Как-нибудь проживем

— Постойте! Господин архивариус, постойте! Сбивающийся голос заставил его замереть посреди пустой улицы. Покрепче запахнув старое пальто с истертым меховым воротником, Шарлемань обернулся, сталкиваясь взглядом с нагоняющим его Ланцелотом. Меча при нем не было, похоже, оставил в зале для торжеств: все равно никто не осмелится к нему прикоснуться. — Я чем-то еще могу вам помочь? — спросил он, чуть склонив голову набок. Ланцелот в порыве ответить закашлялся и, сжимая ладонь на голом, никаким шарфом не укрытом горле, коротко кивнул, смаргивая набегающие на глаза слезы. Шарлемань лишь сокрушенно покачал головой. — Вам нельзя себя простужать, господин Ланцелот, никак нельзя. Поговорим в архивах? Вам срочно нужно отогреться. ...Сидя у камина на расшатанной табуретке, Шарлемань разливал по бронзовым кубкам остатки вина из котелка. Ланцелот, устроившись на полу ногами к огню, подпирал спиной битком набитые стеллажи, мелко стуча зубами от остаточного озноба. Горячее питье уже возымело свое действие, и бледным щекам вернулся цвет, а из голоса ушли хрипы, но против еще одной порции он не возразил. — Ну так, — спросил Шарлемань, рассеянно перелистывая страницы раскрытого на случайной дате ежегодника за позапрошлый век, — о чем же вы хотели меня спросить? Остывающее вино уже не обжигало горло, и пить его можно было почти залпом. В несколько крупных глотков Ланцелот осушил свой кубок и утер след с губ. — Вы сказали, что зима будет долгой, — произнес он, ставя чашу на пол. — Что я должен приготовиться. К чему? — К холодам. Шарлемань подкинул в камин тощее сухое полено. Пламя взвилось, звонко потрескивая, рассыпая искры, и вновь опало. — Нет, — Ланцелот покачал головой и рассеянно усмехнулся, смотря в огонь. — Это слишком просто. До обыкновенного просто. Вы бы не стали... Должно быть что-то еще. — Господин Ланцелот, — Шарлемань поднял усталый, ласковый взгляд, — я бы очень хотел, чтобы что-то действительно было. Какое-нибудь предзнаменование, предание, на которое я бы мог намекнуть, чтобы чуть позже как бы невзначай его подсунуть. Я бы снова почувствовал себя полезным. А то много ли добра от архивариуса, к которому никто не обращается за помощью... — Ну так почему вы так уверены, что его нет? — Потому что я хоть и бесполезный, но очень хороший архивариус. Нас ждет только зима. Долгая, суровая и темная. Шарлемань вздохнул и снял очки, сложил и снова поднял гнутые дужки, потирая покрасневшую, натертую переносицу. Огонь в камине бликовал на толстых стеклах, на округлых краях полированной оправы в старческих мудрых пальцах. Откинувшись на плотную кладку ветхих книг, прижавшись небритой щекой к потертым кожаным корешкам, Ланцелот, прикрыв глаза, слушал треск поленьев за литой черной решеткой. Выхваченный отсветами пламени из мрака, окутанный тяжелым, сладковатым запахом книжной пыли, Шарлемань казался ему старым сказочником, готовым вот-вот завести надтреснутым, каким-то потусторонним голосом новую историю. — В течение месяцев, — произнес Шарлемань, задумчиво и близоруко щурясь на огонь, — светить нам будут одни лишь звезды. Снег выпадет в первую же ночь, замерзнут реки и озера, в воздухе запахнет морозом. Горожане начнут снаряжать сани за елками поразлапистее, а кому не повезло — будут ждать базаров. В церкви вспомнят, как служить рождественскую мессу, и протрут витражи, подновят позолоту на иконах. На свежем льду устроят каток, и ассоциация беглецов от реальности проведет свои традиционные бега... Вы катаетесь на коньках? — спросил он, и Ланцелот стыдливо помотал головой. Шарлемань озадаченно цокнул языком: — Надо, надо уметь. Вы же теперь новый господин, вам придется бежать во главе первой колонны со снежным факелом. Это традиция. — И что же, и Дракон так делал? — А как же. Каждую зиму. Мчался на своих черных коньках в окружении свиты и озирался: вдруг кому не нравится? Вдруг кому на набережных не весело, вдруг кто, не дай бог, не счастлив? — Да уж, — протянул Ланцелот и сонно потянулся. — Видел я, как он народ осчастливить старался. — Зато уже в третью зиму — ни одного печального лица. Всех тоскующих — как серпом под корень. А и правда, чего печалиться, когда все равно ничего изменить не можешь? Ланцелот поежился и спрятал ладони в рукава свитера, рассеянно поджимая ноги, потирая мерзнущие стопы одна о другую. Горячее вино с опозданием ударило в голову, путая мысли и туманя рассудок, призывая свернуться клубком и потерять связь с миром. — Сугробы будут расти день ото дня, и скоро нам придется оставить нижние этажи и перебраться под крышу. Снег смерзнется настолько, что можно будет выходить на улицу прямо через окно. Детям это в радость: забираются себе на козырьки с салазками — и ну, по сугробам. Нужно только крыши иногда чистить, а то снег, когда укатанный, вроде тонкий, а плотный, остов не выдерживает. Правда, через какое-то время жить становится совсем невозможно, вьюга заметает по флюгера... Но этим всегда занимался господин Дракон. — И что он делал? — сонно пробормотал Ланцелот, едва вскинув бровь. — Пролетал над городом и пыхал пламенем из всех своих трех голов, растапливая снег. Его дыхание было столь жарким, что вода испарялась моментом, не успевая остыть и замерзнуть. А потом над городом висели ледяные облака, просыпаясь свежей метелью. Конечно, иногда бывали неудачи, и тогда могло затопить пару кварталов, а всем прочим нельзя было выйти из дома без мешка с песком, не рискуя навернуться на голом льду... Но переживали как-то. Даже почти никто на улице не замерзал: всех бродяг господин Дракон велел по казематам на зиму упечь. И болезней не знали страшнее голода. Нет, жили, жили, еще даже печалились, когда весна возвращалась... — Шарлемань виновато улыбнулся и, дыхнув на толстую линзу, принялся тереть мутное стекло краем носового платка. — Дети, правда, без света хирели. Дворцовые лекари долгое время пытались изобрести способ бороться с этим, какой-нибудь состав, чтобы обходиться без солнца. Господин Дракон их тогда поддержал всецело, учредил созыв добровольцев, кто готов отдать своих детей на эксперименты. А когда оказалось, что желающих нет, рассвирепел. Вы, говорил, уроды, отребье, не думаете о народе и будущем, а только о своих шкурах, плевать вам, говорил, что ваши братья болеют и умирают, лишь бы вас самих ничего не трогало... Забрал детей в пяти семьях, трое мальчишек, две девочки, одна — совсем малышка. А родителей, кто особо порывался, посадил под домашний арест, приставил охрану — да так дома и спалил, со всей утварью и собственной стражей. Ни своих не берег, ни чужих... А лекарство в итоге обнаружили. Правда, какое и где его достать — никто не сказал. Ну ничего, и то хорошо, значит, не зря те пятеро... Жили же как-то, и дальше жить будем. Что остается-то? Под сжавшимися пальцами жалобно звякнуло и рассыпалось надраенное стеклышко. Шарлемань вздрогнул и удивленно уставился на провалившийся в пустую оправу край платка. — А ведь так хочется, чтобы что-то оставалось, — произнес он вдруг и с тяжелым вздохом отложил разбитые очки на раскрытый том, забрал кубок остывшего вина, но пить не торопился. — Вы знаете, господин Ланцелот, я бы очень хотел вам помочь. Вы же все еще надежда, единственная надежда... Поначалу всегда непросто. Но они вас поймут, обязательно поймут, вы только дайте им время. Я бы правда хотел, чтобы в моих архивах что-нибудь нашлось, какая-нибудь наводка, что можно сделать, как себя повести, но все эти стеллажи — это бесконечная история того, как мы больше поступать не можем. Нам всем придется учиться новому, изобретать себе жизнь на ходу. Мы будем ошибаться, винить погоду, внешние силы, вас, а потом и себя, а я буду в своей летописи вести счет этим ошибкам. И однажды... Однажды мы научимся, господин Ланцелот, и вы, и я, и Эльза, и даже наш всему покорный Фредриксен. Но сначала нам надо пережить эту зиму. И хотел бы я сказать, что любой ценой, но на это у нас больше нет права. Шарлемань тряхнул налившимися свинцом плечами и поднес кубок к губам. Подслащенное вино показалось на языке кислым перебродившим уксусом. Он закашлялся и в сердцах выплеснул остатки в огонь. Пламя коротко полыхнуло, сверкая синевой на кончиках полупрозрачных языков, и снова улеглось, ластясь к обугленным поленьям. Сжав тонкий кубок в сухих ладонях, Шарлемань обернулся к Ланцелоту, и заготовленный вопрос комком встал в горле: прижавшись щекой к стопке фолиантов, не рыцарь, не правитель, но просто уставший юноша, убаюканный страшной сказкой, тихо спал, мерно дыша, укутав мозолистые руки в растянутые вязаные рукава, неподвижно и крепко, лишь едва дрожали ресницы и по-детски приоткрытые губы. Тихо, стараясь не обрушить нагроможденные одна на другую стопки книг и ящиков, Шарлемань встал и на цыпочках подошел к Ланцелоту. Сняв с плеч залатанный сюртук, он осторожно накрыл спящего и не сумел сдержать печальной заботливой улыбки, когда тот поплотнее поджал колени к груди, забираясь под темные полы целиком. — Я вам помогу, господин Ланцелот, — пробормотал Шарлемань и, зябко вздрогнув, несмело погладил теплое плечо. — Зима будет долгой, нам надо подготовиться. Не представляю пока, как... Но ничего, жили же, правда? И дальше будем. Как-нибудь проживем... За черной решеткой потрескивало присмиревшее пламя, коптил поднятый на крюке к верхним рядам стеллажей фонарь. Стоя на хлипкой стремянке, темный и щуплый, как старый канатоходец под куполом, Шарлемань колдовал в архивах, перебирая бумаги, выписки, дневники, тщетно пытаясь заглянуть в прошлое достаточно далеко, чтобы увидеть, как все начиналось, и понять, что было прежде. Но в истории вольного города словно не было и дня истинной воли, без застящего свет черного кожистого крыла и косой ухмылки. А, может, и искать-то было нечего, может, без Дракона не мог существовать ни этот дом, ни этот город, ни сам мир, так долго с ним мирившийся. Свернувшись калачиком под старым сюртуком, Ланцелот крепко спал. Ему снилось бескрайнее поле, устланное белым подмерзшим снегом. В светло-сером небе, тяжелом и плотном, реял черный костяк воздушного змея, и туго свитая бечевка, привязанная к его хвосту, убегала в ловкие руки добродушного бородача с холодными драконьими глазами. Они шли, и под ногами шустро сновали бледные, оголодавшие без солнечного света дети. Четверо из них — трое мальчишек и девчонка — держались к Дракону ближе прочих, крутились у самых его сапог, пока он не наклонился и не забрал из детских рук пятую малышку. А Шарлемань обманул его, подумал Ланцелот, сказав, что зимой не бывает света. Небо-то вон какое белое... Как свежий саван. На высоких витражах пустого зала для торжеств делала первые наброски приближающаяся зима.