/ / /
Тайлер Джозеф садится на эту белую жесткую кровать, и в мыслях у него очередные послания всем тем, у кого не хватает вот этой смелости и еще чего-то, ага. Джош Дан называет его голубем, и еще соколом, и еще у него над головой, ну, вот этот ебаный нимб-ореол-лампочка, не то чтобы Тайлер вообще верил в существование таких штук. Он просто садится на больничную койку и плачет, не знает почему, просто так надо, просто. (кто-то однажды придумал, что слезы — это от скорби, и теперь вот он заперт в этой клетке предрассудков, вынужденный скорбеть). Джош Дан говорит о внутреннем свете, который никогда — никогда не погасить, говорит о небе четвертого июля: сухом и солнечном, пусть даже у дней вокруг одни дожди и тучи на уме. — Скажи, чему ты научился? Научился держать себя в руках перед этими вероотступниками. Научился нести этот свет, ага. (ну что, ты доволен мной, джош?!) Каждый год четвертого июля в небе огни — это фейерверки, и они красные, как его сердце, как внутренности у них всех. Тайлер Джозеф пишет все эти недо-книги/пере-компиляции того, что он знает, и он будто поганый религиозный лидер. Я научился, научился, научился тому, что ты всегда считал полезным для меня, ну. (что, ты доволен мной, я так боюсь своей новой жизни)./ / /
Четвертого июля он ходит на крышу дома и смотрит на огни — не из патриотизма, а потому что иначе не позволяет рутина, надевает на себя эти светящиеся соколиные крылья. Джош Дан называет его гагарой — потому что это каким-то неведомым образом рифмуется с луной, а не по каким-нибудь иным причинам. Он просто обычный обыватель, и ему не нужны все эти новейшие тренды в рекомендациях на Youtube, у него просто есть определенные знания, и теперь вот. (он выписывает их, потому что Джош Дан сказал ему, что это может стать для кого-нибудь руководством к действию). Тайлер Джозеф абсолютно не дружит со словами, и иногда ему нужно, чтобы кто-нибудь говорил за него все эти фразы, и вот четвертого июля невероятно солнечно, пусть даже и третьего лил дождь; Тайлер берет фломастер и рисует ярко-бирюзовую полоску. Джош Дан косится на лист, и говорит тайлеровой матери: — Можно ли забрать Вашего сына на прогулку — посмотреть фейерверки? Полоска становится ну будто синей на момент, и потом ничего — совсем ничего, кроме красных искр в небе. Они сами будто эти искры, они быстротечны, будто буддистские дхармы, и нет ничего, кроме памяти, ага./ / /
И вот еще: все — это чертова выдумка, все прошлое и будущее, особенно будущее, ага. Ну, будто всегда были эта белая комната и капельницы, будто Тайлер Джозеф просто вырос из этой кровати, ага. Вырос, ну, так же, как люди вырастают вместе со своими любимыми. Врастают в них, так просто, ага. Джош Дан — его вот такой идол, будто нетленный монах, и его яркое сердце бьется неровной ниткой на экране. Тайлер пишет недо-книгу/пере-компиляцию всего, что знает сам, и называет ее: «Методы превращения обывателя в религиозного лидера вероотступников», — и если такое вообще бывает, то он готов в него превратиться. Ну, потому что его Джош со стрекозиными крыльями и нимбом-лампочкой сказал ему однажды, что никем другим он быть не может. Четвертого июля в этом году впервые за всю тайлерову жизнь льет дождь. Четвертого июля в этом году холодно и противно. Четвертого июля он сидит на койке и задает вопросы, и в ответ лишь: «Я недостаточно любил тебя, мой маленький голубь». Или вот еще: «Мне жаль, но так будет лучше, ну, понимаешь». Джош молчит своими бледными губами, и Тайлер выдумывает вот как тот слабо ему улыбается. Это проще простого, ну, это последний день жизни, и религиозному лидеру тоже надо за что-то цепляться. (и ему тоже есть что терять). Дождь прекращается только ближе к августу, и этой ночью больше нет ничего, кроме него. Тайлер рисует горчично-желтую полоску на своей руке, показывает ее Джошу, ну, по привычке, это как соблюдать традиции, ага.