***
Мои праотцы не были князьями; никогда и никто. В нашем роду не сохранилось об этом легенд. Мой дед был воином, пусть и невеликой славы, но давным-давно сделался землепашцем, и мой отец горбатился на земле, и время от времени мы голодали. Эглаф привлек твое внимание лишь тогда, когда убил дракона, устроившего гнездо на вересковой пустоши около нашей фермы. Он не собирался этого делать, но дракон пожирал наших коз, и такого мы не могли себе позволить. В гневе он посылал стрелу за стрелой в драконье логово, а когда тварь высунула голову, он поразил ее прямиком в глаз. И тогда дракон издох, источая на землю яд и прожигая в траве проплешины. Я стоял рядом, держа лук, в благоговейном ужасе перед гибелью столь могучего существа. И ты въехал на холмы со своим отрядом — тридцать мужчин, не меньше, — и глядел вниз, на землепашца со старым отцовским мечом, которым он заколол чудовище, и ты взял его к себе на службу, потому что было слишком много свидетелей, которых не удалось бы заткнуть, если бы ты убил его и присвоил его славу. Принять его было лучшим выбором из оставшихся: слава быть повелителем убийцы дракона. Само собой, в то время я думал, что ты просто был впечатлен. Меня же, в свой черед, впечатлил ты сам, и я ползал за тобою, словно улитка, и безумно радовался, стоило тебе лишь бросить на меня взгляд. Взгляни на свою десницу, столь налитую мышцами, что твои воины не могли ее разогнуть. Взгляни на своих людей, более не побежденных оборванцев из беднейших племен, которых держат в заложниках, но прославленных бойцов. Взгляни на свою роскошную женщину, прелестную Фритсвит, ожидающую дитя. Я вожделел не того, чем ты обладал, но того, чем ты был. Я хотел, чтобы королевская кровь текла по моим крестьянским жилам. Я хотел влезть в твою шкуру, свернуться внутри тебя подобно червю, дышать твоим воздухом, огрубеть голосом, выкрикивая приказы, блистать верхом на вороном коне, отнятом у мертвого короля. Я хотел твоих шрамов на своих руках и даже того, как тебя обыкновенно тошнило от одной капли медовухи — не думай, будто я не заметил этого, господин мой: как Фритсвит подносила тебе подкрашенную воду, чашу за чашей, пока мой отец и его новые друзья насасывались забродившим медом. Ты даже раз или два позволил мне придержать тебя за волосы. Помнишь ли ты, о Хротгар, день, когда был освящен Хеорот? Что именно мы решили похоронить под краеугольным камнем? Хорошенько оттраханной девчонки-рабыни было недостаточно для тебя, не так ли; нам пришлось взять принца из покоренного морского племени и засыпать его золотом. Я помню его, мы разговаривали довольно часто, пока я еще не знал, что ты намерен с ним сделать. Он был ниже меня ростом, и в его теле была та особенная мягкость, что свойственна полным, но оголодавшим мальчикам. Он был моих лет, и тяжелые веки прикрывали его глаза, которыми он смотрел на свою судьбу — и улыбался. Женщины украсили его тем, что было украдено у его праотцов, и подвели его к тому месту, где должен был быть заложен краеугольный камень, и это случилось: нож сквозь ребра, веревка на шею, обух топора по затылку. Когда он лежал там, задыхаясь, истекая кровью, я мог только слышать его шепот. Проклятие, подумал я тогда, и не обратил внимания. Я не знал, что это было имя. Не знал, что он делает приглашение. Взгляни на меня, господин мой. Помнишь ты это? Ты помнишь пир, который был после, тушу лося, разрезанную и начиненную прочим мясом, чаши с подкрашенной водой, отяжелевшее тело Фритсвит и то, как едва слышно скрипели ее зубы, когда ты отослал ее прочь с пожеланием добрых снов и отправился поискать какую-нибудь из многих своих наложниц; но помнишь ли ты мальчика, который корчился, умирая, у твоих ног? Ты сам тогда держал нож, держал как должно, чтобы его душа запуталась и не узнала, была ли она скормлена духам через кровотечение, удушение или удар. Его вырвало, прежде чем жизнь покинула его глаза. Мне было до странности жаль его — так, как я никогда не скорбел ни об одной великой жертве, принесенной Владыке Грома на вересковых пустошах. Быть может, это потому, что я выведал его имя. Его звали Йибро; так, между прочим. Теперь уже слишком поздно для этого, но я полагаю, что лучше знать, чем нет. Ты слишком высоко целил, сын дана, но также наполовину финн. Возможно, опусти ты живой в могилу девчонку-рабыню, позволь ей царапаться, покуда земля не скроет ее, — и нам бы не пришлось пережить всех этих ужасных лет.***
Твоя вина, что тело Эскхере оказалось разбросано кусками по чертогу. О, мне не стоило бы сыпать соль на эту рану, зная, как ты любил его — в два раза сильнее, чем любил его я, и Бог свидетель, я любил его, единственного в твоей ватаге, кто говорил правду. Ирменлаф был зверем, тупицей, хотя его молот гремел, словно у Громовержца, и раздавил почти столько же мозгов, сколько их было в голове его брата; но Эскхере обладал змеиным лукавством, которого не одобрял мой отец. Земледельцы — прямолинейный народ. Мой отец, не изменяя себе, сделался другом уродливому Ирменлафу, а я, шестнадцатилетний, достаточно юный, чтобы быть коварным, заметил блеск в глазах Эскхере. Именно он научил меня, как смотреть, — и я начал видеть крохотные трещины в твоем троне. Я помню Ослафа Ютского, кипящего гневом за то, как ты обращался с его кузиной Фритсвит, и Кокко Финнского, полного радости от того, что ты взял его сводную сестру Инду себе на ложе, и то, как они сцепились между собой. Я замечал подкрашенную воду. Я замечал бедную Фритсвит и юного, прекрасного Эльфсвине, жреца, который набросил удавку на горло Йибро. О, ты вздрогнул — ты сам не замечал этого? Я не собираюсь ради тебя называть Фритсвит шлюхой; не забывай о твоих девках из рабынь. Она была моложе тебя, ради Христа! а ты лишь ждал, пока она ощенится пятым, и может быть, хотя бы этот не будет мертворожденным. Христос, да, мы еще вернемся к Христу; я знаю, что это имя тебе незнакомо. И все-таки я любил тебя! Видя всё это, я только сильнее очаровывался твоим могуществом. Тем, что ты можешь опираться на столь непрочный фундамент, и все же ни разу не пошатнуться. Это заставило меня задуматься о крови героев; о, отпрыск Скильдингов, твоя кровь насквозь прожигала всякое зло, которое могло бы обрушиться на тебя, и хранила тебя от бед. Или так мы все думали. Помнишь ли ты тот день, тот ужасный день, когда мы проснулись в крови? Бедняжка Фритсвит этого не заслуживала, но ты любил ее, несмотря на то, что отвергал ее тело во время ее беременности — и, боже мой, сейчас морщиться не надо: близнецы, которых Грендель выел из ее живота, были по всем признакам твои, слабоумный; Эльфсвине прибыл в Хеорот как раз на освящение краеугольного камня. Йибро умер, надев отцовские самоцветы; это должно было уязвлять, так что он уязвил тебя в ответ гораздо сильее — двадцать семь лучших твоих людей, считая моего бедного отца-драконоубийцу, два нерожденных младенца и маленькая, прелестная Фритсвит, которая всегда была так добра ко мне. Знаешь, ты всегда говорил, что предпочитаешь Эскхере, но Грендель тогда оставил его в живых. Был ли ты по-своему влюблен в молот Ирменлафа? Помнишь, как мы нашли его размотанные кишки, точно отметку на карте, ведущую к следам? Я помню, как Эскхере выл в небеса, и ты скривил губы, но не сказал ничего, просто указал мне на отцовский меч, все еще сжатый в его мертвой, оторванной руке. Я помню это твое ужасающее молчание, мертвую тишину в чертоге, когда даже птицы были слишком испуганы, чтобы петь. Золоченые двери, забрызганные кровью, кишки Ирменлафа, эти следы, лошади, которых оставили нетронутыми, и растерзанные куски мяса, когда-то бывшие людьми, здесь и там. Мы отправились на болота, и тогда... Что же. Полагаю, даже ты помнишь это.***
Для Фритсвит, само собой, следовало найти замену — и как можно скорее. Ты рассматривал возможность вновь взять жену из ютов, но они как раз собирались уходить, не так ли? Бесполезны в качестве союзников, пусть даже Ослаф Ютский был крепким мужчиной. В конечном счете, тридцать мужчин — не так уж много для тебя, повелевавшего тысячами. Поднять паруса. Опустить весла. Через моря. Странно, как тебя, с твоей подкрашенной водой, не тошнило на борту. Вести о нападении чудовища уже разнеслись, и нам пришлось убеждать Хельмингов. Битва здесь, налёт там, и назад мы отправлялись с Вальхтеов на корме. Не лучшая из наград — двадцатилетняя, долговязая, узкобедрая, — но у нее были прекрасные темные глаза и она была волчьей жрицей. Она пришла, нагруженная дарами: пояса из волчьей шерсти, волкоголовые кувшины и волчьи зубы, оправленные в золото и серебро. Жестоко звать ее так, как назвали мы, но лукавые женщины из волчьего культа Хельмингов отвергают данные при рождении имена, и она отказалась предложить нам что-то получше. Думаю, она впечатлила Гренделя: он учуял в ней что-то, что дало мне немного времени. Эскхере заметил головной убор из белого волка в сундуке, который она привезла из дома, и наказал мне смотреть. Я ожидал, что она будет вершить обряды для волчьего бога, о котором мы в Дании едва знали, но вместо этого она носилась по стране, убивая цыплят. Мне пришлось прикусить язык, чтобы не засмеяться, когда ты и Ослаф удивлялись: неужто Грендель ослаб. Он не ослаб. Он скользил в мою постель и ласкал меня. Мне тогда было восемнадцать, и я только притворялся, что смотрю, когда Эскхере указывал мне на самых смазливых служанок. Он называл меня своим маленьким предателем. Он мог чуять драконью кровь, след которой оставил на моей душе мой отец, и ворковал над нею. — Когда ты совершишь что-нибудь подобное, маленький предатель? — Я не предавал своего господина, — шипел я на него, и чаще всего он смеялся в ответ. — Господин — почти ничто без своих людей, душа моя, а ты определенно их предал, не правда ли? — Его голос снижался до самого чувственного рычания. — О, такой плевок на могилу твоего же отца... Скажи мне, каково это на вкус? Я делал то, что должен был. Только то, что должен был. Ты знал это, и всё же ты... Ты... Позволь мне перевести дыхание. Перестань дергаться! Взгляни на меня, мой господин. Взгляни на своего предателя. Мне двадцать девять, и я на корню обрубил собственное древо ради тебя. Скажи мне мой рефрен. Повтори его мне! Перестань плакать, ради Христа. Сейчас уже слишком поздно. Как бы там ни было. Грендель прокрадывался ко мне и прокрадывался обратно, чтобы вновь убивать рожденных на датской земле. Ты сидел, поджав губы, на своем троне и усыпал золотом их могилы. Люди в Хеороте рыдали, а Грендель смеялся, когда они сами убивали своих детей, умоляя Громовержца положить конец этому злу. К несчастью для них, Громовержец всегда на стороне тех, кто берет дело в свои руки, и Йибро сделал это раньше и лучше. Хретрик явился из утробы твоей волчьей королевы в крови, и, думаю, убей ты его, Грендель растворился бы в туманах, но даже когда мрачная твоя легенда разнеслась широко, и ты уже обрек сыновей своих воинов, ты не мог и представить себе, что обречешь отпрыска своих собственных чресел. Помнишь, как Вэльстэд Фризский прибыл к нам гостем, и как Грендель снес голову ему с плеч? И помнишь, как фризы решили, будто мы сами совершили это? Та война была лучшим временем в моей жизни. Ты отправился со мной тоже, само собой, но я не думаю, будто тебе было так же весело, как и мне. Мне тогда было двадцать; я жаждал мести, мести, которую не мог осуществить. Взамен я утолял свою жажду крови на костях фризов. Я был отвратительным, свирепым, бесчестным, и прочие воины стали звать меня тем именем, на которое позже будет фыркать Вальхтеов. Не-друг, не-друг, — скандировали они, когда я скакал без седла на своем боевом коне в гущу спасавшихся бегством фризов. Ты не пытался сдержать меня, и за это я благодарен. Я немногое помню из этого времени, если быть честным. Я помню резню в Итрене: как я отправлял пленников на тот свет столь жестоко, что Подземная Матерь не признала бы их за своих детей. Я помню, как резал младенцев и разбивал головы плачущим женщинам, и я помню, как Грендель нежно шептал мне на ухо — по крайней мере, во снах, — привязывая меня к себе. Ты же, используя меня, как угрозу, обобрал донага потрясенных фризских вождей, и мы вернулись домой с их золотом и ведьмовским жемчугом. Той ночью, после нашего пира, Ослафа Ютского нашли мертвым, с вырванным горлом. Как бы между прочим. Грендель просто напоминал нам, что слава его не отпугнет. Вальхтеов крепко прижала к себе Хретрика и покачала головой, когда я посмотрел на нее. Ей стало все равно. И это сводило тебя с ума: что происходившее стало обыденностью. Я помню, как ты, в душевном помрачении, побрел в глубину болот, чтобы заново заключить сделку с демоном, опустошавшим твои земли. Ты почти добрался до цели, когда я пронесся сквозь бурьян и стаи ворон, и забросил тебя на своего коня. Ты кричал, и рыдал, и бил меня по бедрам, а я держал тебя, бедного старика, каким так и не сделался собственный мой отец, держал тебя, погружаясь вместе с тобой в черные рыдания. Грендель глядел на это с холма, под которым прятался его nith-sele, злой чертог, — без смеха, только качал головой, и его глаза светились, точно монеты. Я привез тебя обратно в Хеорот, и ты сделал Вальхтеов ребенка, как если бы ничего не случилось. Я спас тебя тогда от Гренделя. Второй раз. Ты не ценишь этого?***
Вальхтеов ценила меня. Она убила своего второго ребенка, намеренно вызвав выкидыш, и пришла ко мне на мягких лапах, с окровавленной челюстью. Целую ночь я провел в объятиях волчьего бога, и когда я проснулся, внутри меня был мир. Я отправился к тому месту, где дракон пролил свой яд на вереск, и подождал, пока Грендель явится из тумана. Я схватил его за горло и он позволил мне это, достаточно изумленный, чтобы не нарушать обещание. Я напомнил ему об этом. И он кивнул, и одарил меня поцелуем в щеку. И так я спас тебе жизнь в третий раз. И за этот раз я не жду благодарности, ведь ты не знал о нем, но тебе следовало бы лучше знать, что дух Йибро вечно будет сновать в трещинах наших клятв, ища, как бы разорвать их. У нас тогда был мир, не считая Гренделя, забиравшего свою пищу, и ты отправил меня к франкам. Послать Не-Друга! Что за история из этого вышла в чертогах Меровингов! Они наслышаны были о моих жестокостях и шарахались от меня за пиршественным столом, а их жрецы, служители этого нового, единого бога, загадочно бормотали в мою сторону, но старый король франков ценил нашу отвагу и дерзость. Мы привезли с собой янтарь, о котором франки, ходившие когда-то по морю, давно успели забыть. Я помню, как вошел в тронный зал и увидел короля лежащим в мраморной ванне. На его ступнях были перепонки, а на голове — пять шишек; две из них едва не прорывали кожу, превращаясь в рога. Что бы ни призвал Йибро, оно имело собратьев в море, и море было отцом просоленным франкам. Он лизнул мой янтарь и выставил Эскхере вон. — Я знаю, о чем ты собирался просить, — сказал король. — Даже если ты сам не знаешь. — Чего я же прошу? — Моего ребенка покрестили, и он умер. Эти колдуны, которых мои жены зовут священниками, могли убить его, чтобы заморозить мне сердце, или чтобы досадить мне, или, возможно, его действительно унесла обычная лихорадка. Я знаю, что совершал глупости, чтобы вернуть его. — Он рассеянно коснулся своих рогов. Они располагались на его голове безо всякой симметрии. — Это, как говорят священники, может обречь меня навсегда на проклятие вечному зверю, так же, как ты проклят и предан зверю в этих Срединных землях. И тогда я понял. Эскхере — чтобы набрать союзников; Унферт-Недруг — чтобы насильно вырвать кровавую истину из последнего вождя с кровью чудовищ в жилах. О, как я ненавидел тебя, по-прежнему старавшегося меня уязвить, пока я пытался спасти твою честь. — У меня нет ответа, который ты ищешь, — произнес Хлодвиг. — И, полагаю, ты не то чтобы несчастлив услышать это. — Я не допущу, чтобы моего господина спасло чудовище. — Значит, ты признаёшь, что его нужно спасать? — Скильдинги — сильная кровь, — сказал я, и не добавил ничего больше. Эскхере своей болтовней добился некоторых союзов, и на следующей неделе мы отбыли. Грендель сидел на крыше Хеорота и махал нам, когда мы вернулись, барабаня пятками по козырьку. Королева-волчица вновь пришла ко мне, но я выставил ее точно так же, как Хлодвиг выставил Эскхере. Она могла помочь не больше, чем он.***
Нет, нет, я не спал с твоей женой. Спать с волком означает совсем другое. И теперь ты спрашиваешь, почему я никогда не женился. Гренделю, в конце концов, свойственны прихоти, и я ему нравился, так что он мог позволить мне продолжить мой род. Прихоти, да. Ты помнишь того торговца, что прибыл с юга, из земли пунов? Того, кто пришел к твоему двору, изъясняясь на скверном франкском, и попросил укрытия на зиму? Того, кто одарил тебя шкурой льва — чем бы этот «лев» ни был. Он порой проповедовал на берегу ближайшей реки, и я слушал его бред просто потому, что был заинтригован насчет чародеев, убивших сына Хлодвига. Он сказал мне, что ругаться именем Христа — худшее, что может совершить человек. Я любил его. Я знаю, что Громовержец не одобряет такого, но я любил его, и никому не говорил об этом, и не обращал на него внимания, и едва скользил по нему взглядом, когда он на ломаном датском просил меня передать ему чашу с медом, и Грендель разбросал его внутренности снаружи, и я не замечал, на что именно наступаю, пока не добрался до его вскрытого и опустошенного трупа. Вот почему я никогда не женился.***
Я устал, старик, как, должно быть, и ты. Я устал от всего этого. Я дал тебе три причины, почему ты должен перестать, наконец, противиться. Взгляни. Я знаю, это может сбить с толку всякого, кто смотрит со стороны, но ты ведь знал, что я сделал. Я спас твой род. Хретрик и Хротмунд выжили благодаря мне, и дважды я привозил с собою горы сокровищ. Эскхере был хитер на уговоры, верно, но Меровингов устрашал Недруг, несмотря на их спокойного короля в ванне. Я пожертвовал Гренделю своих братьев в том болотном чертоге, годы назад, чтобы ты мог жить. А ты отдал меня худшему из вождей земли гётов. Разве тебе не приходило в голову, что твоя смерть положит всему конец? Йибро проклял тебя, слабоумный. Он призвал Гренделя из глубин того, чему поклонялись морские племена, потому что ты убил его. Ты. У него не было никакой вражды с Хретриком или Хротмундом, с Вальхтеов, Ослафом или со мной. Я помню, как стоял там, дрожа, в свои семнадцать, и Грендель предложил мне выбор: закончить всё здесь и сейчас, убить бессознательного короля, висевшего у него в руках, либо позволить этому человеку жить, а стране — страдать. Я выбрал тебя, потому что любил тебя, и потому что знал — воин, убивший своего господина, запятнает себя навечно. Все муки, которые претерпели фризы от моих рук, были бы ничем по сравнению с наказанием от рук Подземной Матери. Я выбрал тебя, потому что знал — однажды умрешь ты, но не твой род; твой род будет жить, и человек — ничто без продолжения в детях, и не подобало ли твоим детям оказаться достаточно сильными, чтобы выдержать самого могучего зверя из всех, что жили когда-то? А еще я подумал, что, возможно, если я переживу тебя, то смогу снова пустить корни, и кровь моего отца продолжит течь дальше. Он ведь убил дракона, в конце концов. Но ты предал меня. Ты предал меня — после всего, что я для тебя сделал, оттолкнул меня в объятия семнадцатилетнего пловца с чужеземными мышцами и громким смехом, и позволил ему уничтожить меня своим хвастовством, позволил ему убить чудовище, которое я отводил от тебя двенадцать зим. Я отомстил за Фритсвит настолько, насколько мог, я сражался с Хельмингами, я убивал фризов, я убеждал Меровингов, я отводил от тебя Гренделя, я отводил от тебя Гренделя отводил от тебя Гренделя ОТВОДИЛ ОТ ТЕБЯ ГРЕНДЕЛЯ... И вот мое последнее деяние, господин мой; когда я нанесу себе удар привязанным к удавке ножом, она удушит меня, и обух топора упадет мне на голову, и тогда я прошепчу мою последнюю просьбу: пусть твой род оборвется на тебе. Да исчезнет вся твоя слава. Да не вспомнят о тебе ничего, кроме Гренделя и того, как ты не преуспел в защите собственного народа. Да живет вечно твой позор, а будет ли жить мое имя — мне безразлично, у меня нет никакого рода, и не было никогда, на что бы там ни надеялся мой отец, сразивший дракона. Hwæt. Взгляни на меня. Hwæt. Hwæt. ВЗГЛЯНИ НА МЕНЯ. HWÆT. HW...