***
К земле солнце уж тяготело и на исходе третьего дня добрались таки до поселения своего кочевники. Ох и длинна была дорога, ухабиста: все бока девкам помяла, кые на телеге, словно бревна, лежали и с перепугу друг к дружке жалися. Что ни кочка - синяк, что ни камень - то ссадина: пол ,ведь, у нее жёсткий был, шершавый, совсем ничем не устланный. А омёрзли на нем девоньки! Ночи в степи холодные: такие ветра дуют - до костей пробирают, с рассветом никак уняться не могут, студеными потоками лица всадников и возниц омывают, да в щели повозки проникают, бесстыжие. Довезли. Грубо по одной наземь скинули и на кучи ловко делить давай: в одну - мужской прытью нетронутых, совсем еще юных невинных диан; во вторую тех, чей лик им старше первых казался. До заката умчали девственниц к морю черному, там у брега баркасы османские товарами груженные, награбленным житом богатые, уж поджидали их. Девок по враждебной холодной воде переправляли прямиком на базары турецкие. Что сталося с ними дале неведомо, а вот оставшихся скифы к себе в полон забрали, да в одну юрту посадили, к смотринам готовиться им велено было.***
- Ну, забирай то, за что платить обещался, Олкаба, - обок друга севши, кивком в сторону юрты Яр указал, с усов хлебные крохи сдувая. - Не нужна мне така, - понурил голову скиф, бороду свою на стол положил, да в тарель с брашном обмакнул оплошно. - Погоди, о кручинился-то чего? - вопросил вящий недовольство его заметивши. - Девка мне не по нраву, - угрюмо отозвался Олкаба, локтем опершись на колено. - Ээ, не пойдет так, Олкаба: уговор у нас был. Не по нраву тебе - то твоя уж забота, а мне долю за нее отдавай! Ты ее пользовал - непотребна она теперь, а так я ее хоть за гривень, но продал бы, - осерчал Яр, покато губы вперед выпучил, брови нахмурил - аж морщины по челу пошли. - Не продал бы! Точно говорю, - ворчливо прервал Олкаба. - Что, плоха была голубушка? Али ты был плох? - насмешливо сузил глазюки вожак. - А мне покуда вестимо? Не был я с ней! Не буду платить за нее! - громыхнул тут мужик и кулак тяжелый на стол уронил. - Пошто тако деешь брат? - возмутился Яр, к скифу голову обращая, да живописав на Олкабе свое недопонимание. - Не буду и всё! - теперь уж не кулаком - ногой притопнул. - Да не горячись, полно тебе, брат! Молви лучше, абы ясно мне стало, - успокоительно так протянул вящий. Нагнулся к нему Олкаба, губами к уху заросшему приник и поведал мудреную заботу свою. - Вот как, чё сразу не рёк? Чаши кипящие мы за тебя подымали, брячину закатить хотели, думали: остепЕнится теперь наш Олкаба. - Укорился я, перед братьями совестно, скажут де: "Выбрал ведь, жерло драл, домагивался, а сам на попятную. Так то скифу только вперед положено!" - взволновался Олкаба, Яру в живое око заискивающе вглядывает: понимает, что собственной глупостью вожака огорчил, да примирения в оке этом до себя ищет. - Твоя правда. Всё помнится: и просил как, зудел, свое животное "дай" требовал, - чуть мягче пробасил Яр: в словах его воочию снисхождением к другу давнему засквозило. - Так я ж по чем знал, что Аресом она мечена - видаемо себе он ее приберег. - Ух и горазд ты блядословить, Олкаба! - перстом вожак ему погрозил. - Платить за хмельную дурость свою не желаешь, вот и думаешь как с уговору бы соскочить, - выпрямился вящий - разогнул спину сутулую, встал со скамьи, из-за стола вылез, да за Олкабой к пленённым двинулся, поглядеть, чтож там тако девка скрывает.***
В большой широкой веже - под полон отвЕденной - сбились девки в стайку у задней стены; сидят и глазами затравленными за вожаком водят, на лицо его обветренное смотрят: каждое движение ловят и осмыслить пытаются. А цветник-то роскошен получился, хоть и не многочислен, не нов. Русые, рыжие, совсем белокурые, словно редкий снег в степи, - всех мастей кобылками любуясь, неспешно прохаживался Яр по юрте взад-вперед, языком прищелкивая. Да немая к глазу льнет - так и просится, точно цветок какой заморский среди степных полевых цветов. Он ей жестом подняться приказывает - повинуется девка нехотя. - Оголяйся, - подошел ближе Яр, навис над холопкой всей своей массой, таче гора, давит ее ростом дюжим, того гляди осыпь каменная с этой великой горы сойдет. Вежды ее быстрей заморгали, слезами полнятся очи карие - до краёв заполняются, вот уж видеть мешают и через край неосторожно проливаются. - Оголяйся, - рявкнул громче мужик, за рукав схватил и рванул его к низу. Послышался треск ткани рвущейся, полетел на землю грязный лоскут, да соль из глаз на него закапала, окропляя лен. Вся дрожа, словно ветвь ивовая, холопка раздеваться принялась. Голова страхом набивается, боле не руководит телом, не отдает приказов рукам. Они, словно не родные, сами теперь раздевают свою хозяйку, тугие узелки держащие одежду развязывают. - Борзо, - не унимался вящий и девку пристукнул. Пошатнулась немая, не упала едва, да устоять смогла на ватных ногах; руки от того совсем онемели, совсем перестали чужой приказ выполнять. Рассвирепел мужик с нетерпения, платье содрал и все, что было под ним. Оглядел ее, а на коже и места уж чистого нет: все лапами Олкаба выпачкал, следы сажи везде оставив. - Ну, что тебе здесь не любо? - гладно Яр на холопку смотрит, полутенью окутанную, от чего только дивней она казалась. Похотливо глазел он на всю ту невинность, что предстала на суд ему - шакалу замусленному. Еле сдерживался, чтоб не припасть к груди любовной, упругой - не измять ее, не излапать; а у холопки слезы заструились немые по непомерно смущенным щекам. - Да обернись ты, - гаркнул ей Олкаба и Яр ошеломлённо застыл.***
С нелёгкой дороги забылся Куница сном мятежным. Жар парня одолевал, видения терзали. Хрипло стонал он, на шкурах в злобном бреду метался, сквернословил сквозь скрип зубов. Белава ему грезилась и взор ее глаз стеклянных. Вот, вздыхает она горько и шепчет чуть шевеля губами: "Доволен ли злодейством содеянным? Сколь много крови пролил. С земли дождями то все смоется, сотрется исподволь, да на руках твоих, пусть вечно живет!". Набрав воздуху целу грудь, закричал Куница и в холодном поту пробудился. Замотал головой, бремя скинуть с себя пытается, а не выходит у него, только крепче оно к нему прирастает. Поднял руку навершие и со всей той дури, что внутри у него по закоулкам пряталась себя по щеке отметил - полегчало малость. Откинулся на подушку тощую, прижался горящей щекой к сырой ткани, да громкое улюлюканье братьев заслышал. Выбрался из юрты, а там стогны все скифами уж запрудены, да каймой костры огромные сложены вокруг ристалища. Посреди оного дева обнаженная стоит, стыдливо наготу тонкими ручонками прикрывает. Стоит на обозрении всеобщем; ей скифы глумят, присвистывают, но не слухает она: в себя ушла, чтоб бесчестия своего не чувствовать. Схватил Яр задубелыми пальцами немую за шееньку лебяжью, да корявыми своими ручищами, боевыми порезами испещренными, нагнул к долу, ближе к пламени ее придвигая. Облегли кочевники прогнувшуюся оскорбленную деву и в неярком огне присматриваться стали, от изумления пасти свои пораскрыв. Глазам кто не верил, подошел ближе, да сам убедиться вознамерился, мозолистыми ладонями по спине водит - кожу царапает. Рубцы рельефные - белые, выпуклые - длинными полосами, завитками вольными от загривка густого тянулись к самому крестцу опускаясь. Животных ли изображая, нелюдь кую ли, да не в шутку напугались скифы сих шрамов обрядовых. - Тфу, порченая она, срамная, - заголосили мужики, от нее отступая. - Дурными знаками крыта она! - Метки колдунов берендеевых? - Анагасту ее...Анагасту, - вопили в толпе. - Вот и Аресу невесту сыскали! Ропщут шибко верующие, отходят всё дальше. А девка-то охрабрела, встрепенулась, гордо испрямила стан, чело подняла, да непримиримо так зрит на всех: ворожит бесовская дочь, проклятиями из бездонных глаз поливает, в трепет повергая своих врагов. Рдеют костры, искры вьются, танцуют полымя языки отсветом на коже ее играючи. Заплетается дым костров серыми змеями, в прохладном терпком воздухе растворяясь. Мягкий, призрачный свет луны венцом голову украшает горделиво поднятую, в черных смоляных кудрях, по плечам рассыпанных, серебром отливается. Задохнулся Куница от восхищения глядя на худенькую, но удивительно женственную фигурку девичью. Забыв про все не шелохнувшись стоит, за ней наблюдает... И от чего, вдруг, захотелось ласкать и целовать ее без устали? От того ль, что плечи острые, да грудь высокая с темным ореолом сосков очерченных к себе призывают? От того ль, что бедра округлые плавной линией к стройным ногам спускаются? Утопли вопросы в волне пылкой, обжигающей, что прокатилась по телу и рябью по недру прошлась. Защекотало внутри. Неспокойно сердце забилось. Ощущение мимолетное, едва различимое поначалу, нарастать стало, отсекая от него весь мир остальной, заставляя его за грудину схватиться, в тщетной попытке вернуть себе самого себя. А та глазами по толпе зорко прохаживалась, да на Кунице остановилась, взгляд к нему беспощадный заострила и говорит с ним не раскрывая уст: "Доволен ли злодейством содеянным?" - все те же слова парню мерещатся, по ушам хладнокровно бьют. "Ничего, и тебя настигнет твоя недоля - вода в реке быстро течет! Вижу: летит к тебе гавран с погоста - сорванный цвет в клюве несет." Никому ничего не слышно, таращатся скифы на обнаженную красоту эллинскую и диву даются, как хороша у Ареса невеста будет, завидуют втихомолку. А Куница ее слышит отчетливо, да сам не поймет почему. - Ладно, Олкаба, прощаю тебе безрассудство; вижу - не твоя вина. Значит, Анагасту ее. Пусть сам решает, на свои цели расходует: жертву ли Аресу, наложницу ли себе - все одно. Эй, Куница, убери ее с зениц, а то волки мои слюной уж всё залили, да пояса штаны еле сдерживают. И собирайся спешно, дело у нас заимелося. - Что за дело? - Дело то не хитрое, да золотом плачено. Коня верного седлай - все дорогой узнаешь. - И долече ли дело твое золотое? - В умёт к Лютобору поскачем - погостим у боярина, - оскалился Яр и после добавил: "Дорога не близкая, но обернёмся к празднику." Приблизился Куница к холопке, подбородок на грудь себе положил, страшась взглядами пересечься, да накинул на хрупкие рамена толстину взамен платью испорченному, чтоб прикрыла позор свой. Девка в ткань грубую завернулась, словно в саван, пряча за жесткой материей нежную стать. Схватил парень холопку за запястье, так будто копьем пронзило его: дышать трудно стало, еле обратно ее воротил. Пришел к себе - скрылся с глаз посторонних - на шкуры бросился и плакать начал. Перестать пытается, плетью себя хлещет, но сильнее его это было. Слезы помимо воли текут. Вот они страшные муки совести вплоть до полного самоистязания. Грызет себя - на весь мир, на весь белый свет озлобленный. Богов корит, что судьба волчья - порода жестокая, слабых убивающая - ими была для него отведена; немую клянет, что ворвалась она в его удел звериный, да правдивым оком все нутро ему безжалостно на изнанку выворачивает; а себя за то, что не может воспротивиться этому. Не разбирая чувств своих, заторопился к коню доброму: уж больно в степи бескрайней затеряться была охота, чтоб думать о плохом перестать, покой обрести; чтобы скорый ветер выдул из головы глупость оставшуюся, диковинное развеял наваждение.***
Шумели скифы до ночи объемлющей, пока не сморились и не легли, где сидели. Ночь то на степи томная, приникла близко к земле остывающей, раскрывая объятья свои всему, что днем жизнью полнилось. Укрыла негой, будто крылом неподвижным, и замерла: ни ветринки - точно боится утерять это драгоценное спокойствие. Луна взошла, бледнеть все вокруг заставила, да уймищу звезд крупных, словно вишни, зажгла. Показывают они всю нескончаемую глубину неба, а глубина такая -духом не постичь: страшная, жуткая, и... красивая - так и влечет к себе, притягивает. Воздух свежий дурманит, сознание оводит. Вздыхает степь и грустит, хорошо помня минувшее. Упоённые запахами весенних трав, забылись девки дремотой тревожной; забаюкала их монотонная трескотня насекомых, точно колыбельная: знает степь, как измученную, многострадальную душу утешить. Да только немая не спит, вертится: ни на одном боку покой себе не находит. Гнев души поруганной изнутри ее синим пламенем жжет. Встают перед глазами скверные рожи кочевников, каждый на свой лад горлопанящие. "Ублюдки, скоты паршивые! Всех ненавижу вас!", - мысленно в пустоту кричит. Плачет себе тихонечко, слезами заливается. Ложится рука чья-то ей на голову, медленно по кудрям водит и шепчет кто-то во мраке. Прислушалась холопка к словам, а и не слова это вовсе. Никакие слова сейчас не будут отрадой. То песня была, да и не песня - мелодия лишь, одначе разлилась она по сердцу бальзамом медовым, раны затягивала, легче делала. Слухает и чувствует, что засыпает. И вроде бы кончен день, и мук, казалось, уж достаточно, но откинулся полог юрты, ввалились пьяные скифы, девок переполошили, до смерти напугали; бесцеремонно хватали пленниц, бросали их на шкуры, руки заламывали. Один немую поймал, грязной рукой ей рот зажимает. А руки дымом пахнут, смолой, ягнятиной и жиром, коим брашну обмазывают. - Не ее дурак, тебе, что - жить надоело?! Анагаст ее в костер решил к великому празднику во славу Ареса. Оттолкнули холопку. В ужасе смотрела она, как остальных в сторону по очереди волокли и одежды срывали с них. В похмельном угаре непокорных тумаками наказывали, плетьми побивали. Как развязывали тесемки штанов, высвобождая отвердевшую мужскую плоть, как ложились на девок, встречая отчаянное сопротивление, да внимания на то не обращая рычали сипло и телами женскими овладевали. Необузданность и жестокость кочевников волю парализовывали. Страхом ослепленная, одна она в углу сидела, в колени свои вжималась, да в ладони лик прятала. Глаза то не видят, а уши все слышат! Слышат, как из нутра из самого неистовые вопли подруг вырываются. Как губы брыдлых чавкают - лица, шеи, груди обнаженные мусолят. Гадко и грешно все вокруг стало. Дурно немой от оров надрывных сделалось. Поплохело холопке: тошнотца к горлу лёгонько подступает, пёрышком щекочет; голова каруселью кружит, кувырком несётся. Сама не поняла, как во тьму провалилась. А насильники, дело свое завершив скверное, испускали хриплые стоны удовлетворенные и обмякали на девках беспомощных, придавливая их собою. Потом вставали они, юрту по одному покидая, да в воздухе оставляли витать противный сладковатый запах пота липкого и винного смрада. Так сломили кочевники их силушку, волю согнули природой данную, да гордость отняли последнюю: дабы заполучить в свое племя послушных рабынь. И не вырваться теперь им оттуда, в клетках будут жить, чтоб неповадно было. Но готовят боги расплату за все их грехи содеянные, за подлые их злодеяния. И час этот скоро пробьет и станут волки просить о прощении.