Будем жить

*** Не всякий немец боится лобовой. Старший лейтенант Сергей Скворцов понимает это слишком поздно. В тесной кабине самолёта всё: и звуки, и запахи, — кажется одной сплошной пеленой. Сквозь рокот мотора и свист воздушных потоков; сквозь едкий чёрный дым, набившийся внутрь; сквозь отчаянный хрип динамиков, врывающийся в уши отчаянным малороссийским акцентом: «Серёга, у тебя пулемёты заклинило, сворачивай, холера тебя подери!» — Сергей Скворцов видит наплывающее на него лицо немецкого лётчика: отчаянное безусое лицо, с прокушенной до крови нижней губой… И удивляется краем сознания: надо же, разглядел! Горящее масло из пробитого мотора тягучими огненными каплями падает с приборной панели, обжигает колени. Лётные перчатки дымятся в тех местах, где на них попали искры, но Сергей не чувствует боли. Не всякий немец боится лобовой. Советская пропаганда ошибалась. А значит, всё это было — зря. Небо горит над Курском. И в этом огне растворяется всё. *** У Серёжки светлые с песочной рыжиной волосы, дырка в голубом носке и синяк под коленкой. Обычный мальчишка, каких много в каждом дворе. Но почему-то от его присутствия квартира будто озаряется невидимым светом. Я тороплюсь показать ему всё — и книги, которые собирал мой дедушка, мамин папа, и модели самолётов, склеенные мной, и даже самое сокровенное — старую фотокарточку другого дедушки, давным-давно погибшего на войне. — Он был лётчиком? — Серёжка уважительно присвистывает, бережно держа фотографию за уголок. — Старшим лейтенантом. Имел целых два ордена и звание Героя Советского Союза, — я сглатываю невидимый комок. — Посмертно. Ты не подумай, будто я хвастаюсь, просто… — Я понимаю, — кивает Серёжка. И меня затапливает тёплая волна благодарности к нему. — Расскажи ещё про деда, — вдруг просит он, глядя, как за окном моей комнаты шелестят тополиные ветки. — Я мало про него знаю. Бабушка говорила, что совершил два воздушных тарана. После первого — выжил, а вот второй… Они ведь даже не были женаты. На войне без этих церемоний обходились, не до того… Серёжка опять кивает: действительно, мол, не до того. — Как его звали-то? — Сергеем, как тебя, — неловко улыбаюсь я, боясь, что Серёжка примет мои слова за попытку подольститься к нему. — А фамилию бабушка не помнила. Записала папу под своей — Смородкиным. И больше замуж не вышла, как её ни уговаривали. — Почему? — спрашивает Серёжка, а глаза у него синие-синие, как летнее небо. — Любила, говорит. Да и некогда после войны было всякими глупостями заниматься. Хотя кто этих девчонок поймёт. *** — Подавай в трибунал, командир! Ему повезло: в последний момент успел рвануть рычаг, сбросить фонарь и вывалиться из горящей кабины. Ему повезло: раскрытый парашют спланировал не за линию фронта. Ему повезло: отделался лёгкой контузией, фельдшер из санчасти так и сказала: в рубашке родился. И вот сейчас Сергей Скворцов сидит перед гвардии капитаном Титаренко, перед Героем Советского Союза Алексеем Титаренко, перед Лёшкой Маэстро, знакомым до мельчайшего чиха, и, изо всех сил стараясь, чтобы не дрожала рука и не дал предательского петуха голос, протягивает заявление о переводе в наземные войска. А что ещё можно сделать? Если при каждом взлёте сердце начинает биться в такт рваному ритму мотора, а руки, до боли в костяшках вдавившиеся в рычаги, теряют чувствительность и мерещатся самолётными крыльями, расправленными в полыхающее, перепаханное пулемётными очередями небо. Если даже после приземления под коленями не проходит мелкая противная дрожь, и только глоток неразбавленного спирта из фляжки помогает уснуть — и не видеть сны, в которых старший лейтенант Скворцов раз за разом снова идёт в лобовую. А что ещё можно сказать? «Я боюсь стать самолётом?!» — вздор, чепуха! За войну они видели всякое. В том числе — груду горячего металла вместо кабины, из которой при всём желании нельзя было достать человеческое тело, намертво вплавленное в тело самолёта. Лёшка, конечно, не станет смеяться, отчаянным жестом взъерошит примятую фуражкой копну поседевших волос, скажет что-нибудь ободряющее и бессмысленное, вроде «будем жить, Серёга!». А в следующем бою опять всё повторится заново: и морок про руки-крылья, и бессильная ложь про заклинившие пулемёты, и чёрная пелена перед глазами, сквозь которую проступают очертания какого-то мирного Города, не похожего на остальные города. И, неловко плюхнувшись на аэродром, Сергей Скворцов долго будет сидеть — не в силах откинуть фонарь и открыть залитые холодным потом глаза. Будет слушать, как затихают последние обороты мотора, как сердце колотится в груди, как… И кто знает, может однажды, на землю вернётся полностью исправный самолёт с целёхонькой пулемётной лентой, в кабине которого не будет никакого пилота, потому что… Сергей старается об этом не думать. Лучше уж пехота или штрафбат. Но Лёшка, как всегда, решает иначе. В небольшом костерке корчится скомканный бумажный листок. *** Серёжка умеет превращаться в самолёт. Вначале я думал, что это мне только снится. Но потом… Потом он рассказал мне всё: и про то, как случайно нашёл дорогу в Заоблачный Город, и про Старика, и про сны, которые иногда бывают переходами в другие пространства. Да ещё отмахивался, словно ничего особенного не происходит: дескать, каждый мальчишка может стать самолётом, если захочет. — Превратись, хоть на минуточку! — попросил я, когда мы в очередной раз вместе пошли гулять. И вот уже над белыми соцветиями-зонтиками возвышается небольшой бело-голубой самолётик с пятиконечной звездой на борту. А в следующее мгновение ко мне опять бежит улыбающийся во весь рот Серёжка. Только раскалённый солнцем воздух качнулся, словно невидимый маятник, — туда-сюда. — Здорово, — восхищённо выдохнул я и, помолчав немного, добавил: — Вот если бы мой дед умел так, как ты. Его бы сбили, а он — ррраз! — и стал человеком. Серёжка помрачнел. — Если ты разбиваешься во сне, то умираешь наяву — навсегда. Про это Старик говорил, — он присел на траву рядом с моим креслом-коляской, обнял худые колени. — Знаешь, иногда мне кажется, что чёрные орлиные тени на границе Безлюдных Пространств — это души сбитых самолётов из той, далёкой войны. — Вражеских? — выдохнул я. Серёжка посмотрел на меня серьёзно и горько. — И вражеских, и наших. Понимаешь, Ромка, самолёт, вся груда металла — это как бы тело. А лётчик, сидящий в кабине — его ум и душа. И когда они разбивались, то разбивались вместе. Что-то, конечно, долетало до земли, а всё остальное — злость, ненависть к врагу, нежелание умирать или, наоборот, желание подороже отдать свою жизнь — проваливалось сквозь грани миров. И оставалось там навсегда. Я почувствовал, как, несмотря на жаркий летний день, между моими лопатками ползёт струйка холода. — Не бери в голову! — вдруг хлопнул меня по плечу Серёжка. — Это всё страшилки. Их у нас в Заоблачном Городе каждый мальчишка знает. А Старик грозится уши надрать, если ещё раз от нас такое услышит. Я хочу спросить Серёжку, откуда на его борту взялась белая звезда с потёками краски - будто нарисованная наспех, через трафарет. Но Серёжка уже бодро катит моё кресло по траве и болтает о неопасном и весёлом: о девчонке Сойке и пирожках с капустой, о книжках и о том, как нам влетит от моей мамы, если мы опоздаем к ужину. И я решаю не перебивать его. *** «Будем жить!» — это звучит как тост, как присказка (вроде знаменитого Лёшкиного «От винта!»), и одновременно — словно заклинание или тщетная человеческая попытка обмануть смерть. Во сне я опять вижу стены Заоблачного Города. А в следующем бою у Лёшки отказывают пулемёты. И я — ведомый, бесполезно болтающийся на хвосте, помнящий вкус дыма на обожжённых губах — вступаю в бой. «Развели педагогику!» — матерится в рацию командир. Потому как Лёшка, отчаянная голова, с самого начала знал, на что меня можно купить со всеми потрохами. Самолётом или человеком, но я не могу допустить, чтобы из-за моего бездействия погиб друг. «Мы ещё повоюем!» — хрипит в динамиках радостный гвардии капитан Алексей Титаренко, мой командир Алексей Титаренко, безумный засранец Лёшка Маэстро, которому моя способность убивать врагов важнее собственной жизни. Я ненавижу его. Я готов отдать за него жизнь. Я… а, ко всем чертям! Когда механик рисует на фюзеляже моего самолёта пятиконечную звезду, я чувствую, как точно такая же (только чуть поменьше) проступает на моём боку, под мокрой от пота гимнастёркой. Да ещё и чешется, скотина, будто назойливый комариный укус. На вечерней репетиции Второй Поющей я ору громче всех. Лёшка, шутя, грозит мне пальцем: потише, мол, будущий солист Большого Театра, из-за тебя хора не слышно. Премиальные сто грамм за сбитый самолёт я проглатываю, не закусывая. Спирт сразу же обжигает желудок, приятное мутное тепло разливается по всему телу, и я забываю о маленьком белёсом шрамике на левом боку. Потому что в самом деле — чепуха, пятнышко не больше ногтя. Мало ли на мне отметин и шрамов, чего про них переживать. Снов я больше не вижу. *** Не верьте, если вам скажут, что Рома Смородкин двенадцати лет погиб в катастрофе. Чушь! Со мной столько всего произошло, что когда-нибудь я напишу об этом целую книжку. Мои ноги внезапно выздоровели, я вырос, выучился на художника-дизайнера, женился на Сойке, и у нас есть отличная дочка Наденька. Только в коробке с книгами, которую я перевёз из старой квартиры, стало на одну фотографию больше. Так они и лежат рядом — мой дед, старший лейтенант Сергей, и его маленький вихрастый тёзка. По возрасту я давно перерос их обоих. Мне (страшно признаться!) уже давно за сорок. Иногда летом, спровадив Сойку и взрослую Наденьку в деревню, я допоздна засиживаюсь на кухне, достаю заветный конверт с фотографиями и смотрю на них, пока глаза не начинают слезиться от усталости. И тогда мне кажется, будто у обоих Сергеев один и тот же прищур прозрачных голубых глаз, и одинаковая улыбка. А ещё они оба разбились — каждый на своей войне. Но Серёжка мне ещё немного снился прежде, чем уйти навсегда. Говорил, что Старик разрешает, если недолго. — Возьмёшь меня в Заоблачный город, когда придёт время? — спросил я его на прощание. И Серёжка-из-моего-сна кивнул: — Я прилечу за тобой. Сам ты можешь не найти дорогу. *** Старик похож на майора Ермакова, нашего комполка. Несмотря на прозвище, не старый ещё, худой, высокий, небритый. Я лежу в его доме на кровати. В жестяной кружке на тумбочке исходит травяным паром горячий крепкий чай. Сквозь открытое окно доносятся мальчишечьи голоса. Я помню, как умер. Я помню, как направил горящий самолёт в эшелон фашистских вагонов с топливом. Помню, как отказал двигатель. И отчаянное Лёшкино «Прыгай, Серёга!» — тоже помню. Но прыгнуть я не мог. Ручку аварийного сброса фонаря намертво заклинило под сиденьем. К тому же я знал: без меня самолёт не долетит до цели. И знал, что просто так он меня не отпустит. Потому что я уже почти целиком стал — им. Когда я говорю об этом Старику, тот не смеётся, только сокрушённо качает головой. А потом говорит что-то о Безлюдных Пространствах и подвижных участках закрытого поля. — Мальчишки называют их тенями чёрных орлов. Но лично мне они напоминают очертания самолётов из старой кинохроники. Вы видели когда-нибудь? Я хочу сказать, что не успел. Что не дожил до того дня, когда киноплёнку с военными кадрами начнут называть старой. Но Старик смущённо покашливает, видимо понимая, что сморозил глупость. — Вы слишком хотели жить. И у вас была какая-то цель. Вы сумели прорваться через грани, и не стать одной из таких… кхе-кхе… теней. — А сейчас? — мрачно спрашиваю я, морщась от боли в груди. — Вы умираете, — просто отвечает Старик. — Ваше человеческое тело сгорело за много лет и пространств отсюда. Вы не должны были жить. И скоро вы просто исчезнете. — Как остальные? Как Лёшка Маэстро? — Я не знаю про остальных, я вам уже говорил. — Ну что ж, — говорю я. — Один раз я уже умирал. Если хотите знать — это не страшно. Старик кивает. То ли соглашается со мной, то ли и в самом деле — знает. — Есть один способ. М-м-м-м… экспериментальный, скажем так. Я могу отправить вас обратно — в виде сгустка энергии. Если всё получится, вы родитесь у какой-нибудь женщины и проживёте новую жизнь. Вот только со временем я могу не рассчитать — до вашей войны или после. Вам ведь всё равно? Я пытаюсь расхохотаться, но захожусь в хриплом надсадном кашле. Перед глазами плывут разноцветные круги. — Мне говорили, что бога нет, — бормочу, едва отдышавшись. — Но вы так похожи на него. — Глупости, — Старик улыбается. — Я — всего лишь учёный. Так вы согласны? — Будем жить! — хриплю я в ответ. И проваливаюсь в черноту. *** Чем старше я становлюсь, тем чаще мне снится Заоблачный Город, — такой же, как в детстве. По утрам после таких снов у меня неприятно ноет сердце. Сойка приносит таблетки, ворчит, что нужно показаться врачу. Наденька уже давно Надежда Романовна — замужняя учительница младших классов. Скоро она уйдёт в декрет, и мы с Сойкой станем бабушкой и дедушкой. А за окном всё так же шелестят тополя — уже другие, чем в моём детстве, ведь с тех пор мы несколько раз переезжали с места на место. И я беспокоюсь, что однажды, когда придёт время, Серёжка не сможет прилететь за мной. Видимо, зря.