Перед рассветом

Слэш
R
Завершён
85
Размер:
4 страницы, 1 часть
Описание:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Запрещено в любом виде
Награды от читателей:
85 Нравится 1 Отзывы 15 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста
Пряный аромат туши смешивается с запахом пота и спермы. Гинтоки лениво поворачивает голову и наблюдает, как Хиджиката, полностью обнажённый и слегка растрёпанный, сидит в формальной позе на коленях и с совершенно серьёзным видом смешивает суми* в небольшой каменной коробочке. Его пальцы ловко держат и растирают тушечную палочку — так, словно делают это каждый день. Так же ловко эти пальцы совсем недавно ласкали его член — именно настолько быстро и резко, как нужно. Всё ещё разморённый после оргазма, Гинтоки потягивается и зевает. — Эй, не спать. Тушь готова. Хиджиката придвигается вплотную и медленно, церемонно протирает полотенцем грудь и живот Гинтоки, стирая следы остывшей жидкости. Гинтоки, прикусив губу, рассматривает его, такого неожиданно формального и сдержанного. Трудно поверить, что этот человек только что его вдохновенно трахал. По коже ещё отзывается фантомное ощущение жаркого языка. Хиджиката склоняется ближе, и Гинтоки сдвигает свесившуюся на его лицо чёлку, разглаживает складку между бровями. — Ты когда-нибудь делал это раньше? — Что, сёдо*? Конечно. — Не-ет, на человеке. Ведь ты готовишь полотно, — Гинтоки ухмыляется и изгибается всем телом. — Не ожидал, что ты такое попросишь. Кто бы знал, что господин замкомандующего Шинсенгуми такой извращенец. — Ты мне и не такое предлагал, так что кто тут ещё извращенец. — Хиджиката несильно тыкает Гинтоки под рёбра и продолжает водить полотенцем по коже. Через минуту его лицо смягчается. — Такое полотно у меня впервые. В неярком желтоватом освещении бумажных светильников, в непривычной для своей спальни тишине Гинтоки лежит на спине и, полуприкрыв глаза, наблюдает, как Хиджиката, сидя на его бёдрах, обмакивает кисть и чуть подаётся вперёд. Он ритмично водит кистью по коже — плавными уверенными движениями, чёткими, как взмахи катаны, — полностью поглощённый письмом. Его лицо безмятежно, а губы время от времени беззвучно формируют звуки слов, которые он пишет. Иногда он приостанавливается и рассматривает свою работу. Немного подумав, продолжает. Гинтоки безумно хочется сохранить его таким — расслабленным и спокойно целеустремлённым, неосознанно красивым. Тушь ложится мягко, шелковистые волокна ласкают кожу. Неспешный ритм кисти и приятный запах благовоний вводят Гинтоки в транс, и он вздрагивает от удивления, когда какое-то время спустя Хиджиката откладывает кисть, нагибается и мягко целует его в уголок губ. — Я закончил. Хиджиката отстраняется и медитативно садится, рассматривая Гинтоки из-под полуопущенных ресниц. Он всё ещё необычайно серьёзен, и Гинтоки становится немного не по себе — ведь это просто игра. Ведь они уже перепробовали так много разных постельных игр. В этом они хорошо подходят друг к другу. Это лишь приятное развлечение с подходящим партнёром, чтобы заполнить мирное время. В Эдо тихо и спокойно, даже разборки между Шинсенгуми и Мимаваригуми давно перешли в обыденный ритуал взаимных подначек во время рутинного сотрудничества. Неужели он успел привыкнуть к их развлечениям вдвоём — к посиделкам, дракам, сексу? К почти невидимым улыбкам при случайных встречах. Привыкнуть так, что сложно вспомнить, как он жил раньше. Момент затягивается, а Хиджиката всё не спешит что-либо делать. Сидит и смотрит с задумчивым видом. Даже не курит. Гинтоки кокетливо поводит бедрами и расплывается в своей лучшей соблазнительной улыбке. — Я к вашим услугам, Хиджиката-сэнсэй. Если ты закончил с прелюдией. Гинтоки скользит рукой по груди Хиджикаты, от ключицы до пупка, и тот вздрагивает и чуть улыбается, словно только очнулся. — Ведь ты теперь трахнешь меня? — пальцы Гинтоки спускаются ниже и невесомо поглаживают член. — А… тебе не хватило? Не слишком скоро? — Гин-сан всегда готов. Но, может, это тебе требуется больше отдыха? Тоширо-младший, просыпайся, — усмехается Гинтоки, но Хиджиката игнорирует подколку. — О, дай-ка я на тебе тоже напишу? Хиджиката скептически смотрит на него в ответ, но, чуть помедлив, кивает. Гинтоки садится и окунает кисть в остатки туши. Смеясь, он нацеливается на лицо Хиджикаты, и тот уворачивается с ответной усмешкой. Однако Гинтоки удаётся вскользь задеть его кисточкой и оставить небольшой извилистый след на щеке. — Не та игра, и я не проигрывал. — Хиджиката уже порывается отнять кисть назад. — Ладно, я не буду — сиди тихо, и я напишу на твоей груди. И Гинтоки старательно выводит несколько неуклюжих иероглифов — своё имя, — но они получаются совсем неразборчиво. Ну и ладно. Пожав плечами, он роняет кисть на тушечницу и толкает Хиджикату на спину. Прижимает его к татами и прикусывает за плечо. Хочется по-зверски обхватить его и завладеть каждой клеточкой тела, каждой частицей упрямой души. С тихим рыком Гинтоки отмахивается от ненужных мыслей и толкается пахом о пах. Жёстко, требовательно. Ведь он не врал: после всего этого — лёгких прикосновений кисти, тесного контакта бёдер, а может, от увлечённого вида Хиджикаты, его беззастенчиво голого сильного тела, местами помеченного шрамами, — он возбуждён до предела, и если Хиджиката не трахнет его сейчас же, придётся брать дело в свои руки. — Если мы сейчас не трахнемся, я взорвусь… Хиджиката хмыкает и приглашающе раздвигает ноги. От его неожиданно расслабленной самодовольной манеры возникает чувство, что Гинтоки продул ход какой-то новой игры. Игры в поддавки. Он сжимает зубы сильнее и ухмыляется, услышав сдавленное, с придыханием, ругательство. Хиджиката напрягается под ним и тут же расслабляется снова. Хорошо, вызов принят. Гинтоки резко проводит ладонями по горячей коже, по бокам, словно невзначай именно там, где такие тщательно скрываемые чувствительные места. Продолжает грубые ласки по бёдрам, сминает ягодицы. Вот они напряглись снова, и он надавливает пальцами жёстче, может быть, до синяков, разжимает челюсти и медленно, длинными тягучими мазками языка, вылизывает место укуса. Хиджиката молчит, но дышит немного неровно, а в живот Гинтоки упирается уже твёрдый член. Гинтоки нашаривает где-то сбоку тюбик смазки и дразняще проводит им по вспотевшей промежности. — А если я прямо так и вставлю? Сразу до предела?.. Хиджиката крепко обхватывает его ногами, небрежным жестом сметает чёлку назад и вызывающе смотрит прямо в глаза. Словно наперекор, словно забыв о собственном нетерпении, Гинтоки облизывает пальцы и нарочито медленно надавливает ими, обводит и нежно массирует. Ласкает и теребит снаружи и внутри, смягчая тугие мышцы, пока пристальный взгляд Хиджикаты не становится расфокусированным и томным. Только тогда, наскоро смазав член, Гинтоки, наконец, входит. Плавно, но уверенно, до предела. Сжимая его ягодицы, Гинтоки толкается ещё глубже. По спине бегут мурашки, становится одновременно жарко и холодно. Он что-то хотел доказать, а может, наоборот, но теперь уже не важно, что. Или кто из них. Теперь невозможно хорошо. Он приподнимает Хиджикату за бёдра и медленно раскачивается взад-вперёд на коленях, откидывая назад голову. Его движения всё резче под бешеный стук сердца. Хиджиката прерывисто стонет, и Гинтоки приоткрывает глаза. Смотрит как тот выгибается, упираясь руками в пол. Член призывно покачивается над напряжённым животом. Гинтоки облизывает пересохшие губы. Растянуть всё, чтобы он просил разрядки? Трахнуть ещё быстрее и жёстче? Разомкнутые губы Хиджикаты влажно поблескивают, коротко дёргается кадык. Гинтоки накрывает его горло ладонью, чувствует, как под ней лихорадочно бьётся пульс. Терпения не хватает, и он наваливается сверху, вдавливает Хиджикату в пол, вжимается своим телом в него, впивается в него поцелуем, даже не целуя — с силой трахая языком его рот. Хиджиката низко стонет и беспорядочно хватается за его плечи. Гинтоки приподнимается, чтобы рассмотреть его лицо, чуть содрогаясь, когда слипшиеся вместе потные тела разделяются. Отпечатки чернильных надписей расплываются на влажных груди и животе Хиджикаты — там, где их не должно быть. Внезапная волна отчаяния обдаёт чёрным холодом изнутри. Оно чужое. Нет, его. Гинтоки встряхивает головой и яростно моргает, но зрение не проясняется. Их тела покрыты змеящимися, невозможными иероглифами. Острые начертания отливают багровым и наполняют ужасом. Обжигают кожу. Слёзы не смывают их. Саке и кровь не смывают. Сталь не срезает. Бледная кожа отрастает снова, и иероглифы проявляются чёрными следами раз за разом. Они часть его. Гинтоки хватает чужое тело, испещрённое — заражённое — чуждыми метками, сжимает крепче. Лицо Хиджикаты искажается перед глазами. Чёрные волосы выцветают в снежно-белые. Выскальзывают из-под немеющих пальцев. В руках одна пустота. Он один, совершенно один. Боль расцветает в груди, боль лучше пустоты. Он пронзён в сердце, перед ним Хиджиката беззвучно говорит что-то — нет, перед ним он сам, в соломенной шляпе и без, пронзает его посохом — нет, боккеном. Он содрогается и вскрикивает в такт другому голосу, еле слышному издалека сквозь барабанную дробь в ушах. Что-то сдерживает его, и он борется, разрывает ветхие бинты, освобождая скованные руки. Картинки, которые он никогда не видел, мелькают и сменяются одна за другой: заброшенные улицы Эдо, тёмные, некогда светящиеся неоновыми огнями вывески, битые окна в пустых домах Кабуки-чо, измождённая Отаэ белее простыней больничной постели, бледные безнадёжные лица друзей, благовония, портреты с траурными ленточками. Здесь холодно и темно. Только что-то горячее стекает по щекам. Всё это его вина. Острое сожаление затопляет все мысли. Сменяется пустотой. Наконец, желанной пустотой. Потом он не видит ничего. * Гинтоки беспомощно моргает: он лежит на спине и не помнит, где он и как там очутился. Горло дерёт, словно он кричал. Он кричал? — ...токи. Гинтоки! Да что с тобой! — голос Хиджикаты, такой знакомый, что внутри всё сжимается, раздаётся глухо, словно с дальнего конца длинного туннеля. Из другого мира. Тёплые ладони обхватывают лицо Гинтоки, не давая отвернуться, и синие глаза встревоженно вглядываются в его. Гинтоки отвечает, но выходит только слабый дрожащий шёпот: — Т...Тошширо… — Гинтоки сжимает его руки трясущимися пальцами. Хиджиката такой тёплый. Его волосы чёрные, как вороньи крылья, даже чернее — они поглощают весь свет вокруг. Стены тускло освещённой комнаты покачиваются и снова встают на место. — Гинтоки! Ну же. Скажи что-нибудь! — сухие губы, чуть царапая, проходят по мокрым щекам. — Ты… Ты же правда здесь? И все здесь? — Здесь? Да где же ещё? О чём ты? Гинтоки закрывает глаза, позволяет Хиджикате прижать себя к груди. Что с ним? Откуда это леденящее отчаяние, и что оно значит? Это наваждение на грани воспоминания... — Да ты холодный, как лёд! Пойдём в ванную, ты можешь подняться? Почему он позволяет Хиджикате почти нести его? Что случилось? Он немного приходит в себя в тёплой ванне, где Хиджиката продолжает поддерживать его. Гинтоки бездумно разглядывает серые разводы в воде, проводит рукой по груди, размазывая тёмные иероглифы до неузнаваемости. Поворачивается и трёт чернильную метку на щеке Хиджикаты. — Смой чернила… скорее. Почему это так важно? Хиджиката озадаченно смотрит на него и накрывает его пальцы своими. Но без вопросов вытягивается и достаёт мочалку, молча трёт по груди и животу сначала Гинтоки, потом себя. Следы туши послушно отмываются, оставляя светлую чистую кожу. С плеч словно спадает непосильная тяжесть, и Гинтоки вздыхает. — Что такое? У тебя что, аллергия? — в контраст цепкому, внимательному взгляду, тон Хиджикаты легкомысленный, и Гинтоки облегчённо корчит обиженную гримасу. — Не знаю… Наверное, ты принёс просроченное клубничное молоко. — В следующий раз принесу тебе майонез — он так быстро не портится. — Ой, ты что, совсем меня погубить хочешь? Гинтоки повисает на Хиджикате в притворном обмороке. — Тебе уже лучше, как я посмотрю. Привычное шутливое ворчание, привычные тёплые объятия — и сердце больше не сковано в ледяных тисках. Как после кошмарного сна, Гинтоки уже не помнит, от чего было страшно и больно. Неприятный осадок, странное пустое чувство, отступает. Гинтоки брызгает водой в лицо Хиджикате, приосанивается и начинает в который раз объяснять свой тезис о вреде майонеза, даже если он не просроченный, и его полной противоположности животворному клубничному молоку, пока его не берут в захват и не затыкают подручным способом. * Они сидят вдвоём под одним одеялом у окна, от которого веет предрассветной прохладой. За окном слышны щебет птиц, шум машин и грохот мусорных баков. Ночные огни тускнеют под светлеющим небом. Город просыпается. — А что ты на мне писал-то? Кодекс Шинсенгуми? Хиджиката отводит глаза и еле слышно бормочет. — А? Не слышу. — Хокку. Пересказывать не буду. — Сам, что ли, сочинил? Специальное любовное хокку для меня? Гинтоки чувствует, как последние узлы в груди расслабляются, залитые теплом, при виде смущённого румянца и упрямого выражения на лице Хиджикаты. — Больше не буду тратить на тебя чернил, придурок. — Не надо чернил, просто поцелуй меня. Больше ниче… м-м-м… Как хорошо, что они просто два придурка в кипящем своей обыденной жизнью Эдо. Мрачные видения растворяются и исчезают вместе с уходящими ночными тенями. Ничего этого не было. *** Примечания: Суми — специальная тушь для японской каллиграфии и живописи. В тушь обычно подмешаны благовония, способствующие медитативному состоянию художника во время письма или рисования. Сёдо — японское искусство каллиграфии.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.