться? — возмутился Лу Хань.       — Из гнезда нет выхода, все замурованы. Только по воздуху, но ты, как я вижу, крылья так и не отрастил. Так что куда тебе?       — Погоди-погоди, — Лу Хань замахал руками, — я ведь сюда не с неба свалился. Я нашел вход снаружи, он же заодно и выход. А в эту дыру... — он указал на потолок, — я как-нибудь пролезу. Камней натаскаю или еще чего придумаю.       — Так у тебя всё схвачено? — Зверь хитро посмотрел на него.       — Я, как минимум, над этим работаю, — уверенно заявил Лу Хань. — Не надо меня пугать безысходностью, я пуганный!       — Ты думаешь, что опасность в этом? В отсутствии выхода отсюда? Считаешь, что это самое страшное, с чем ты можешь столкнуться?       — Пока что ничего страшнее здесь я не встречал, — пожал плечами Лу Хань, — разве что тебя, но и ты меня не пугаешь больше.       — А я и не должен тебя пугать, — рявкнул юноша, подаваясь вперед, и голос его изменился до неузнаваемости, будто не ему принадлежал, не человеку, то был голос Зверя, который с усилием воли научился издавать звуки так, что те на слова походили. — За пределами этого зала для тебя есть вещи гораздо страшнее и опаснее меня в десятки раз. Тебе никогда не приходило в голову, что люди замуровали выходы в это место не ради сохранения наследия, не оберегая его от вандалов и неучей, а защищая себя от того, что находится внутри?       Лу Хань смотрел на него скептически. В нем не было страха, лишь тревога. Он не чувствовал опасности, потому что сейчас её не было. И слова были только словами, звуками, которыми его пытались пугать. В них не было связи с чувствами, эмоциями, а без этого они пусты и не имеют влияния.       — Я справлюсь, думаю, — произнес Лу Хань, выдержав минуту молчания, — с тобой же справился, с ними тоже договориться смогу.       — Они не я, — юноша оскалился, обнажая клыки, для человека слишком длинные и острые, такие только хищникам присущи. — Там, — он кивнул в сторону, — свора людоедов, одичавших, потерявших рассудок. В них не осталось разума, они голодные звери, а ты их добыча. Они проглотят тебя, ты даже пискнуть не успеешь. С ними не поговоришь, а из битвы живым не выйдешь.       — И что ты предлагаешь? — выплюнул Лу Хань озлобленно. — Сидеть здесь и ждать, когда ты оголодаешь? Стать для тебя обедом или ужином?       — Если бы я хотел тебя съесть, давно бы это сделал, — резонно заметил Зверь, — но даже в самый голодный год тобой не наешься — мяса, как в канарейке. Только кости жевать, кому это нужно?       — Может и им не сдастся, — в голосе Лу Ханя послышалась легкая обида. Он даже как обед не мог сгодиться, что уж об остальном говорить.       — О, им ты сдашься, — протянул юноша, — я-то людей не ем, а они за милую душу проглотят, даже лишь для того, чтобы костями твоими хрустеть.       — Не ешь людей? — Лу Хань изогнул бровь.       — Брезгую, — фыркнул юноша.       — Но ты людоед. Не зря ведь ваш вид так именуют.       — Нас называют иначе, а людоед — клеймо, которое лепят на всех поголовно, потому что других не видели. И лепить его на меня грубо, ровно так же как я бы называл тебя выпивохой, потому что некоторые из вас имеют пагубную привычку прикладываться к бутылке. Это тоже болезнь, но не все ей болеют.       — Я понял, но... — Лу Хань набрал в грудь побольше воздуха.       Еще в тот момент, когда он увидел перед собой обнаженного юношу в нем зародилось противоречие, и развивалось он ровно до этих пор, прорастая туманными предположениями.       — Вы люди-звери или звери-люди?       — А есть разница? — юноша озадачился.       — Разница в том, что является первостепенным. Личность человеческая или звериная.       — Обе, — коротко оборвал его Зверь, не подумав даже, — обе личности крайности одной сущности. Две части целого. Я одна её сторона, Он — другая.       — То есть, вы отдаете себе отчет в том, что вы люди, пусть и наполовину?       — Мы не люди. Мы им подобны, но мы нечто большее. Мы нечто иное.       — Но в подобии этом есть некая заковырка. Вы же себя с ними... с нами отождествляете?       — О чем ты? — Зверь раздраженно скривился, нахмурился. Витиеватые подступы к главному вопросу, который Лу Хань задать собирался, вводили его в ступор. Он терялся в формулировках, путался в них, будто в рыболовной сети. Ему сложно было объяснять вещи для него естественные и обычные, этим занимаются другие люди, у них есть даже свое название. Он не один из них.       — Сложно есть кого-то, когда он похож на тебя, разве нет? Когда ты обладаешь достаточным разумом, чтобы чувствовать за это вину, чтобы отождествлять себя с ним...       Юноша замер. Он долго смотрел на Лу Ханя в молчании. Это не походило на внезапное осознание какой-то истины, он явно знал ответ на вопрос, он знал больше, чем говорил и показывал, просто раздумывал, стоит ли объяснять, подбирал слова нужные.       — Это иное, — тихо произнес он, — это не нечто обычное и приемлемое, не разумная необходимость, даже не акт отчаяния. Мы хищники, это правда, но люди не наш обычный рацион.       — Тогда что? Не просто так вас не иначе как людоедами именуют.       Юноша поджал губы.       — Я не знаю, — тихо произнес он, — болезнь, одержимость. От мяса людей мы дичаем. Стоит попробовать один раз, по необходимости или из любопытства, и пути назад не будет. Будешь жаждать этого всё больше и больше, сколько бы не ел. Это превратится в голод, утолить который невозможно, и с каждым съеденным человеком, он будет становиться только сильнее, пока не поглотит разум, не превратит в дикого бешеного зверя, что возьмет контроль над сознанием полностью. В них больше нет ничего человеческого, в них даже нет ничего живого. Они давно мертвы, всего лишь тело, которое скитается по этому месту в поисках пищи. Им отсюда ходу нет, они здесь заперты. Башни не дают им далеко улететь, но если кому-то удается выбраться, он будет летать от деревни к деревне, пока не пожрёт всех или не будет убит.       Лу Хань вслушивался в тихий голос настороженно. Это уже не было детской страшилкой, эти слова звучали зловеще. От них мороз бежал по коже. В полной мере чувствовался весь ужас. Кровь стыла в жилах.       Враг, поглощенный одной идеей, жаждой, голодом, первобытным инстинктом, заглушающим разум, самый страшный. Ему невозможно противостоять. Уловки бесполезны, договоры невозможны. Там, где нет сознания, нет разума, есть только сила, есть только выбор: убивать или быть убитым.       Лу Хань трезво оценивал свои силы. Он знал прекрасно, что станет добычей. В мире, где всё решает сила, он был аутсайдером. Хвала цивилизованному обществу, его не сбросили со скалы в младенчестве, дали шанс прожить свою жизнь в другой ипостаси. Стать мыслителем, целителем, гением, властителем слова, рыцарем простых форм. Пусть путь и был тернист, неблагодарен, зато он был. Это выбор, а не обязанность. Но что ему сейчас от своего выбора беспечного шалопая, не нашедшего себя в вещах практичных, полезных? Потерять себя и рассудок, вкусив запретный плод — тоже выбор. А стать добычей, пасть от лап сильных — выбор ли?       — Но если результат известен, и он такой, почему они это делают? — Лу Хань посмотрел на юношу озадаченно. — Зачем тогда они едят людей? Едят себе подобных?       — А вы зачем? — юноша бросил на него мудрый, снисходительный взгляд, слегка изгибая губы в мягкой и в то же время горькой усмешке.       — Мы? — Лу Хань растерялся.       Ах да, раз уж затронуты вопросы нравственности видов, то и сейчас ответ придется нести не только за себя, но и за всех своих сородичей. За всю историю, местами мрачную, кровавую и тернистую. За самые страшные и темные годы, в которые, гонимые отчаянием, одурманенные ужасом, люди совершали ужасные вещи, которыми похвастаться не могут, о которых помнить не хотят. Порой забывается, что мораль и нравственность присущи только мирному времени, а в черные дни высшее существо, коим себя именует человек, опускается до уровня обычных животных, повинующихся первобытным инстинктам. И в действиях их нет рассудительности, нет здравости. Есть только импульс и желание.       — Вы ведь едите друг друга, едите и прочих животных. Вы тоже людоеды, если можно так выразиться. Так что я считаю несправедливым, что именно нас делают главными злодеями в этой странной пищевой цепочке.       Лу Хань не мог не согласиться, однако носить на себе клеймо это не хотел ровно так же, как и Зверь. Ведь он в своей жизни ни разу не пробовал человечины, и в этом они, пожалуй, были похожи. В том, что даже в темные времена, даже на грани они сохраняли свой разум и были верны себе, своей человеческой сущности, которая не желала поступаться принципами, моралью, нравственностью.       — Не говори так, — тихо произнес Лу Хань, — это не часть нашей культуры. Мы это порицаем.       — И тем не менее, — Зверь развел руками, — это имеет место быть…       — Не отрицаю, — Лу Хань решил, что стоит согласиться, — но когда голод слишком силен, приходится выбирать между моралью и жизнью. Кто-то предпочитает жизнь собственным принципам. Я не берусь судить, отчаяние творит с людьми страшные вещи.       — Оправдания, оправдания, оправдания, — замахал руками юноша, шипя сквозь зубы недовольно. — Я не хочу этого слышать.       — Ты сам спросил о причинах.       — А ты оправдываешься, — Зверь оскалился, — и мне не ясно, почему одно и то же явление для одних жест отчаяния, а для других блажь. Как будто мы не можем есть людей, потому что очень голодны или находимся на грани смерти?       — Но ты ведь сам сказал, что есть людей вам нет необходимости…       — Как и вам. Но вы тоже едите. Так почему же вы в этой ситуации жертвы, а мы злодеи? — юноша злобно поморщился. — Вы, люди… — он выплюнул это с презрением, — отвратительны. Отвратительны в своей вере в собственную святость и непоколебимость собственных убеждений или решений. Что бы вы не делали, вы всегда жертвы, даже когда мучаете, подчиняете или истребляете целый вид.       Зверь зашипел и стиснул зубы раздраженно, в сердцах ударяя кулаком о стену. Лу Хань понял, что это не какой-то абстрактный пример со смутной ссылкой на историю, это привязка к какому-то конкретному случаю, к которому юноша имеет непосредственное отношение, пусть только лишь своим существованием. И ему было нечего добавить или возразить. Он не знал слишком многого, так что в спор не вступал, боялся, что его непременно ткнут лицом в его собственное блаженное неведение.       Не зная, как стоит реагировать, Лу Хань напряженно молчал.       — Именно это меня в вас, людях, всегда раздражало, — тихо произнес юноша, обращаясь к пустоте, к холодному воздуху, пропахшему мокрой землей и камнями, к незримому собеседнику, что призраком прошлого шныряет в этих стенах, — за ваш чистейший, наглый эгоизм. За непоколебимую веру в собственную исключительность. Вы даже помыслить не можете, что есть кто-то еще, способный чувствовать, как вы, и переживать те же самые ситуации, что и вы. Так что когда вы едите себе подобных, это вынужденная необходимость, но если это делаем мы — злодейство. Мы ведь тоже можем быть в отчаянии. И что же делать нам, когда кажется, что выбора нет? Гордо подыхать? А нам ведь тоже жить хочется! — прокричал вдруг юноша. — Не меньше вашего хочется!       Его голос превратился в рык, глаза загорелись, заискрились синим светом, и в оскале зверином было видно даже сквозь темноту, насколько сильно отличие между ними несмотря на всю схожесть.       Лу Хань сморгнул, отворачиваясь. Заслезившиеся глаза были признаком неизвестной ему эмоции. Горечи и боли, не жалости, но чем-то около того. Что-то очень близкое к состраданию и стыду собственному. Упрек был точно в цель. И как же неприятно было признавать, что несмотря на стремление людское всё ровнять по себе, всё собой мерить и приписывать одушевленному или нет человеческие качества и чувства, признавать в других себе подобных, тоже мыслящих и осязающих они не могли. Не в те моменты точно, когда это было необходимо.       — Значит, людоедство вынужденная необходимость для вас? — Лу Хань просто уточнил.       — Нет, — бросил Зверь коротко, а потом вдруг обхватил голову руками, пробежал пальцами по волосам, заткнул уши кривясь, будто стараясь заглушить шум, гомон сотни голосов, что раздавался не извне, а изнутри, и, словно стараясь этот гул перекричать, он повысил голос, — я не знаю! Не знаю!       — Что?..       Лу Хань оборвал себя на полуслове. Он смотрел, как юноша, покачиваясь взад-вперед, эхом вторит последнюю фразу, щурясь. В его движениях, в выражении лица, во всем существе его угадывалась боль, но не физическая. Это было нечто большее и неясное, от чего Лу Ханю становилось тревожно и жутко.       — Они просто делают это! — вскрикнул вдруг Зверь, взмахивая рукой. — И разве я могу судить их выбор? Какой бы причина не была, она всегда продиктована отчаянием! Потому что я не могу себе представить насколько нужно бояться смерти или ненавидеть свою жизнь, чтобы решить, что такое существование лучше! Что оно может быть спасением для них!       Юноша с шумом втянул воздух ртом.       — Не знаю, — уже спокойнее произнес он. — Всё это было так давно, что уже не имеет значения причина. Никто не вспомнит, чем был продиктован их выбор. Голодом ли, яростью, любопытством… Есть то, что есть, остальное не важно.       — Но… — Лу Хань вскинул палец вверх и осторожно поинтересовался, — позволишь вопрос?       Зверь посмотрел на него исподлобья, но тем не менее кивнул согласно. Несмотря на свою неприязнь к людям, о которой он ясно дал знать, он, к счастью, с охотой шел на диалог. И показывал несвойственные дикарю сдержанность и понимание, что определенно подкупало Лу Ханя.       — Я понимаю, но… учитывая последствия и многие другие факторы, разве это решение не самый неочевидный выбор. Явно не единственный возможный, ведь найти здесь человека сложнее, чем избежать соблазна его съесть. Ввиду этого кажется, что есть людей больше прихоть, чем вынужденная необходимость.       Поймав на себе пристальный взгляд синих глаз, не одобряющих попытку принизить значимость сия действа, превратив это в блажь, коя присуща злодеям, нежели жертвам, Лу Хань осекся и немедленно попытался оправдаться.       — Нет, я не хочу сказать, что… — он замялся, подбирая слова, однако не смог найти лучшего завершения своей фразе и сдался. — Абстрактно! Теоретически предполагаю, только и всего. Это место, гнездо, как ты его назвал, существует здесь довольно давно, и оно достаточно изолировано от внешнего мира. Вы успешно живете здесь вполне самодостаточно и самостоятельно уже долгое время, я правильно понимаю?       — И? — с нажимом протянул юноша.       — Просто хочу сказать, что до меня здесь было не так уж много людей в ближайшие… сколько? Пару лет так точно. Довольно большое время, его достаточно, чтобы умереть с голоду, кажется мне, однако ты и иже с тобой живы. И, даже если у вас… у тебя, если конкретнее, бывали затруднения с едой, ты каким-то образом её всё равно изыскивал. Значит, альтернатива у тебя имеется. И мне кажется, у других она тоже была. Так… почему?       Лу Хань повел по воздуху руками, компенсируя этим дефицит слов и свою невозможность деликатно подбирать слова в данной ситуации.       — Почему что? — Зверь прищурился.       — Без оглядки на угрозу голодной смерти, почему выбор в пользу человека, а не обычного рациона?       Юноша пожал плечами.       — Люди вкусные, — эхом отозвался он. — Я сам не знаю, так говорят. А еще говорят, что дети вкуснее всего. Их съедают первыми.       Тело Лу Ханя задрожала. Он в ужасе смотрел на юношу, а тот, как ни в чем не бывало, потянулся, расправил плечи, размял шею.       Не передать было, как страшно звучали слова Зверя, сказанные скучающим, будничным тоном. У Лу Ханя внутри всё скручивало. Дети самые вкусные? Эта фраза не давала покоя. Она врезалась в сознание болью, вколачивалась в него, как ржавый гвоздь. Дети?       У него перед глазами стояли лица ребят из деревни, улыбающихся, счастливых, невинных, открытых этому миру. И не хотелось представлять их пустые мертвые глаза в тот момент, когда зубы зверя смыкаются, с хрустом ломая кости, перегрызая хрупкое тело пополам. Предсмертный крик, полный отчаяния, ужаса и боли срывался с их губ и застревал в горле хрипом, бульканьем собственной крови. Слишком живая картина, слишком страшная, и как будто уже Лу Ханем виденная.       Это так подло и мерзко — избирать своей излюбленной добычей беззащитных детей. Может, их бессилие перед чем-то столь огромным и диким казалось одичавшим особенно сладким? Никто не ответит на этот вопрос, да Лу Хань и не хотел знать ответа. Его единственным желанием было спалить это чертово место дотла, чтобы не осталось даже призрачной надежды на то, что кто-то сможет отсюда выбраться. Даже он сам. Ему не жалко потерять жизнь здесь и умереть ради гипотетического спасения жителей. Он не убийца, но негодование в нем побеждало мораль. Он не ради удовольствия убивает, он жертвует.       Лу Хань не хотел грести всех под одну гребенку, однако он не мог воспринимать юношу в отрыве от его сородичей. Они бросали тень на его существование. Даже если он, движимый высокими порывами, не уподобляется им, это не делает его лучше.       Однако осознание истины обухом огрело его по голове. Он мог сколько угодно открещиваться и презрительно воротить нос, отрицая возможность такого безнравственного выбора, но это не меняло совсем, насколько они по-человечески или, напротив, по-звериному похожи. Дело ли в опыте историческом или то инстинкт, только нет разницы человек или зверь, маленьких детей всегда съедали первыми. Так уж было заведено.       — А ты чем питаешься? — Лу Хань всковырнул пальцем мягкую землю. — Овощи? Фрукты? Здесь есть что-то съедобное, кроме камней и травы?       — Овощами, фруктами, — качнул головой юноша, — иногда птиц ловлю пролетающих или живность какую на склонах.       — Наедаешься? — заботливо поинтересовался Лу Хань.       — Не особо, но не дичаю хотя бы.       — А хлеб ты ешь? У меня есть немного, — Лу Хань огляделся в поисках своей сумки, — этого, конечно, недостаточно, но хоть что-то. Тебе есть нужно, а то рана никогда не заживет.       Юноша непонимающе нахмурился. Ему была неведома причина внезапной заинтересованности человека в его физическом состоянии. Слишком неочевидно было проявлять заботу после всего сказанного. Глупо даже. И потому принимать её с готовностью или с благодарностью Зверь не торопился. Он искал в этом какой-то подвох, оттого осторожничал.       — Она заживет, — спокойно произнес юноша, — быстрее, чем ты думаешь. Хотя... всё равно не так быстро, как если бы я съел тебя.       — Вот, — Лу Хань протянул ему горбушку хлеба, что выудил из сумки, — не ешь меня.       Юноша заливисто засмеялся.       — Оставь себе. Я не нуждаюсь в подачках.       — Это не подачка, — Лу Хань сурово нахмурился, — это подкуп.       — Подкуп? — юноша удивился.       — Гарантия, что ты меня не съешь...       — Да не съем же, сказал уже.       Зверь был явно возмущен таким отношением. Ему не нравилось, когда его убеждения ставят под сомнения. Проблемы с доверием, свойственные людям, его оскорбляли. Хотя он и сам не желал к этому человеку поворачиваться спиной, просто не делал это таким очевидным.       — Ладно, — Лу Хань с осторожностью сунул хлеб обратно в сумку, немного нервно, будто боясь, что юноша передумает.       — Солнце скоро встанет, — Зверь кивнул в сторону крыши. — Тебе пора уходить.       — Не больно-то и хотелось здесь оставаться.       Лу Хань насупился. Ему было обидно, что его гнали. Он не был готов уходить. Отложив свой план побега, посчитав, что утро вечера мудренее, он был очень разочарован, когда не обнаружил ожидаемого выхода из ситуации после пробуждения. В нем была какая-то легкая надежда на то, что Зверь сыграет не последнюю роль в его спасении, поможет отсюда выбраться, однако тот не горел желанием, а попросить напрямую Лу Хань стеснялся. Да и о чем он мог попросить? «Не мог бы ты, пожалуйста, стать Зверем и что-нибудь сделать»? Звучит еще хуже, чем должно.       И что ему делать?       Лу Хань натянул на ногу найденный сандалий, подхватил сумку, выпрямился и летящей походкой поспешил в неизвестность. Путь его, однако, оборвался так и не начавшись. Он замер посреди пещеры, глупо глядя на дыру в потолке. Ровно на этом месте закончился продуманный план побега. Что делать дальше он не знал.       На самом деле у него было много планов, однако пытаться воплотить их в жизнь стоило в одиночестве. Он чувствовал себя неловко от того, что его неудачи станут достоянием общественности, а не личным опытом. В присутствии других людей, хотелось показывать результат, а не перебирать варианты, где один другого хуже.       Он бы мог, правда мог попытаться что-то сделать. Сколько бы времени не ушло на это, он всё равно мог найти способ отсюда выбраться. Ситуация не ощущалась для него безвыходной, ведь он не попробовал воплотить в жизнь ни одну из своих идей, хотя при этом, рассуждая трезво, он понимал, что вариантов слишком мало. Всё его грандиозные планы были лишь смутной вероятностью, мечтательными идеями, не более.       Лу Хань оглядывал пространство задумчиво, пытаясь сразу отыскать тот путь, который выведет его без лишних провалов. Что он мог? Сделать нагромождение из камней, чтобы забраться вверх? Звучит неплохо, однако те, что были ему нужны, он не смог бы даже сдвинуть с места, а те, что унести мог, были слишком малы и их нагромождение становилось слишком неустойчивой конструкцией. Он скорее сломает себе шею, пытаясь таким способом выбраться, но точно не спасется.       Лу Хань с грустью и болью посмотрел на заваленный вход. У него всё еще был другой вариант, пусть не менее бесперспективный, чем первый.       Ему стоило попытаться, ведь придется в любом случае. Он хотел просто сесть и ждать, когда придет за ним помощь, но знал при этом, что никто за ним не придет. Никто не знает, где Лу Хань находится, а даже если бы и знали, приходить некому. Он один. Единственный, кто может его спасти — он сам.       Лу Хань осторожно дотронулся до одного из тяжелых камней в заваленном проходе, попытался толкнуть, потом дернуть. Слишком тяжелый. Ушибленная рука отозвалась резкой болью. Лу Хань схватился за плечо, поджимая губы отчаянно, чтобы не взвыть. Ему нельзя было показывать свою слабость перед Зверем. Он для него и так легкая добыча. Разве что попытаться сыграть на жалости к себе, но жалости Лу Хань не хотел. Он был по-человечески упрям и горд. В хорошем смысле.       Он попытался еще раз. Невзирая на боль в руке, предпринял еще одну попытку, но не отчаянную. Не такую, как если бы от этого действительно зависела его жизнь.       Камни задрожали. Лу Хань боязливо отпрыгнул в сторону, когда сверху посыпалась земля. Что-то будто хрустнуло, звук был таким, словно то хрустнули чьи-то кости, и очень хотелось верить, что они не принадлежали Лу Ханю.       Нет, этот вариант был крайним. Всё еще слишком много ненужных, очень неудачных тонкостей в его воплощении. Лу Ханю хотелось найти путь, который бы при всем требовал от него меньшей затраты сил и был бы не так опасен, ведь это место не последний рубеж, а лишь начало длинного пути в поисках нового выхода. Дальше будет только хуже, так Зверь сказал. Нельзя было растрачивать силы тут, нельзя было увечить себя, ведь какой прок будет в его победе на этом уровне, если за пределами этих стен его проглотят без боя, не дав даже возможности спасти свою жизнь.       Лу Хань снова вернулся к самому центру зала, к началу, к истокам. Встал ровно под дырой в потолке. Он там же, откуда начал, только не нравилось ему это.       Не понимал он, почему в одиночку с этим сталкивается. Это ведь казалось таким глупым: пытаться и терпеть неудачу на глазах у кого-то, кто имеет те же цели, что у тебя. Они ведь в одном положении, заперты здесь вместе, так почему бы так же вместе не попробовать выбраться?       Но они не в одной лодке, а в двух разных, просто плывут по одной реке. Зверь был слишком спокоен, чтобы верить, что ситуация доставляет ему дискомфорт. Он наверняка знал, как отсюда выбраться, и мог это сделать в любой момент, если бы захотел. Лу Хань не мог. Его возможности не совпадали с желанием. Всё, что он мог, терпеть неудачу раз за разом, спрашивая себя, почему Зверю нравится безмолвно наблюдать за его тщетными попытками. Неужели это его веселит. Должно быть именно так всё и есть. Лу Хань для него как муха, что бьется в стекло рядом с открытым окном.       Он внимательно оглядывался вокруг в надежде, что есть еще какой-то выход, о котором знает Зверь, но не имеет ни малейшего понятия он. То ли трещины в стенах, то ли проход. Что-то не очень заметное в полумраке, что в глаза не бросается сразу. Что-то должно было быть.       Он осматривался долго, изучая пространство сантиметр за сантиметром. Он бы мог пройти по периметру, ощупывая стены руками, вдруг проход не виден, но ощущается, и уже был почти в отчаянии от того, что не мог ничего приметить, как вдруг ему на глаза что-то попалось.       Сердце екнуло, будто «вот оно!», но мысли не догнали чувства, а тело подвело. Взгляд проскользнул мимо и с опозданием вернулся. Это была не арка, не декоративный проем, что дополнял причудливые узоры. Нечто удачно вплетающееся в стройное порушенное убранство, и не заметить это что-то было слишком легко. Под потолком, почти у самого свода, лишь интуитивно угадывалось очертание того, что Лу Хань бы мог назвать своим спасением.       То была вентиляция. Лу Хань хлопнул себя по лбу. Это казалось таким очевидным и логичным, что даже в голову не приходило. Здесь обязана быть вентиляция, ведь в этом монолитном зале или пещере нужен был доступ кислорода, иначе никак.       Суждения эти пришли в голову после того, как он столкнулся с фактом, и это их обесценивало. Он ведь не знал, пока не увидел, а казалось, будто знал всегда.       Вентиляционный проем казался достаточно широким, чтобы Лу Хань мог протиснуть в него свои узкие плечи, однако находился он достаточно высоко. К счастью, туда он мог пролезть по выступам, по огрызкам плюща, которые не сорвал для ночного костерка, по трещинам. Эта цель была не такой недостижимой, как плешь в высоком потолке, до которой не дотянуться, не допрыгнуть.       Лу Хань размял плечи. Он уже позабыл о существовании Зверя, а тот о нем помнил, и следил внимательно за каждым его шагом, оценивая, приглядываясь, словно пытался что-то для себя выяснить, понять. В ледяном взгляде васильковых глаз, отражающих рассеянный свет восходящего солнца, читалось неподдельное любопытство. Ему люди были интересны не меньше, чем он им. За долгие годы, кто знает, как часто ему выпадал шанс повстречаться с одним из них, поговорить до того, как сородичи разорвут на части хрупкое тело, или не встретить сопротивления или враждебности, ужаса или агрессии, с которыми люди относятся к таким как он.       Лу Хань прошел вдоль стены туда и обратно, отыскивая удобное место для подъема, просчитывая свои шаги. Он просто пытался понять, как ему забраться, не мог только оценить последовательность действий в этой темноте, и ничего не оставалось, нужно было соображать на ходу.       Первая же попытка обернулась провалом. Сандалий соскользнул, выбоина в стене оказалась не настолько глубокой, как рассчитывалось. Лу Хань больно ударился грудью о стену и скатился вниз, считая ребрами выступы.       Воздух застрял поперек горла. Лу Хань выдохнул сдавленно, съеживаясь всем своим существом. Ему не привыкать, а отступать уже поздно. Он полез снова, в этот раз с большей осторожностью.       Медленно он поднимался вверх, просчитывая каждый свой шаг. Попыток у него было не так много, и чем выше он становился, тем меньше их оставалось. Любая ошибка могла стать для него фатальной, и принимая это в расчет, он думал над каждым своим действием в сто крат усерднее, пока не понял, что оказался в ловушке.       Забравшись довольно высоко, он обнаружил, что совершил огромную ошибку — выбрал не тот путь. К сожалению, понял это слишком поздно. Подняться выше он не мог — уцепиться было не за что, а каменный выступ, опоясывающий стены, обрывался в нескольких шагах от него. Он просто не мог перебраться на другую сторону, где по выщербленной стене, цепляясь за трещины, мог бы продолжить подъем.       К своему большому сожалению и назад хода у него не было — слишком опасно. Лу Хань застрял, и лезть дальше было для него не так опасно, как спускаться вниз. Он вздохнул тяжело, собирая волю в кулак, несмело приблизился к обвалившемуся краю выступа, постоял немного в нерешительность и сделал отчаянный рывок — прыгнул.       Цепкими пальцами ему удалось ухватиться за плющ, свисающий со стены, и на мгновение Лу Хань ощутил облегчение, перемешанное с триумфом, только длилось это доли секунд, пока под тяжестью тела, не выдержав сильного рыка, плющ не оторвался.       Сердце ушло в пятки. Лу Хань снова ощутил это чувство свободного падения, лишающее его рассудка, ведь от него было так страшно каждый раз. Лететь было недалеко, но этого хватило, чтобы примириться с концом, чего в первый раз он сделать не смог.       Лу Хань рухнул на землю неудачно, вновь подставив свое многострадальное плечо, и взвыл от боли, не сдержавшись, уже не боясь, что его слабость кто-то заметит. Было так больно, что даже слезы выступили. Весь присущий ему оптимизм улетучился вместе с надеждой отсюда выбраться, и Лу Хань всё же подумал, что лучше бы ему остаться внизу, живым и невредимым. Кому нужно это спасение? Он знал, что легко не будет, но не был готов к тому, что станет больно.       Он съежился, подтягивая колени к груди, и закусил губу, поскуливая. Уже ненавидел и проклинал себя за то, что решил сунуться в это место. К черту весь этот треп о высшем замысле, о том, что всё не зря. Потому что зря. Единственное, для чего он оказался здесь — чтобы умереть, и смерть эта будет самой мучительной и болезненной. Если он хотел лишить себя жизни, стоило бы выбрать другой путь.       Лу Хань перевернулся на спину и устремил взгляд в тусклое небо, проглядывающее сквозь прореху в потолке. Он видно ударился головой, когда падал, но сознание его прояснилось. Он будто понял, в какой ситуации находится — в безвыходной. Ему стало это ясно, как день. Отсюда выбраться у него шансы маленькие, и угроза Зверей-людоедов, казавшаяся ему чем-то далеким, не очень реальным, стала ощутимой, ведь в рассветной тишине, казалось, он услышал чей-то рев. А может это был всего лишь гул ветра, но сердце сжалось, а мысли вдруг ускользнули куда-то, гонимые неясными порывами.       На Лу Ханя вдруг напала апатия. Он зря старался. Если ему суждено умереть — он умрет, а если нет, то просто подождет удачного повода отсюда выбраться, ведь только на удачу он сейчас и может положиться. Всё играло против него, даже собственное сознание и тело.       Он поднялся с огромным трудом, тихо всхлипывая. Боль, которую он пытался не замечать, дала знать о себе с новой силой. Он чувствовал себя слабым и изувеченным, и больше всего ему хотелось спрятаться и переждать этот кошмар где-нибудь в уголочке, надеясь, что он скоро закончится.       Лу Хань знал, что сам в этом виноват, и виноватых не искал. Ругал себя, ненавидел, но ему всё равно пришлось смириться с собственным выбором и ситуацией, в которой он оказался.       Цепляясь дрожащей рукой за стены, Лу Хань дошел до угла и рухнул бессильно, прижимаясь лбом к холодному камню. Он не боялся сейчас подставлять Зверю спину, не из-за уверенности даже, что тот не нападет, а из-за того, что было уже наплевать.       Лу Ханю было обидно и досадно. Хотелось взвыть протяжно, отчаянно, болезненно. Вся его жизнь череда ошибок и неудач. Не только решение прийти сюда, все предыдущие были такими же неправильными. Он думал о своей деревне, об обветшавшем пустом доме, о правде, с которой не хотел сталкиваться лицом к лицу — он чертов неудачник. И даже если выберется отсюда живым и невредимым, дальше его ничего не ждет. Всю свою жизнь он будто пытался выживать в мире, для которого не был создан. Он говорил себе много утешающих слов, гнал от себя дурные мысли и пытался думать только о хорошем. Он казался другим дурачком, потому что радоваться такой бедной и тяжкой жизни, какую вел он, казалось невозможным. А Лу Хань иначе не мог. Если бы он хоть на секунду перестал улыбаться, не заставлял себя радоваться и с благодарностью принимать то, что у него есть, он бы осознал, насколько в сущности несчастен и одинок. Тогда бы жить стало слишком тяжко, вряд ли бы он протянул долго.       Но сейчас силы оставили его. Он уже не мог улыбаться и радоваться. Впервые в жизни он пал духом, потерял всякую надежду. Он осознал, насколько много сил он тратил, чтобы убедить себя в том, что счастлив.       Его вдруг поглотила невыносимая тоска и обреченность. Он смотрел невидящим взглядом в потолок, и уже без ужаса осознавал, что ему, на самом деле, плевать, что с ним будет дальше. Он не хотел никуда лезть, не хотел сражаться, не хотел возвращаться домой, потому что смысла в этом больше не было. Он устал. И был не против, на самом деле, если его утомительный путь закончится прямо здесь.       — Помощь нужна? — послышалось из-за угла. Юноши не было видно за завалом, Лу Ханя он тоже видеть не мог, однако не нужно было смотреть, чтобы чувствовать обреченность и грусть. Ими была пропитана тишина, наполненная тягостными мыслями.       — Нет, — уверенно заявил Лу Хань и соврал. Он ожидал вопроса раньше, когда еще хотел отсюда выбраться, но теперь, казалось, не хотел ничего.       Однако фальшь в голосе была Зверем услышана. Он раскусил обман так же легко, как мог бы раскусить кости Лу Ханя. Вздохнув тяжело, юноша выпрямился, размял затекшее тело. Сложно было представить, что еще вчера он умирал.       Лу Хань из принципа даже не бросил на него взгляд. Он ведь сказал, что помощь ему не нужна, и он не примет её, даже если ему насильно будут её пихать. Даже если сейчас его прицельным броском выкинут в проем в потолке, он не сочтет это помощью из принципа и не будет благодарен, однако непременно пойдет дальше, пытаясь выбраться. Скорее по инерции, по привычке, потому что именно это он всегда и делал. И даже если не будет желать найти выход, не сможет его не искать.       Кто знает, что бы стало с Лу Ханем, если бы не Зверь. Наверно, так бы и остался бессильно лежать здесь, ожидая своей смерти. На счастье, Зверь был заинтересован в том, чтобы он отсюда выбрался, куда больше его самого. И этого желания, одного на двоих, вполне было достаточно, чтобы направить Лу Ханя к спасению.       Он почувствовал, как юноша остановился рядом, задумчиво поглядел вверх, будто пытаясь отыскать то, что приковало к себе внимание Лу Ханя. Как и ожидалось, там ничего не было. Лу Хань глядел в пустоту, как глядят на дверь кошки, ожидая, когда та откроется, ведь именно так это и работает: исключительно на желании, на силе мысли.       Зверь выдохнул снисходительно, помотал головой немного и, набросив Лу Ханю на голову его накидку, ушел.       Сначала показалось, что это была какая-то насмешка. Он сделал так издевки ради. Отказ Лу Ханя он принял, помогать не собирался. Однако нет. За спиной послышалась возня, скрежет. Еле слышный рык, полный напряжения, оборвался неожиданным грохотом, от которого даже земля затряслась.       Лу Хань испуганно вздрогнул, отскочил инстинктивно в сторону, оборачиваясь. Накидка сползла на один глаз, но второй прекрасно видел, как камни, замуровавшие проход, развалились хаотично, разлетелись в стороны, освобождая путь. Пусть небольшой, под самым потолком, но теперь там можно было пройти. Зверь стоял рядом, отряхивая руки.       Лу Хань не знал, чем он был ошарашен больше. На секунду в его голове проскочила мысль, что он и сам мог это сделать, только он трогал камни, сдвинуть их было невозможно. Что за сила была скрыта в этом теле? Он даже не был в звериной форме.       — Не благодари, — юноша чуть скривил губы.       — Не буду, — коротко ответил Лу Хань.       — Надеюсь ты помнишь, где выход.       Зверь качнулся на пятках и побрел прочь.       — Нет, вообще-то, — честно признался Лу Хань, — но если выход есть — я его найду.       Юноша приподнял бровь. Его поражал оптимизм. Он во всех красках расписал насколько шансы на выживание малы, не затрагивал даже тему страшной смерти, не вдавался в подробности о том, что уж лучше здесь голодной, чем там кровавой, под острыми зубами одичавших. Они разорвут его живьем, пережуют, проглотят, не поморщатся. И где-то там по середине, Лу Хань будет еще жив, в агонии. Его смерть будет не настолько быстрой, чтобы он не успел её осознать.       Как будто расскажи ему, Лу Хань опустит руки. Он хотел, и даже опустил, от оптимизма осталось мало. Но привычка вторая натура. Лу Хань привык идти, а не стоять на месте. У него выбора два: умереть здесь или там, но с надеждой на спасение. И он принимал тот вариант, в котором пытается. По-другому не умел. Если идти, дорога появится. Ему было страшно, волнительно, он знал об опасности, но не встретившись с ней лицом к лицу не особо пугался. Она для него на горизонте маячила, обозначала свое существование, не нависала при этом, не давила. Это давало надежду на то, что прорвется. Ведь всегда прорывался.       — Кстати, меня Лу Хань зовут.       Он подобрал с земли копье. Исключительно на всякий случай. Он смутно представлял, как с ним обращаться, и не верил особо, что оно сможет его спасти, просто так было спокойнее. В случае опасности, ему хотя бы было что противопоставить острым зубам и когтистым лапам.       — Без разницы, — юноша мотнул головой.       Лу Хань пожал плечами. Без разницы, так без разницы.       — А тебя как зовут?       Он посмотрел на Зверя, точнее ему в глаза, потому что никуда больше голому человеку и не смотрят. Всегда держат с ним зрительный контакт, не смея взгляда отвести.       Юноша выглядел отстранёно. Смотрел куда-то в сторону и старательно делал вид, что вопроса ему не задавали. Да и пусть, его право. Может, у них и имени нет, а может, не принято свое имя каждому встречному-поперечному говорить. Раньше верили, что в имени особая сила заключена, оно будто незримая нить к человеческой душе, ключ от замка, и зная его, можно было человеком управлять. Сейчас в это уже никто не верил, но отголоски могли сохраниться в этих стенах, в мыслях юноши.       — Оно у тебя есть? — Лу Ханю не принципиально, просто он хотел знать существует ли оно вообще. — Или вы... безымянные?       — Тебе-то какое дело? — недовольно бросил юноша.       — Да никакого, в принципе, — Лу Хань отвернулся, — просто стало интересно. Можешь не говорить. Я надеюсь, что оно существует, а если нет, то выбери себе любое. Оно ведь как якорь. Точно такое же, как твое лицо. Это первое, что забывается, когда себя теряешь, так что... если ты вдруг боишься, что одичаешь, как эти... другие, просто напиши где-нибудь свое имя, чтобы оно напоминало тебе о том, кто ты такой. И почаще произноси его вслух, если больше некому тебя по имени позвать.       Лу Хань улыбнулся дружелюбно, встречая на себе настороженный взгляд.       — Просто дружеский совет.       Зверь не знал, как относиться к таким советам, потому был сильно озадачен. Никак не мог выбрать между благодарностью и грубостью. Как на такое обычно отвечают? Он манерам не обучен, воспитание у него хромает на обе ноги и голову, он ведь всегда с пола ел, и неведомо ему в какой руке держать нож, а в какой вилку, что уж говорить о тонкостях общения.       — Что ж, ладно, — Лу Хань перехватил в руке копье, — пойду. Всего тебе, так сказать, надеюсь, что не свидимся, ибо ни к чему хорошему наша следующая встреча не приведет, так? Не принимай на свой счет.       — Не собирался, — юноша скрестил на груди руки, — я бы тоже предпочел больше тебя не встречать, но ты правда думаешь, что оно тебя спасет?       — А? — Лу Хань удивился.       — Копье...       — Ах, это, — Лу Хань поглядел на оружие так, будто только что обнаружил его у себя в руках, — нет, не думаю. Убить я всё равно никого не убью, это принципиально не моё, как не твоё есть людей. Просто с ним спокойнее, не чувствую себя таким уж беззащитным. Смогу, если что, за жизнь побороться.       — Тебя всё равно съедят...       — Да, знаю, — кивнул Лу Хань, — но я не сдамся без боя.       Юноша долго смотрел на него, насупившись. Между бровей пролегла складка. Он усиленно о чем-то соображал, а потом плюнул и выдохнул, протяжно простонав.       — Ох, что же с тобой делать-то...       — А зачем со мной что-то делать? — настороженно спросил Лу Хань, сжимая копье в руках.       — Пропадешь же, — запричитал Зверь, — не съедят тебя, так в лабиринте сгинешь...       — Ладно-ладно, — замахал руками Лу Хань, — не нагнетай. Всё будет в полном порядке. Я справлюсь как-нибудь, чай не маленький уже.       — Значит, провожать не надо? — юноша сразу затих.       — А ты хотел?       — Нет.       — Тогда не надо.       — Но я могу.       — Тогда провожай, — резонно заметил Лу Хань.       — Но недалеко, — предупредил Зверь, — как выберемся наружу — дальше сам пойдешь.       — Хорошо, — быстро согласился Лу Хань.       — Или чуть дальше...       — Ладно.       — Но наверх я точно с тобой не полезу.       — Договорились.       — Но если полезу, вниз спускаться не буду.       — Да не нужно.       — Хотя могу и спуститься, но до деревни точно не провожу.       — Хорошо, как скажешь, — нервно вскрикнул Лу Хань. Он боялся, что таким темпом они сойдутся на том, что юноша останется у него жить, и оспорить это решение будет нельзя. Оно одностороннее.       — Тогда идем?       — Идем, — кивнул Лу Хань. Хоть в чем-то он со Зверем мог сейчас согласиться.       Они вместе подошли к завалу и замерли. В воздухе повис безмолвный вопрос о том, кто полезет первым. Лу Хань вызвался, Зверь не был против. Выбор был принят не в угоду рациональности, ведь ясно, что человеку знающему лучше идти вперед, тут вопрос был скорее практический. Юноша всё еще не утруждал себя человеческими условностями в виде хоть какого-то подобия одежды. Оттого всё их общение приобретало немного комический характер. Лу Ханю сложно было всерьез воспринимать голого человека, для него это было дико. Может, он раб сложившейся системы, в которой разгуливать обнаженным было примером плохого тона, однако ему было привычнее общаться с людьми в одежде, он ничего не мог с собой поделать. А для Зверя, выросшего в других условиях, дикостью могла показаться необходимость кутать себя в тряпки. Его одеждой была собственная кожа, толстая шкура, а другой ему было не нужно.       — Так, ты не скажешь мне свое имя? — невзначай поинтересовался Лу Хань, прежде чем лезть наверх.       Этот вопрос был вновь проигнорирован. На мгновение даже показалось, что задан он был не вслух. Однако если отвечать на этот вопрос Зверь не желает, пусть и далее остается безымянным, безликим, одним из многих. Лу Хань упорствовать более не будет.       — Ох, какое прекрасное имя, — пробурчал он себе под нос, взбираясь наверх, — что ж, очень приятно...       — Минсок, — эхом вторил ему звонкий голос юноши.       — А? — от неожиданности Лу Хань даже скатился обратно.       — Моё имя. Минсок, — не без напряжения повторил Зверь.       — Минсок? — Лу Хань переспросил. — Минсок... Звучит. Я ожидал чего-то более... пафосного, что ли. Как ни странно, это имя подходит тебе больше всего.       — Конечно подходит, — с долей раздражения произнес юноша, — оно же моё.       — С этим не поспоришь, — согласился Лу Хань.       Он еще раз, одними только губами, повторил имя, будто пробуя его на вкус. Ему нравилось. Оно действительно как нельзя лучше подходило. Вот он смотрит на юношу и ясно видит — Минсок. Иначе и не назовешь. Он попытался перебрать в голове еще десяток другой известных ему имен, но ни одно не было к месту. Бывает же так, что встречаешь человека, и одного взгляда достаточно, чтобы сказать, как его зовут. Как определил — черт знает. По чертам, по голосу, по характеру, но имя будто концентрация человеческой души, краткий пересказ его жизни и личности в одном слове. Другого не подберешь, потому что нет синонима. И всё же, что же из двух отправная точка? Имя определяет человека или человек имя?       — Минсок, — вслух произнес Лу Хань.       — Что? — юноша смерил его недовольным взглядом.       — Ничего, просто дружеское напоминание о том, что тебя всё еще зовут Минсок.       — Я, вроде как, помню. Прошло не так много времени с тех пор, как я сам тебе его назвал, — едко выдавил из себя Зверь.       Они постояли еще полминуты молча, как будто каждый раз, когда кто-то говорил, он возвращал их к началу, где они решают в молчании, кто полезет первым, и каждый раз, даже зная, кто именно, они всё равно прикидывали варианты.       В этот же раз, не став дожидаться, когда Лу Хань вскарабкается по камням, Минсок полез первым, но не успел он взгромоздиться даже на первый камень, как его окликнули.       — Минсок!       — Да, это моё имя, — протянул юноша раздраженно, — и я всё еще не успел его забыть.       — Нет, я о другом, — Лу Хань чуть отвел взгляд в сторону. — Просто хотел спросить, тебе не холодно случайно? Нигде не дует?       — Нет, — протянул настороженно Минсок.       — Но, может, всё же накинешь на себя что-нибудь, а то простынешь еще, заболеешь не дай боже.       Юноша прищурился.       — Я тебя смущаю, да?       На его губах появилась гаденькая усмешка, будто он уже знал, что ответ утвердительный, и ему это нравилось.       — Не скажу, что смущает, — уклончиво произнес Лу Хань, растягивая слова, — разве что немного... совсем чуть-чуть... самую малость.       — Тебе станет легче, если я её надену? — Минсок кивнул головой на накидку.       — Абсолютно точно.       — Ладно, — вздохнул Зверь. — Давай сюда.       Лу Хань радостно стянул с плеча накидку, бормоча невнятное:       — Спасибо, спасибо, спасибо.       То было адресовано высшим силам, каким именно — неизвестно. Любым, наверно. Всем тем, кто его сейчас мог слышать.       — Лезь давай, — юноша несильно толкнул Лу Ханя в плечо, а тот не стал сопротивляться. Полез первым и был этому рад, потому что даже если Минсок был в накидке, его голую задницу снизу всё еще было видно.