Любимый ученик Мастера

*** Лышко не понравился Крабату с первого же дня работы на мельнице. Тонда мог бы и не предупреждать насчёт него. Была у Лышко неприятная особенность — всегда оказываться рядом, раздвигать тонкие губы в неестественно-масляной ухмылочке и тут же исчезать. «Шпион, доносчик», — неприязненно думал Крабат, исподлобья бросая на Лышко хмурые взгляды. Но тот будто не замечал этого. Иногда он словно невзначай клал руку на плечо Крабата — вроде так же, как это делал Тонда, когда пытался подбодрить замученного тяжёлой работой ученика. Но руку Лышко Крабат с неизменной гадливостью стряхивал со своего плеча. Было в его прикосновении что-то мерзкое и неправильное. Как-то Крабат проговорился об этом Тонде. — Руку на плечо? И только? — Тонда невесело улыбнулся. — Хорошо, я поговорю с ним. А ты не бери в голову, Крабат. Так вышло, что Крабат стал невольным свидетелем дальнейшего разговора — увидел издалека. И хоть слов не разобрал, но понял, что тот получился не из лёгких. Тонда стоял, прислонившись к стене амбара, словно отдыхал. Крабат мог поклясться, что даже глаза у него были полуприкрыты. А Лышко отчаянно жестикулировал своими длинными, как жерди, нескладными руками, то прижимая их ко впалой груди, то протягивая к Тонде. Издалека казалось, будто он о чём-то умоляет или в чём-то клянётся. «Наверняка просит не рассказывать о его поведении Мастеру, — с мрачным удовлетворением подумал Крабат. — Ведь тот не очень-то одобряет дружбу между подмастерьями». С тех пор Лышко прекратил распускать руки. Но стоило Тонде и Крабату хотя бы ненадолго остаться наедине, как неподалёку тут же мелькала его соломенная шевелюра. — Следит, — ворчал Крабат. — Не выдумывай, — однажды не выдержал Тонда. — Будто у тебя других дел нет! Дел действительно хватало. От тяжёлой работы к вечеру немела спина, на ладонях вспухали, наливаясь мутным гноем, крупные мозоли, да ещё и подмастерья во главе с Андрушем не упускали случая жестоко подшутить над новеньким. Крабат на них не обижался, он знал: нужно время для того, чтобы его восприняли всерьёз. Но — то ли в отместку, то ли из-за мальчишеского озорства — стал следить за Лышко. И заметил, что раз в неделю, чаще всего вечером пятницы, когда все ужинали в людской, Лышко тайком пробирался в комнату с Корактором и какое-то время оставался наедине с Мастером. «Ябедничает, — с отвращением подумал Крабат. — Доносит обо всём, что узнал». И стал ещё больше сторониться Лышко, стараясь даже не садиться с ним за один стол. А когда в пасхальную ночь Тонда рассказал историю своей несчастной любви к Воршуле, Крабат ни минуты не сомневался, что доносчиком оказался Лышко. — Я бы отомстил, — дрожа от возмущения, проговорил он. — Я бы ему… И впервые услышал, как Тонда смеётся — горьким, неестественным, хриплым смехом. — Что я не так сказал? — Ничего. Какой же ты ещё ребёнок, Крабат. *** После смерти Тонды Крабат сильно горевал. Похудел, осунулся, перестал разговаривать с остальными и, улучив время, частенько сбегал на Пустошь — туда, где среди прочих безымянных могил покоился Тонда. И каждый раз приносил с собой то краюшку хлеба, то пучок надёрганных со стога сухих колосков, то (когда снег почти сошёл) несколько придорожных травинок или зелёную ветку с первыми клейкими листочками. А после, неловко избавляясь от сиротливого своего подношения, стоял над травяным холмиком и чувствовал, как жгучие злые слёзы медленно текут по щекам. Крабат скорей бы умер, чем признался в этом остальным подмастерьям, поэтому внимательно следил, чтобы никто (а уж тем более вездесущий Лышко!) не догадался, куда он ходит. Один лишь придурковатый Юро, кажется, о чём-то догадывался: во всяком случае, сочувственно мотал головой и часто посылал Крабата по какому-нибудь пустячному делу поближе к Пустоши. Со временем боль утраты утихла и напоминала о себе лишь тупым постоянным нытьём в груди. Казалось, никого на мельнице не интересовало, куда временами исчезает Крабат. И постепенно он утратил осторожность. Однажды, когда Крабат, нарочито небрежно насвистывая, показался на Пустоши, то с запоздалым раскаяньем понял, что он там не один. На могиле Тонды, вытянув длинные ноги, сидел Лышко и смотрел на Крабата с обычным насмешливым прищуром. — Дружка своего проведать пришёл? Кровь бросилась Крабату в голову. — Не твоё дело! — выкрикнул он, сжимая руки в кулаки. Лышко ловко перекинул длинную сухую травинку из одного уголка своего лягушачьего рта в другой — словно облизнулся. — С чего ты взял, что не моё? Думаешь, Мастеру понравится, что его подмастерья устраивают долгие поминки по тем, кому чуть меньше… повезло? — Думаю, ты — свинья, Лышко, — невольно копируя спокойные интонации Тонды, проговорил Крабат, хотя голос его дрожал от ярости. — Беги, доноси Мастеру, закрывайся с ним в комнате с Корактором, как ты это обычно делаешь, мне всё равно. Лицо Лышко внезапно побледнело, нижняя губа некрасиво обвисла и затряслась. — Что… ты… об этом… можешь… знать… сопляк? Лышко вскочил на ноги, и Крабат с тайным удовлетворением заметил, что за последние месяцы они почти сравнялись в росте, а по ширине плеч он даже превзошёл Лышко — год на мельнице действительно шёл за три. — Я не сопляк. — Неужели наш дорогой покойник успел сделать тебя мужчиной? И тогда Крабат ударил. Без предупреждения. Лышко охнул и согнулся в три погибели, закрыв руками лицо. Крабат ожидал чего угодно: ответного удара или хотя бы попытки ударить, какого-нибудь заклинания, брошенного исподтишка, но совершенно не того, что произошло. Лышко плакал — взахлёб, ползая по весенней, подтаявшей снежной каше и размазывая по лицу сопли и кровь из разбитой губы. — Ты… это… прости меня, что ли… — Крабат нерешительно мялся над поверженным соперником. Лышко казался жалким, но было что-то, роднившее его ничтожество с отчаяньем, большим горем. Так когда-то рыдал Крабат, скорчившись у обледенелой стены свинарника, пока Юро и Мертен обмывали и укладывали в еловый гроб тело Тонды. — Я не знал, что вы с ним… дружили, — Крабат засунул руки в карманы куртки, чтобы не поддаться искушению похлопать Лышко по плечу. — Дружили?! — рыдания перешли в истеричный смех. — Я любил его — это ты можешь понять, дубина деревенская? *** С Пустоши Крабат позорно сбежал. Потому как выносить захлёбывающиеся признания Лышко было выше его сил. За время бродяжничества Крабат сталкивался и не с такими мерзостями. Один раз на хуторе близ Каменца дородный мужик предложил симпатичному бездомному мальчишке миску тушенной на свиных рёбрышках капусты и ночлег за то самое, о чём говорил Лышко. И то, что за спиной мужика хлопотала по хозяйству замотанная в платок женщина (по всему видно — жена), ничуть его не смущало. Крабат ушёл с хутора, еле волоча ноги от голода и усталости, но согласиться на такое не смог. А ведь у Лышко есть крыша над головой, он сыт, одет и спит по ночам в тепле. И у Тонды всё это тоже было. Зачем тогда они? Крабат добирался до мельницы окольными путями — не хотелось никого видеть и ни с кем разговаривать. Он перелез через изгородь, за которой Юро уже приготовил несколько грядок под редиску, и внезапно представил, что Тонда, его Тонда, такой внимательный, такой по-дружески заботливый и добрый, мог иметь в виду нечто совершенно другое, когда помогал ему… И Крабата вырвало прямо на вскопанную землю. *** После этого случая Крабат с подозрением стал всматриваться в приятелей и сторониться случайных прикосновений. Вот Ханцо, новый старший подмастерье, хохочет над шуткой Петера. Вот Кубо и Сташко плечом к плечу склонились над чертежом мельничного колеса. Вот Михал заботливо подсовывает новому ученику, долговязому Витко, дополнительную горбушку хлеба с кровяной колбасой, и их руки соприкасаются. Ни у кого из них нет девушки в деревне — за этим пристально следит Мастер, потому как только любовь способна разрушить чёрное колдовство. Другого пути с мельницы нет: ни во сне, ни наяву. Влюбиться — значит пойти против воли Мастера. Но Лышко дал понять, что бывает другая любовь. Крабат по-прежнему тосковал по Тонде, но теперь даже себе боялся признаться в этом. И на Пустошь ходить перестал. Лышко, кстати, вернулся тогда на мельницу спокойный и умытый, хоть и с залеченной второпях губой. Но, похоже, затаил злобу. Во всяком случае, от его проделок доставалось не только Крабату. Вечер пятницы теперь начинался не с заучивания нового заклинания, а с разноса, который устраивал Мастер очередному провинившемуся подмастерью. Больше всех доставалось Михалу — за то, что тот в очередной раз заступился за Витко. Однажды Мастер заперся с ним в Чёрной комнате, и до полуночи оттуда доносились шум и отчаянное карканье Михала-ворона. Это стало последней каплей. Подмастерья вознамерились устроить Лышко тёмную. Однако Михал отговорил их, как отговорил бы (тут сердце Крабата болезненно сжалось) Тонда. Но Лышко всё равно стали избегать. Даже еду Юро подавал ему в отдельной глиняной миске, хотя на четверых подмастерьев ставилась на стол одна большая, общая, и лишь ложка была у каждого своя. Накануне Пасхи Лышко подстерёг Крабата возле амбара. — Это ты рассказал остальным про меня? — прошипел он. — О чём? — Не притворяйся. Будто бы я не замечаю, как все ко мне относятся. — Доносить — твоё занятие, — сплюнул в сторону Крабат. — Я ничего никому не говорил. Хотя вряд ли ты мне поверишь. — Смотри у меня! — А я и смотрю. Вижу даже, что рожа твоя зажила, — Крабат аккуратно сгрёб Лышко за воротник куртки. — И что пакостить ты стал больше прежнего. Ребята тут хотели тебе тёмную устроить, но если что, думаю, я и один справлюсь. Однако Лышко не отвёл взгляда. И даже, кажется, не очень-то испугался. Только легко шевельнул запястьями — и какая-то неведомая сила оторвала от него Крабата и отшвырнула к бревенчатой стене. А Лышко издевательски легко, словно танцуя, подошёл и наклонился над ним. — Я давно на мельнице — дольше каждого из вас. И кое-что умею. То, что ты однажды застал меня врасплох, ничего не значит. Мне необязательно жаловаться Мастеру, я могу проучить тебя сам. Здесь и сейчас. Хочешь? Крабат, скривившийся от боли в спине, снова сплюнул. Только уже не в сторону. Лышко, всё так же мерзко ухмыляясь, стёр плевок со щеки. — Думаешь, если Мастер брал тебя, неотёсанную деревенщину, с собой в Дрезден… думаешь, если в Чёрной комнате досталось всем, кроме тебя и недоумка Юро… думаешь, что тебе повезло, Крабат? Бабу тоже вначале одаривают пряниками, а уже потом тащат на сеновал. Внезапная догадка озарила Крабата — настолько невероятная, что он набрал побольше воздуха в грудь, прежде чем произнести её вслух. — Неужели ты ревнуешь, Лышко? Мастера — ревнуешь? И Крабат, хохоча, завалился на бок. *** Пасха в этом году выпала на вторую половину апреля. Вечером в субботу Мастер, как обычно, поделил подмастерьев на пары. Крабату выпало идти вместе с Юро. Опять вдалеке над деревней разносился колокольный звон и взмывали в полуночное небо нежные девичьи голоса, среди которых Крабат без труда узнал голос Певуньи. Воспоминания о том, как всего лишь год назад они сидели на этом же самом месте вдвоём с Тондой, разрывали ему сердце. Юро рассказывал какие-то истории, но Крабат не слушал, думая о своём. Лишь однажды он насторожился, когда Юро произнёс «а вот раньше на мельнице». — Ты здесь очень давно? Юро мелко закивал и глупо улыбнулся. — Давнее некуда. Когда я пришёл на мельницу, из наших тут был разве что Лышко. — А что случилось с остальными подмастерьями? Выучились? — Выучились, вымучились... Не думай об этом, Крабат, — Юро наклонился, чтобы подбросить щепок в костёр, и в отблесках пламени его лицо показалось Крабату неожиданно суровым, словно высеченным из камня. — А вы с Лышко, стало быть, глупые? — не отставал он. — За него не скажу, а на меня сам посмотри. Учёба мне впрок не пошла, приткнуться некуда, везде война, разруха и голод. Прижился я тут, Крабат. Люди, они везде приживаются. — А Лышко? — Ну, он не нам чета. Мы на мельнице не от сладкой жизни оказались. Кто из солдатской каторги сбежал, кто просто бродяжничал и случайно прибился. А Лышко в первый год всё похвалялся, будто он знатного роду-племени. Что папаша посулил его Мастеру ещё до рождения за какую-то услугу. Дескать, отдай, сказал Мастер, мне то, чего ты дома не знаешь. А этим незнамым как раз Лышко и оказался. Ну, папаша погоревал, конечно, да и отдал сыночка в учение… Крабат прикрыл глаза, постепенно теряя интерес и к разговору, и к Лышко. Монотонный голос Юро убаюкивал его. Вдалеке, у подножья холма, мерцали огоньки свечей и девушки старательно выводили новую пасхальную песню. Юро ещё говорил, когда Крабат, тихонько пробормотав заклинание, выскользнул из собственного тела. «Хоть посмотрю на Певунью, — подумал он. — До рассвета ещё далеко, успею вернуться». В чувство его привела нечаянно выпавшая из рук Юро головешка. Светало. Они второпях нарисовали на лбу друг у друга Знаки и поспешили на мельницу. «А ведь я чуть было не ушёл — навсегда, — подумал Крабат, стараясь не отстать от Юро. — Ну и пусть моё безжизненное тело осталось бы сидеть у костра. Пусть бы хоть пинали его, хоть резали на части — моя душа была бы свободна!» Но тут он вспомнил прекрасное юное лицо Певуньи, и её светлые до прозрачности глаза, и огонёк свечи, отразившийся в глубине зрачков. «Разве я нужен был бы ей — таким? Без возможности обнять, защитить или хотя бы просто дотронуться до прядки светлых волос, вдохнуть их запах?» И уже у ворот мельницы, сгибая шею под воловьим ярмом, — чуть было не выдохнул в лицо Мастера вместо заученной с прошлого года клятвы: «Как хорошо, что я не знаю её имени!» *** После пасхальной ночи у Крабата с глаз будто упала чёрная пелена. На душе было легко и радостно. О Тонде он вспоминал с благодарностью, без прежней боли и мучительных гадливых сомнений, навеянных словами Лышко. Ещё раз сходил на Пустошь — проститься и попросить прощения. Даже одноглазый ворон, выпорхнувший чуть ли не из-за плеча, не испортил Крабату последнего лёгкого разговора с другом. Один раз пришла во сне Певунья. Не пела, только сидела рядом и гладила по волосам. Наутро Крабату показалось, будто у него выросли крылья. — Уж не влюбился ли ты, братец? — ткнул его локтем в бок насмешник Андруш. — Весь светишься! Крабат отшутился, но впредь старался быть осторожнее. Постепенно за повседневными хлопотами наступило лето. Тяжёлая работа отвлекала от мыслей о Певунье. И Крабат радовался этому. Он удвоил старания в школе чернокнижия. Мастер теперь всё чаще хвалил его. И с каждой новой похвалой всё больше мрачнел Лышко. «Я скоро обгоню тебя», — думал Крабат, глядя на его кислую физиономию. Но ожидаемого злорадства не чувствовал. Однажды Мастер, напившись на пирушке, посвящённой установке нового мельничного колеса, начал рассказывать о своей молодости. И о друге Ирко, который у него когда-то был. Крабат сидел по правую руку Мастера, возле Сташко. Напротив них каким-то чудом оказался Лышко. Сташко был уже изрядно пьян (ведь каждый хотел выпить и заново побрататься с создателем колеса), а потому вскоре уронил голову на сложенные перед собой руки и захрапел. Поэтому один лишь Крабат заметил, как тяжёлая ладонь Мастера скользнула под стол и с грубой похотью огладила бедро Лышко. От неожиданности Крабат поперхнулся вином, а когда откашлялся, всё было как прежде. Почти как прежде. Потому что здоровый глаз Мастера бесстыдно подмигнул ему. *** Работы на мельнице хватало и в летнюю пору. Заготовить сена для лошадей и коз, привезти торфа, подлатать крышу, перестелить прогнившие доски пола. Юро, как менее способный из всех, занимался домашним хозяйством: кормил кур и свиней, доил коз, пёк хлеб, ухаживал за огородом, сбивал масло. Остальные подмастерья выполняли поручения Мастера или Ханцо. Работали по двое-трое, но больше всего — отдыхали, набираясь сил для осенней страды. Ближе к осени мельничный пруд «зацвёл». Скользкие зелёные комья ряски и тины не поддавались никаким заклинаниям, налипали на шлюзы и лопасти мельничного колеса. Подмастерья костерили «зеленуху» на чём свет стоит, даже молчаливый Кубо грязно выругался, когда пришла его очередь чистить сток. Хотя эта работа была не такой опасной, как скалывание льда зимой, зато она являлась темой для неприличных шуток и показной брезгливости. Лышко, больше всех подливавший масла в огонь, как обычно попытался переложить чистку жёлоба на Витко, но тут вступился не только Михал. Никто не пытался восстановить справедливость, Витко был таким же работником мельницы, как и остальные. Однако одуревшие от отсутствия тяжёлой работы подмастерья захотели проучить Лышко. Анруш и Кито стащили с него щегольскую зелёную куртку и башмаки. Петар вывалил ему на голову черпак тины. Ханцо, на правах старшего подмастерья, торжественно окрестил Лышко «главным по зеленухе» и столкнул вниз. Следом Сташко кинул лопату и скребок, ничуть не заботясь о том, чтобы не задеть Лышко. Только Крабат и молчаливый Мертен не принимали участия в этой затее. Даже Юро, проходивший мимо с двумя вёдрами помоев для свиней, остановился, чтобы (как показалось Крабату) с интересом понаблюдать. Из канавы вылетела первая лопата тины, плюхнувшись под ноги стоящих наверху подмастерьев. — Эй, идите к нам! — Раскрасневшийся от хохота Витко помахал Крабату и Мертену. — У нас тут весело! Мельничное колесо вздрогнуло и едва заметно наклонилось. Видимо, Лышко, вымещая злость, слишком сильно ударил по нему. Из верхней лопасти шлёпнулось вниз около ведра застоявшейся дождевой воды. В глубине мельницы что-то гулко ухнуло или застонало, колесо медленно повернулось на валу, угрожающе накренившись вперёд… — Держи! — закричал Крабат. Под силой собственной тяжести колесо совершило пол-оборота, и крик Крабата слился с мгновенно оборвавшимся воплем Лышко. Ханцо и Михал, упершись ногами в землю, опасно нависая над канавой, остановили колесо. И держали его до тех пор, пока Андруш и Кито не вытащили жертву неудавшейся шутки. Крабат помогал им. Голова Лышко была вся в крови: лопасти содрали кусок кожи вместе с волосами. Левая рука безвольно обвисла вдоль тела. Крабат мысленно охнул, представив, каково пришлось Лышко. — Что здесь произошло? — раздался в стороне ледяной голос Мастера. Анруш и Сташко наперебой бросились объяснять. Лышко со стоном открыл залитые кровью веки. — Я… буду… жить? — простонал он. — Не говори чепухи, конечно, будешь, — поспешно проговорил Крабат и осёкся на полуслове. Потому что Лышко спрашивал не у него. — Я… буду? Внезапно наступившую тишину прерывало лишь назойливое стрекотание кузнечиков. Лышко беспокойно заворочался, пытаясь поймать взгляд единственного глаза Мастера. — Я? — прошептал он. — Да, — скупо обронил Мастер и повернулся к нему спиной. — Всё убрать. Это несчастный случай. Никто не будет наказан, но сделайте выводы. И только тогда Крабат почувствовал, как бешено колотится сердце. *** Раны Лышко оказались менее опасными, чем можно было предположить. Сломанная рука срослась за две недели, а кожу на голове Юро сшил прочными конопляными нитками, вымочив их в жбане с лучшим вином, которое нашлось на мельнице. Остатки вина Лышко разрешалось выпить. Мастер действительно никого не наказал. Казалось, он втайне чем-то доволен. Даже когда в полнолуние на мельницу приехал незнакомец в шляпе с петушиным пером, Мастер, не чинясь, встал на место Лышко. Подмастерья недоумевали, всё ещё ожидая внезапной кары. Крабат, к концу года сдружившийся с Юро, поделился с ним своими сомнениями. — Зачем нас наказывать? — пожал плечами тот (и Крабат с благодарностью отметил это «нас» вместо «их»). — Лышко жив, мельница работает. Парни просто шутили. — Но ведь Мастер — злой. Это все знают. — Возможно, он посчитал, что нам и так достаточно. — Круглое лицо Юро расплылось в виноватой улыбке. — Чего ты от меня хочешь, Крабат? Я ведь не такой умный, как остальные. Лышко важно расхаживал по мельнице. Ему дали выходной, и на рынке в Витихенау он купил себе щегольской, хоть и слегка потёртый берет, который нахлобучивал на голову, скрывая уродливый шрам. И только Михал временами бросал косые сторожкие взгляды на висящую в лубке руку. Когда кость срослась и Лышко приступил к обычной тяжёлой работе, Михал всё время ненароком оказывался рядом с ним, незаметно опекая его, как когда-то Витко. Зубоскал Андруш вначале отпустил на этот счёт одну из своих шуточек, но потом, помедлив, несколько раз подхватил на спину дополнительный мешок с зерном, предназначенный Лышко. Сташко, глядя на такое рвение, хмыкнул себе под нос, но перед ужином подарил Лышко собственноручно вырезанную кленовую ложку. Ханцо одобрительно покивал и, что-то вполголоса сказав Лышко, пожал ему руку. Кто-то на следующий день до блеска начистил Лышко сапоги. Шмыгая испачканным в ваксе носом, Витко клялся Крабату, что это наверняка были домовые. Лышко быстро унюхал, в чём тут дело, и заважничал ещё больше. Но добрые дела прекратились быстрее, чем он рассчитывал. Словно, единожды извинившись за глупую выходку, подмастерья посчитали, что теперь-то они имеют полное право всё забыть. И стали вести себя с Лышко по-прежнему. *** Зима в этом году наступила позже обычного. Крабат с удивлением заметил, как у Витко, самого младшего из них, на подбородке начал пробиваться заметный рыжеватый пушок. В деревне Крабат случайно встретил Певунью и покраснел, заметив округлые холмики под её коричневым крестьянским платьем. Певунья до сих пор не знала о существовании Крабата, и это хорошо. Так он ни словом, ни случайным поступком не сможет себя выдать, потому что рядом на телеге сидел Петар, и так же недобро щурился, как и Лышко. Крабат провёл ладонью по лицу, отгоняя наваждение. Петар щёлкнул кнутом. И Певунья осталась позади. С первым снегом у подмастерьев опять испортилось настроение. Ближе к новому году Мастер уехал по делам, и Крабат, пользуясь случаем, сбежал навестить Тонду — в последний раз в уходящем году, пока дорогу окончательно не замело. По пути он встретил Михала с лопатой на плече. Могила Тонды заросла сухим вереском — почти неотличимая от остальных, — но рядом с ней чернела свежевыкопанная прямоугольная яма. Крабату стало страшно. Неужели кто-то ещё должен умереть? Утром Нового года подмастерья нашли тело. Потолок чинили в начале осени, но одна из балок каким-то странным образом оторвалась и раздробила Михалу голову. Крабат увидел в открытой ране торчащие куски щепок и острые обломки костей, и его замутило. Рядом, зажимая рот обеими руками, сполз по стене бледный как смерть Витко. — П-п-почти как у меня летом, — нарушил молчание Лышко, отступая на шаг, когда густая струйка крови из разбитой головы Михала подползла к краю его башмаков. — Т-т-там, внизу, наверное, тоже к-к-капает. Ханцо отодвинул его плечом: — Надо бы прибраться. — Я могу, — торопливо вызвался Юро. — Я сделаю это сам. Оставьте меня с братом наедине, — чужим голосом произнёс Мертен. Внизу в сарае отчётливо прокукарекал петух. *** — Я знал одного Крабата, — засмущался Лобош. Он — новенький. Одежда Михала повисла на нём мешком: слишком широкие штаны, слишком длинные рукава у куртки. Крабат тоже знал Лобоша — в той, другой жизни. Они вместе бродяжничали по окрестным хуторам. — Я всегда был на пять лет тебя старше, — как можно убедительнее сказал он, опять чувствуя в своём голосе полузабытые интонации Тонды. Так, значит, вот оно как происходит. У каждого нового перепуганного мальчишки-ученика на мельнице рано или поздно появляется друг. «Интересно, Лышко тоже заботился о Юро? — совсем некстати подумалось Крабату. — А если нет, то когда появился такой обычай?» Вскоре Витко приняли в подмастерья, и на шесте в Чёрной комнате стало одним вороном больше. Мельница работала. Круговорот вершился. А потом убежал Мертен. Он сбегал несколько раз, с упорством сторожевого пса, рвущегося с ненавистной цепи. И каждый раз — возвращался. Подмастерья, затаив дыхание, следили за его безмолвным противоборством с Мастером. — Глупый, он не понимает, что отсюда дороги нет, — грустно сказал Юро, когда в очередной раз, измученный и замёрзший до инея на губах и ресницах, Мертен без сознания свалился на пороге мельницы. — Только я решаю, кто умрёт здесь, — склонившись над безжизненным телом Мертена, припечатал Мастер. — Унесите! Ночью Крабата разбудили чьи-то приглушённые рыдания. Как ни странно, это плакал Лышко. Наверное, во сне. *** Вскоре Крабат решился и рассказал Лобошу о Тонде и Михале, а позже — показал могилы на Пустоши. — Просто запомни их имена. И где они похоронены. На всякий случай, — с горечью произнёс он. — Вдруг я уйду отсюда, и некому станет их навещать. Крабат действительно знал способ. Нет, он не будет убегать, как это делал Мертен. И никакая девушка ему не нужна. Он просто прочитает заклинание, которое отделяет душу тела, и дождётся рассвета. И никто не заставит его вернуться обратно. Ведь над душой Мастер не властен. — Ты что задумал, Крабат? — с беспокойством спросил Юро. Он опять нарисовал круг — теперь среди пожухлых стеблей старой картофельной ботвы и островков грязного снега. «От комаров да слепней», — объяснил своей обычной виноватой скороговоркой, но Крабат догадывается, что Юро знает больше, чем хочет показать, и только притворяется глупым. Мастера на мельнице нет. — А что? — небрежно ответил Крабат. — Заметно? — Ещё как. Ты теперь такой спокойный с виду, но напряжённый, как пружина в старых сломанных часах. Только знаешь, Крабат, когда я пришёл на мельницу, часы тикали. И даже изредка отбивали время. А потом — баммм! — Юро резко раскинул руки в стороны. — Пружина лопнула. И никто не смог часы починить. — Пустяки. — Ох, Крабат, — Юро сел на мокрую землю, поджав ноги. — Я расскажу тебе одну историю, и ты сам поймёшь. Был у нас на мельнице подмастерье по имени Янко… — Да знаю я, — нетерпеливо перебил Крабат. — Он попытался освободиться с помощью девушки, но та не смогла узнать его среди воронов, и они оба погибли в новогоднюю ночь. — Да, — вздохнул Юро. — Но ведь был ещё Лышко. Крабат закрыл глаза — и увидел. Когда мёртвые тела Янко и его девушки относят на Пустошь в одном на двоих деревянном гробу, Лышко теряет покой. Власть, которую сулит владение чёрной магией, начинает его пугать. Он понимает, что все подмастерья на мельнице — пришедшие по своей воле или в голодный год проданные Мельнику за мешок ржаной муки — подчиняются одной неумолимой воле. Лышко пытается помолиться перед сном, как его когда-то учила бабка, но язык деревенеет, а рот наполняется вязкой горькой слюной. «Ты дал обещание, ты теперь — мой», — хрипло хохочет во сне одноглазый поп, на груди которого вместо креста висит исчерна-багровый Знак Тайного Братства. Лышко просыпается в холодном поту. Но ведь он — не придурошный Юро, которого на мельницу притащила родная тётка. Да ещё и в ноги Мастеру кидалась, дура, чтобы взял. Мол, дети малые с голоду пухнут. — А это что — не ребёнок? — с брезгливой насмешкой спросил Мастер, глядя на расхристанную женщину, которая ползла к нему на коленях по грязи и куриному помёту. — Нет! Ему уже двенадцать! Вы не смотрите, что он такой щуплый, силищи в нём за двоих. Лышко окинул взглядом тощего оборванного мальчишку и усмехнулся. А Мастер одобрительно подмигнул ему — как равному среди равных: — Ну что, красавчик, возьмём к нам на мельницу этого дурачка? Тётка, мгновенно почуяв, от чьего мнения зависит решение Мельника, повернула к Лышко умоляющее лицо. — А возьмите, возьмите его, добрый человек. Мне в доме лишний рот, а вам — дармовой работник. Он ведь и по хозяйству может, и мешки таскать. А лениться вздумает, так отлупите его как следует, никто вступаться не станет. — Что хочешь за него? — пытаясь подражать Мастеру, небрежно поинтересовался Лышко. — Мне бы мучицы чуток, — опустила голову тётка. — Да семян горсточку, чтоб было что по весне в землю кинуть. — Не слишком ли много за такого работничка? Его ж соплёй перешибёшь! Паренёк, до этого молчавший, кинул на Лышко ненавидящий взгляд. — П-п-пошли от-т-тсюда, ć eta (тётя), — произнёс он, делая попытку поднять плачущую женщину. Но Мастер положил ему на плечо тяжёлую руку. — Смелый, значит? Как звать? — Юро! — мгновенно вскинулся паренёк. — Нам такие на мельнице нужны. Пойдёшь со мной. А ты, Лышко, отведи добрую женщину в амбар, пусть нагребёт там муки и зерна столько, сколько сможет унести… — Никто из её детей не пережил эту зиму, хоть тётка надорвалась, волоча в деревню дарёные мешки, — произнес Юро. — Стоило ей перешагнуть порог дома, как пшеничная рассыпчатая мука и отборное зерно превратились в жмых пополам с мышиным помётом. — Так ей и надо, — в сердцах воскликнул Крабат. — Она же продала тебя! — Н-н-надо? — заикаясь, переспросил Юро. И Крабат виновато опустил глаза. С самого начала их было меньше двенадцати. И мельница работала не в полную силу. Двенадцатым оказался Янко. В ту же Пасху они принесли первую клятву Тайного Братства, а Мельник просто лучился от удовольствия. Лышко был старшим подмастерьем и изо всех сил старался заслужить одобрение Мастера. — Но ты же знаешь, что он… — замялся Крабат. — Не любит женщин? Знаю. И Мастер это знал и пользовался этим. — В каком смысле? — В том самом, Крабат. Дрезден ошеломляет Лышко своим великолепием. Особенно — после тяжёлой грязной работы на мельнице. Лошади бьют копытами, и повозка взмывает в ночное зимнее небо. — Ты мне нужен, красавчик, — говорит Мастер, под меховой полостью кладя ему руку на колено, и Лышко жмурится от предвкушаемого удовольствия. Вот она — настоящая власть: запретная, сладкая, страшная. Стать лучше остальных, умнее, сильнее… И неважно, какой ценой. — Это потому, что я — обещан тебе? То, чего мой отец не знал дома? — спрашивает Лышко, заранее зная ответ. Они как раз пролетают над Краковом. — Да, — хрипло отвечает Мастер. — Ты — моё Дитя Предназначения. Но потом, под Новый год, на Пустоши появляется первая могила. Один из подмастерьев попытался уйти с мельницы. Убегали хоть по разу, но все, и все возвращались: кто под утро следующего дня, кто (более упорный) — через двое суток. Но этот подмастерье (Лышко не может вспомнить его имени) договорился с деревенским священником, кажется, даже покаялся в грехе чернокнижия, и в канун Рождества поп заявился на мельницу, обвешанный иконами и крестами. В мутной бутыли, которой он воинственно размахивал перед носом у Мастера, плескалась вода. — Святая? — уточнил Мастер. — Верни мне заблудшую овцу стада Божьего! — провозгласил поп. Ошарашенные подмастерья толпились в людской. — Забирай! — махнул рукой Мастер. И счастливчик вместе с раздувшимся от гордости попом выкатился за порог. Наутро в Шварцкольме сгорела деревянная церковь. Под обгорелыми балками нашли два трупа. Священника похоронили за счёт общины, а тело незадачливого подмастерья принесли на мельницу. — Он не может быть сильнее бога! — недоверчиво воскликнул Крабат. — Я не силён в вопросах богословия, — ответил Юро. — Скорее наоборот. Но Мастер и его мельница — нечто большее, чем дьявол на картинках из жития святых. Его нельзя изгнать по заказу, с помощью ритуалов, понимаешь? А тот подмастерье попытался. — Но я же хочу по-другому, — Крабат нервно переступил с ноги на ногу, но не решился нарушить границы круга. — Зачем мне всё это знать? И причём тут Лышко? Он же сволочь ещё та, к тому же, если ты сказал правду, — любовник Мастера. И как ты можешь знать про Дрезден, тебя же там не было? — Я могу догадываться — или знать наверняка. Поверь, существует немало способов влезть в чужую голову. Не перебивай меня, Крабат. Нас скоро хватятся на мельнице, а я хочу успеть дорассказать всё до конца. — Ну, скажем, я помогал тебе колоть дрова. — На огороде? — хмыкнул Юро. — Лучше помолчи, Крабат. — Итак, после пожара в церкви на мельнице появился я, Юро. Двенадцатым подмастерьем. А через год попытался уйти Янко — с помощью девушки. Конец ты знаешь. Лышко тогда испугался по-настоящему. Льнул к Мастеру, не стыдясь никого. Даже в Чёрной комнате, когда мы собирались на чтения Корактора, старался усесться поближе, чтобы иметь возможность прикасаться к Мастеру. — Какая гадость! — не выдержал Крабат. — Гадость не гадость, но именно тогда Мастер приказал приколотить в Чёрной комнате шест и стал во время занятий обращать нас в воронов. Крабат, не удержавшись, нервно хихикнул. После Янко на мельнице появляется Тонда. Чёртов жёрнов по-прежнему работает. Тонда приходит сам. Он не подросток, а взрослый юноша с пробивающимися усиками над верхней губой. И (что совсем уж непривычно для подмастерьев) под мышкой Тонда держит видавший виды, потрёпанный, но всё же прочный кожаный чемоданчик. — В нём мои вещи, только ручка лопнула, пришлось несколько миль тащить так, — смущённо улыбается он столпившимся у ворот подмастерьям. — Я пришёл. Добровольно. — Совершенно другим голосом говорит Тонда Мастеру. — Надеюсь, ты сдержишь своё обещание, мельник? — Да, — кивает тот. — Лышко, покажи ему свободную койку. А остальные — за работу! Нечего тут глазеть. Тонда красив. У него глубокие прозрачные глаза в обрамлении девчачьих ресниц, тёмные волосы и тонкие черты лица. Тонда силён и ловок. Без всякой магии он легко поднимает двухпудовый мешок с зерном. И однажды в шутейной потасовке навешивает тумаков здоровяку Михалу. Тонда весел. Через час после победы он вовсю братается и с Михалом, и с Мертеном, проставляясь им жбаном лучшего пива в Шварцкольме. Тонда вежлив. Он не использует бранных слов, не участвует в насмешках над тупым, но добродушным Юро, а когда говорит с Мастером, вежливость в его голосе потрескивает, словно первый ледок под каблуком. В присутствии Тонды Лышко становится ещё более развязным, отпускает неприличные шуточки. — Не кисни, новичок! Ты, главное, держись меня, и я помогу тебе поудобнее устроиться на мельнице! Работа здесь, конечно, не мёд… — Спасибо, я как-нибудь сам, — улыбается Тонда. И Лышко тает от этой ничего не значащей улыбки. *** Рассказ Юро прервался. Крабат чувствовал, что ревнует Тонду ко всем — к Михалу, Мертену, Юро… даже к Лышко и Мастеру! Потому что они видели, как тот улыбается, а Крабату уже не довелось. — Что было дальше? — спросил он. — Погоди! Юро пристально всматривался в дальний край огорода, туда, где сойка-пересмешница перепархивала с ветки на ветку, слетела на плетень, потом — на перекопанную землю, наверное, червячков искала. Прыгнет… клюнет что-то… снова прыгнет, хитро кося тёмным глазом… Одним… Второго нет, видно, кошке когда-то попалась, глупышка. «Кошке?» — Крабат почувствовал, как между лопаток потекла тонкая струйка холодного пота. — Заболтался я с тобой, Крабат! — потянулся Юро. — Свиньи не кормлены, куры орут, будто к ним в курятник ястреб влетел, а я тут тебя байками развлекаю. Ты тоже хорош, обещался помочь, а сам лясы точишь! Ох и влетит мне из-за тебя! Юро, покряхтывая, неловко поднялся с земли. Растерянно проверил карманы. — Ключи от амбара обронил. Где-то здесь, в ботве. Да не стой столбом, помоги отыскать, а то мои свинки голодными останутся. И Юро, снова опустившись на четвереньки, бестолково начал хлопать вокруг того места, где только что сидел. Сойка прыг-прыг, Юро хлоп-хлоп. Крабат бросился помогать: ворошил носком ботинка прошлогоднюю ботву, корни сухой травы, пока последняя чёрточка защитного круга не оказалась стёртой. — Кыш, пошла! — с отчаяньем Юро взмахнул рукой, спугнув сойку. — Не до тебя! Свинки мои, свиночки! Что ты наделал, Крабат! Сойка нехотя вспорхнула, отлетев на десяток шагов. — Да вот они! — Крабат наклонился рядом с ним, подхватывая с земли связку с ключами. — Пойдём, а то нам обоим влетит от старшого. Это хорошо, что Мастер укатил по делам, а то б крику было на весь Козельбрух, — мстительно усмехнулся он куда-то в сторону сойки. — Помнишь, как он плевался слюной, когда Сташко и Андруш на полчаса задержались в деревне? *** Ночью вернулся Мастер, и мельница заработала. После ужина Крабат столкнулся в сенях с Лышко. — Я тебя предупредить хочу, Крабат. По-вражески, — быстро проговорил тот. — Ходят слухи, что ты с дурачком Юро проводишь больше времени, чем с бабой на сеновале. Ничем хорошим это не кончится. — Завидуешь? — попытался отболтаться Крабат. — Допустим, — нехотя пожал плечами Лышко. — Но я буду только рад, если у человека, которого я на дух не переношу, начнутся неприятности. И уж тем более я буду счастлив, если эти неприятности закончатся, скажем, на Пустоши. — Зачем ты это делаешь? — Что? — удивился Лышко. — Проспись, Крабат, я просто шучу. Отупел ты со своим Юро. *** Крабат оказался слишком тупым для того, чтобы постигать науку чернокнижия, да и на мельнице ему обычно делать нечего — того и гляди, сунет по дурости руку в дробилку или уронит на ногу мешок с зерном, — поэтому Мастер нашёл для него работу полегче. Крабат ухаживает за свиньями, козами и курами, печёт хлеб, подметает пол, стирает одежду остальных подмастерьев. И убирает ту самую комнату, в которой хранится Корактор. Крабат неловок и глуп. Несколько раз он уже забыл протереть в комнате с Корактором пыль, и за это ему влетело от Мастера. И вот однажды, уже под конец пирушки, посвящённой спуску на воду нового мельничного колеса, Крабат испуганно вспоминает, что давно не убирался в Чёрной комнате. Он смотрит, как веселится вместе с подмастерьями Мастер, рассказывая истории про Ирко, и решает, что если прямо сейчас тихонько прокрадётся туда, то быстро всё сделает, и никто не заметит его оплошности. Подхватив на кухне ведро с водой, фонарь и несколько кусков мешковины для мытья пола, Крабат тихонько открывает дверь в Чёрную комнату. Он ставит фонарь рядом с Корактором и быстро-быстро вытирает пыль. Крабат боится Корактора. Даже человеческий череп, который Мастер использует вместо подсвечника, не вызывает у него такого страха, как эта книга с непонятными белыми буквами на чёрной бумаге. Впрочем, Крабат всё равно не умеет читать. В коридоре раздаются гулкие грохочущие шаги и приглушённые ругательства. Видимо, Мастер, уже изрядно набравшийся, решил вернуться к себе. Крабат растерянно озирается по сторонам. Если Мастер застанет его здесь, ему очень сильно влетит. Даже Тонда не рискнул бы попасться под горячую руку. Если бы Крабат был умнее, то превратился бы в ворона и выпорхнул в дыру под потолком. Но Крабат не может вспомнить ни строчки из нужного заклинания, а в комнате больше нет никаких выходов, кроме двери, за которой вполголоса чертыхается споткнувшийся Мастер. И тогда Крабат совершает ещё один глупый поступок. Он тушит фонарь, задвигает ведро с водой под стол, стоящий посередине комнаты, и прячется в шкаф. Дверь с грохотом раскрывается. Потом вспыхивает свеча на черепе. Через щель между досками шкафа Крабат видит, как ярко освещается середина комнаты, и думает, что без колдовства тут точно не обошлось. Мастер изрядно пьян. Его бледное, как мел, лицо нависает над Корактором, чёрная повязка сбилась набок. Мастер глядит в сторону открытой двери мертвенным взглядом обоих глаз. — Я жду! — Тяжело роняет он. Завороженный его голосом, Крабат чуть было не покидает укрытия, но мешкает, запутавшись в старых плащах. А в коридоре уже слышны торопливые шаги. — Я жду, — повторяет Мастер. Шаги замирают, будто кто-то из последних сил пытается сопротивляться зову. — Я жду! — Мастер не отводит взгляда. И в комнату вваливается Лышко. Даже из шкафа Крабат замечает крупные капли пота на его лбу. — Закрой дверь! — говорит Мастер. Лышко, вздохнув так прерывисто, что этот вздох можно было бы принять за всхлип, выполняет приказ. — Раздевайся! Крабат клянёт себя последними словами. Меньше всего он хотел бы оказаться свидетелем того, как Мастер наказывает кого-либо. Даже если это будет Лышко, который постоянно издевается над Крабатом за его тупость. Лышко сбрасывает пыльную куртку, рубашку, медлит над завязкой широких штанов, потом резко распускает узел, и серая ткань скользит вниз, обнажая тощие ягодицы. Мастер, пошатнувшись, делает шаг к нему. — Пожалуйста, не надо! — с отчаяньем восклицает Лышко, и Крабат не узнаёт его голос. Тяжёлая хлёсткая пощёчина опрокидывает безвольную голову Лышко набок. — Не забывай, что ты — ученик! Вторая пощёчина, ещё тяжелее предыдущей, обрушивается на вторую щёку. — Не забывай, что я — Мастер! Крабат наизусть знает слова ежегодного ритуала посвящения в Тайное Братство, но никогда они не звучали с такой издёвкой. Лышко, всхлипывая, опускается перед Мастером на колени. — Тебе придётся потрудиться, красавчик. У меня совершенно нет настроения. В отличие от подмастерьев, Мастер одевается по последней прусской моде — в камзол с шароварами, чулки и чёрные туфли с блестящими пряжками. Но к его гардеробу не пристаёт мучная пыль. Кому, как не Крабату, который занимается стиркой и чисткой обуви, об этом знать? Сейчас Лышко, не поднимаясь с колен, возится с пуговицами на шароварах Мастера, расстёгивает их негнущимися пальцами. «Ничего страшного не происходит, — мысленно успокаивает себя Крабат. — Мастер просто мертвецки пьян. Сейчас Лышко разденет его и уложит в постель…» Тогда почему спина Лышко вздрагивает, словно от сильного озноба? Безвольный член Мастера в полумраке похож на крупную куриную гузку. Лышко подаётся вперёд и захватывает его губами. Мастер откидывает голову назад и тяжело выдыхает воздух. Крабат пытается не смотреть, но не может отвести взгляда. Всё происходящее напоминает ему сбивание масла. «Только маслобойка сама насаживается на ручку. Снова и снова». Ниже плеч Лышко почти неподвижен, его руки безвольно опущены вдоль тела, глаза полуприкрыты. Только шея дёргается туда-сюда, да вздрагивает кадык. «Наверное, ему тяжело стоять вот так, на полу, холодно. Ещё колени занозит», — с внезапной жалостью думает Крабат. По бледной скуле Мастера стекает блестящая капля пота. «Как будто это он сейчас… трудится». Крабат уже давно на мельнице. Он догадывается, что многие подмастерья доставляют себе удовольствие подобным способом. Кто-то дрочит над отхожим местом, кто-то — под одеялом, чтобы расслабиться после рабочего дня. Крабат и сам несколько раз спустил на стену свинарника, представляя, как запихивает член между пышных грудей разбитной деревенской бабёнки, притащившейся на мельницу с зерном. Но в любом случае дрочка должна приносить удовольствие. А эти двое будто выполняют давно надоевшую работу. Левая рука Мастера нащупывает край стола. Полупустая бутыль выскальзывает из его пальцев, катится, падает на пол. Разлитое вино похоже на кровь. Резким движением Мастер хватает Лышко за волосы. — Хватит! Лышко останавливается. Возбуждённый член Мастера подрагивает у его лица. — Ты плохо справляешься, красавчик. Давай попробуем по-другому. Лышко послушно поворачивается к Мастеру спиной и становится на четвереньки. Мастер наваливается на него сверху и, помогая себе руками, пропихивает член между его ягодиц. Дёргается раз. И ещё. Ещё. Крабат видит, как лицо Лышко сводит судорогой боли. Его глаза по-прежнему закрыты. «Не забывай, что ты — ученик!» «Не забывай, что я — Мастер!» Крабату кажется, что эти слова повисают в воздухе, что Мастер выдыхает их в такт своим резким рваным движениям, что… Колени Лышко скользят в луже разлитого вина, но Мастер удерживает его за бёдра, не давая упасть. Чёрная повязка полностью сползла с глаза, мутное застывшее бельмо поблёскивает в свете свечи… Крабат успел перегнуться через край лежанки, прежде чем его вырвало ужином пополам с желчью. На соседних постелях заворочались недовольные подмастерья. Задыхающийся от спазмов в желудке Крабат почувствовал, как на его спину легла широкая тёплая ладонь Юро. — Что там у вас происходит? — пробубнил сонный Сташко. — Крабат переел моих пирожков с рыбой, — успокоительно ответил Юро. — И его тошнит. — Ты смотри, дурень, что в жрачку кладёшь, — зло прошипел Андруш. — То-то меня с вечера пучит. — И убери там! — встрял Лышко. От звука его голоса Крабата вырвало во второй раз. *** — Юро, с-с-скотина! Мастера опять нет на мельнице. Ближе к весне он всё чаще и чаще куда-то уезжает. На этот раз обещался быть перед Пасхой. Крабат улучил время и уединился с Юро на кухне. Вокруг них нарисован мелом защитный круг. — Юро, с-с-скотина! — бессильно повторил Крабат. — Так было надо, — попытался оправдаться Юро. — А то ты наделал бы глупостей, как… Лышко. После гибели Янко он обезумел. Он ведь не такой дурак, как я, быстро сложил два и два. А мы тогда как раз это заклинание проходили. Как отделить душу от тела и всё такое. Корактор же не бесконечный — во всяком случае, те главы, которые нам дозволено знать, вот Мастер и читает их по кругу. Ну, Лышко тогда заклинание это заучил — так, что от зубов отскакивало. А потом дождался, пока Мастер уедет, и прочитал его… Мы прибежали на грохот, Лышко лежит на полу в людской, дышит еле-еле, а на безжизненном лице — улыбка. Радостная такая, что аж жуть берёт. — И? — хрипло уточнил Крабат. — Мастер примчался до рассвета, будто почуял что-то. А может, и почуял, кто ж его разберёт. Приказал Лышко ледяной водой окатить, угольями прижигать… чтоб вернулся, значит. Но Лышко — ни в какую. Тогда Мастер на руках отнёс его в Чёрную комнату. Непонятно, что он с ним делал, но наутро Лышко уже чистил навоз в хлеву — бледный, но вполне живой. А через неделю — попытался удавиться на той кривой берёзе, что у нас за хлевом растёт. Ну, Мастер и сказал ему то же, что и Мертену. Мол, только я решаю, кто будет жить, а кто умрёт на мельнице, — Юро вздохнул. — Мог бы словами объяснить, зачем было насылать всякую… пакость. — Это не сон, Крабат. Это — мои воспоминания. Я там был, понимаешь? Ночью, после спуска колеса на воду… Я подумал, что Мастер ещё долго будет пить с вами, и решил прокрасться в комнату, дочитать одно любопытное заклинание из Корактора. Ну, и убраться там заодно, — Юро невесело усмехнулся. — Потом, когда всё закончилось, Мастер выгнал Лышко и завалился спать. А я вылез тихонечко и дал дёру. Мне, конечно, влетело за оставленное ведро, но, кажется, Мастер ничего не заподозрил. — И что теперь? Юро серьёзно посмотрел на Крабата. — Да ничего. Год ещё только начался. Подмастерье погибает только в новогоднюю ночь. Таким образом Мастер покупает себе ещё один год жизни. Живи, Крабат. *** В пасхальную ночь Крабат ушёл с мельницы вместе с Лобошем. И пока Лобош тихонько дремал, укутанный сразу в две куртки, Крабату удалось повидаться с Певуньей наедине. Она доверчиво смотрела на него своими большими прозрачными глазами, а в кувшине на её плече в такт лёгким девичьим шагам плескалась пасхальная вода. — Я тебя знаю, Крабат из Козельбруха, — просто сказала Певунья. — Я видела тебя во сне. И Крабат решился. — Мы ещё встретимся, правда? — тихо спросил он. Певунья кивнула. А потом намочила конец платка в кувшине и стёрла со лба Крабата колдовской Знак. Под утро хлынул дождь. И многие вернулись на мельницу без Знаков. Раздражённый Мастер сам рисовал их на мокрых лбах подмастерьев. Горячие угольки, поспешно вынутые из печки, шипели при соприкосновении с влажной кожей. И ритуальные пощёчины были особенно хлёсткими. «Не забывай, что ты — ученик!» «Не забывай, что я — Мастер!» «Не забуду, — мрачно думал Крабат, сгибаясь под очередным мешком, пока выступивший пот разъедал на лбу очертания рабского Знака. — Уж я-то тебе припомню, старый ты засранец!» Как ни странно, от таких мыслей становилось легче. Вдохновившись, он начал мысленно представлять, как именно разделается с мельником, но вездесущий Юро толкнул его локтем в бок: — Думай потише, Крабат! *** Лето пролетело быстро. Крабат опекал Лобоша, как когда-то Тонда опекал его самого, как Михал опекал Витко. Со стороны это наверняка было заметно, но Крабату было всё равно. «Даже если мне придётся навсегда остаться на Пустоши, — упрямо повторял он себе, — я всё равно буду вести себя как человек». Мастер, видимо, что-то почуял. Во всяком случае, он разрешил Крабату каждое воскресенье уходить с мельницы на танцы, которые устраивались в деревне по соседству. Крабат несколько раз танцевал с Певуньей, но чаще всего (чтобы не выдать ни себя, ни её) — с другими девушками, и не мог избавиться от ощущения, что за ним следят. Но потом Юро подарил Крабату заговорённую деревяшку для начертания защитного круга, и он стал встречаться с Певуньей до танцев: где-нибудь на берегу реки или на лесной опушке. Время шло, а Крабат всё ещё не мог решиться. Его встречи с Певуньей были невинны и больше всего похожи на разговоры брата с сестрой. «Разве это — любовь? — думал Крабат, хотя сердце замирало от восторга при виде Певуньи. — Разве она испытывает ко мне хоть что-нибудь подобное? А если да, если я хоть на полмизинца ей дорог, то какое я имею право подвергать её опасности?» Однажды, дожидаясь Певунью, Крабат очертил себя кругом и задремал на солнышке, подложив под голову куртку. Проснулся он оттого, что кто-то щекотал его шею травинкой. — Певунья? — радостно прошептал Крабат. — Не угадал, — осклабился Лышко. Крабат вскочил на ноги, протирая глаза. — Как… ты нашёл меня? — Удивительно, что только я, — Лышко лениво потянулся. — Сядь, Крабат, потолкуем о том о сём. Сердце Крабата тревожно сжалось. Вот-вот на тропинке со стороны деревни появится светлое платье Певуньи, и тогда… — Она не придёт. Крабат схватил Лышко за отвороты куртки. — Что ты с ней сделал? Что вы с ней сделали? — Как я понимаю, Певунья — не настоящее имя? Умный ты, Крабат, хоть и дурак. Сядь. Крабат обессиленно плюхнулся в траву. Внутри него вскипела ярость. Если Мастер что-нибудь сотворил с Певуньей, если она… — Она жива, — произнёс Лышко. — Да успокойся, у тебя на роже всё написано. Я не читаю мысли. Некоторое время они молчали. — Ты любил Тонду, — выдавил из себя Крабат. — Ты любил, но предал его. Что тебе нужно от меня? Лышко внимательно смотрел в осеннее небо. — Я любил Тонду, — откликнулся эхом. — Я любил и не предавал его. Есть много способов узнать имя девушки из деревни. Даже твоей… Певуньи. Опять наступило молчание. Где-то в лесу тревожно прокричала птица. — Я — трус и предатель, — наконец сказал Лышко. — Вы — смелые и отчаянные. Только отчего на Пустоши с каждым годом всё больше и больше безымянных могил? Я спрашивал об этом у твоего дружка Юро. И он не нашёл ответа. — Ты… — начал было Крабат. — Я. Мне обещали жизнь. Долгую, несчастливую, наполненную вечным страхом, но — жизнь. Что можешь мне пообещать ты? — Деньги? — наугад ляпнул Крабат. Лышко расхохотался. — И много ты заработал на мельнице? — отсмеявшись, спросил он. — Одежду с чужого плеча? Горсть муки из-под Чёртова жёрнова? Камень на шею для любой девчонки, на которую ты положишь глаз? Они теперь боятся спать, Крабат — каждая из тех, кто недавно танцевал с тобой. Им снятся кошмары. И никакой лекарь не в силах вылечить их. Ты — проклят. Я — проклят. Мы все — прокляты. — Свободу! — выкрикнул Крабат прямо в его бесцветные глаза. — Свободу выбрать место для своей могилы? Свободу — долбить заступом мёрзлую землю в преддверии скорого конца? — дрожащими губами произнёс Лышко. — Юро продали на мельницу, как свинью, меня — отдали в уплату какой-то услуги, тебя — заманили обещанием крова над головой и возможностью пожрать от пуза… Тонду… — он осёкся. — О какой свободе ты говоришь? Крабат поднял с земли куртку: — Я ухожу. — И куда же? — К той, чьё имя ты пока не узнал. К Певунье. Я нужен ей. А потом — будь что будет, — он делает шаг из круга. — Да погоди ты, — Лышко хватает его за рукав и втаскивает обратно. — Думаешь, за тобой не будут следить? Думаешь, Мастер не сидит в нетерпении, ожидая, которой из девчонок ты бросишься утирать сопли? Крабат в растерянности. Что делать? Посоветоваться с Юро? Не пороть горячку? Если бы только Лышко не застал его врасплох, если бы… — Не доверяй мне, Крабат. Если придётся выбирать между нами, то я выберу себя… Но пока я могу сказать Мастеру, что не находил тебя… Возвращайся на мельницу и сделай вид, что ходил за грибами, или подкати на празднике к какой-нибудь вдовушке и трахни её на сеновале. Потом притащишь ей пару шапок муки, она не будет в обиде. Этого Мастер не боится. Андруш, хоть и рябой, столько девок в своё время попортил — и ничего, жив да здоров. — Почему, Лышко? — в горле у Крабата комок. — Почему ты мне помогаешь? — Нож Тонды, — нехотя отвечает тот. — Это я подарил ему. *** Тонда красив, Тонда ловок, Тонда умён и весел. Лышко не замечает, как влюбился в него, но скорее умрёт, чем признается в этом. Тонда пришёл на мельницу сам. Лышко подслушивает его разговор с Михалом и Мертеном. У Тонды болела сестра. Лекари сказали: оспа. Сказали: умрёт. Но Тонда договорился с Мастером, и сестра выздоровела. Тогда он отправился в Козельбрух. — Отработаю сколько нужно и вернусь, — говорит Тонда. А Михал и Мертен кивают. Но Лышко чувствует нависающую над ним беду. Он уже кое-что знает о Мастере и подозревает, что сестры Тонды давно нет в живых. Отец Лышко служил в полку герцога Лихтенберга, воевал с турками, потерял в бою левую руку, но чудом выжил. Лышко знает цену и этому чуду. — Держи, — протягивает он Тонде отцовский складной нож. — У него есть одно свойство. Если тебе угрожает опасность, меняется цвет лезвия. Оно становится чёрным, будто ты подержал его над пламенем свечи. Тонда нажимает на пружинку — лезвие чистое и блестящее. — Спасибо. И Лышко едва сдерживается, чтобы не поцеловать его. А потом в жизни Тонды появляется Воршула. *** — Это плохо, — покачал головой Юро, выслушав сбивчивый рассказ Крабата. — Ты должен быть готов ко всему. Теперь, когда Мастер оставляет мельницу, Юро по ночам учит его всему, что узнал из Корактора. Ученье даётся Крабату нелегко. Но уже спустя месяц девушкам в Шварцкольме перестают сниться дурные сны. И вообще — сны. — Надо быть осторожнее, — предупреждает Юро. У Крабата в теле болит каждая косточка. Легко ли, обернувшись вороном, собирать ночами то волосок, то нитку, то камешек из следа, а потом, воспользовавшись нужным заклинанием, сжигать их в пламени свечи? Но результат того стоит. Лышко избегает Крабата. И Крабат тоже старается не встречаться с ним даже взглядом. По пятницам Лышко всё так же исчезает в комнате Мастера. «Зарабатывает себе ещё год жизни», — думает Крабат, но уже без прежней неприязни. Теперь он тоже знает цену чудесам. Наступает зима. Лобош притаскивает на мельницу пучок еловых веток, и Крабату еле-еле удаётся спасти его от рук нервных и злых подмастерьев. На мельнице каждый боится наступления новогодней ночи, но Лобошу пока об этом знать не обязательно. Крабат иногда достаёт подарок Тонды. Лезвие ножа чёрное, будто бы покрытое толстым слоем печной сажи. Что ж, так тому и быть. За неделю до Нового года Мастер делает Крабату внезапное предложение. Обещает ему мельницу и — жизнь. — Если не я, значит, кто-нибудь другой? — Кто-нибудь обязательно! Но мы ведь можем решить это вдвоём. Пусть это будет тот, кого не жалко. Лышко, к примеру. И в голосе мельника звучат усталость и надежда. «Помни, что я — Мастер!» Но за левым его плечом полыхает отблеском адского пламени конец петушиного пера. Крабат потирает покрасневшие от недосыпа глаза. — Ты такой же цепной пёс, как и каждый из нас, — произносит он с тайным злорадством. — Только цепь у тебя подлиннее и сделана из чистого золота. И по тому, как разъярился Мастер, понимает, что — угадал. Неделя работы на мельнице без колдовства — не такая уж большая плата. А в сарае уже стоит гроб. Подмастерья сторонятся Крабата, словно чумного. — Вам бы радоваться, идиоты, — бормочет он, падая под тяжестью очередного мешка с мукой, но упрямо поднимаясь после падения. — Радоваться, что жертва известна и вы останетесь живы — ещё на год. — Они рады, — отвечает в голове Крабата голос Юро. — Но они стыдятся своей радости. И только Лобош ничего не замечает и всё с той же доверчивостью младшего братишки льнёт по вечерам к Крабату. И только Лышко, побледневший, с тёмными кругами под глазами, смотрит с усталой насмешкой: мол, ты счастлив, Крабат? «Счастлив», — кивает он в ответ, когда мозоли на руках лопаются и кровь пополам с гноем пачкает грубую мешковину. «Счастлив», — когда опухшие за день ноги превращаются в колодки, обвитые набухшими чёрными венами, и даже ведра со снегом недостаточно, чтобы успокоить боль. «Счастлив», — когда сердце колотится в груди, с ресниц капает едкий пот, а на висках вздуваются жилы. «Счастлив», — когда каждая мышца откликается тупой ноющей болью и ложку ко рту поднести — уже подвиг. И Лышко отвешивает Крабату шутовской поклон. *** Земля ещё не успела промёрзнуть, и могила копается на удивление легко. Крабат сам выбрал место — между Тондой и Михалом. Колечко из волос, подаренное как-то Певуньей, лежит в нагрудном кармане. Юро обещал отнести его, когда придёт срок. Крабат возвращается на мельницу. У чёрного входа ярко горит фонарь. — Завтра всё решится, — произносит он, прислоняя лопату к крыльцу. Из проёма выступает тёмная тень. — Я готов. — Только скажи ей, Юро, что она ничем мне не обязана. И поклянись не настаивать, если… — Она согласится. Ворон взмывает под низкие серые тучи. В его клюве колечко из волос. Крабат тяжело поднимается по лестнице, садится на постель. — С наступающим Новым годом! — говорит в обступившую его темноту. Темнота молчит. На соседней постели тихонько посапывает во сне Лобош. *** … Наутро пошёл снег…