Кофе с вином

      Граненные бокалы были наполнены в равных пропорциях красным вином и кофе, украшенные парой соцветий гвоздики. Антрацитовые капли с легким оттенком вишни стекали по звонким краям, падая на продолговатые ручки и длинные пальцы. Полупьяные очертания кружили голову после некачественного алкоголя.       Чертополоховые лучи пробивались сквозь резные нефритовые иглы хвои. Рисованные листья бросали маячащие тени на пыль и пустые проезжие части. Город лишь только начал открывать заспанные глаза, пробуждая прохожих и утреннюю росу. Очертания солнечных лучей бродили между крыш домов, заглядывая сиянием в прозрачные окна, волнуя тюль цвета морской волны. — Ненавижу. Себя, тебя, всех. Почему? Почему солнце встает? Кто его заставляет? — Так нужно. — Кому? Кому нужно? Тебе? Мне? Может поэмам, что были написаны под влиянием нервного срыва? — Так нужно всем. И даже тебе. Ведь без него ты не сможешь начать новый день. Не сможешь начать все заново. Ежедневно солнце дает шанс все исправить, дает очередной шанс, который, возможно, ты и не заслуживаешь. — Разве я прошу этого?! — Ты можешь этого не говорить, не просить, но слезы сердца под пальто не скроешь. Ты жаждешь этого шанса. Каждый из нас жаждет спасения. — Не строй из себя проповедника, Киришима, — очередной бокал красного вина был опустошен. Опустошен так же, как и урна для вечно горящего пламени внутри Бакуго. Его «приятно колышущие грудь чувства» давно закончились. Выгорели от сильного пожара до пепла. — А ты не строй из себя грешника, — прошипел Эйджиро, сжимая прозрачный бокал, в переливах которого отражались лучи городского рассвета. — А с чего ты взял, что я не грешник? — Насколько бы ты сильно не злился на мир, все равно внутри ты беззащитен. Такой, как ты — не мог совершить того, за что бы не получил шанса все исправить. Это солнце восходит и для тебя, Бакуго. — Да я ненавижу этот мир. Я проклинаю его, когда открываю глаза и когда закрываю. Я проклинаю это солнце, когда оно восходит над городом. — А когда заходит — боготворишь? — перебил его Киришима. — Ты любишь больше ночь, потому что под тонами ночи не видишь боли? Или потому что никто не видит твою боль? — Бакуго заткнулся. Он не знал ответа даже для самого себя. Не знал, чем для него приходится ночь: дофамином или глицином. — Смотри, — улыбнулся Киришима. Он закрыл глаза Катсуки ладонями, согревая веки теплыми прикосновениями. — Вставай. — Катсуки покорно встал, выпрямляя затекшие ноги. Эйджиро повернул его голову в сторону окна, шторы которого волновал заблудившийся ветер. — На счет три открывай глаза. — Прошептал парень. — Один. — Сонные птицы вспархивали с качающихся проводов, натянутых высоко над головами. — Два. — Их крылья ловили воздушные потоки, чувствуя ветер под каждым крылом. — Три. — Попутно убирая ладони, прошептал Киришима. — Теперь это солнце встает и для тебя. Отныне и тебе оно дает шанс. Шанс начать все заново, когда тебе будет это необходимо. И пока ты будешь в это верить — аксиома останется неизменной.       Небо разливалось палитрой спелой вишни, контрастируя с порывами гвоздики. Дымчато-розовые очертания бороздили небо, кидая тени на сияющие крыши. Сонные влюбленные пробуждались от мягких поцелуев любимых, дотрагиваясь до шеи и запястий. Очертания воздушного тюля колыхались из стороны в сторону от порывов ветра сквозь открытые окна. — Это все дается и тебе тоже. Это происходит для тебя. Это твой шанс начать все заново, — говорил Эйджиро, попутно глотая красное вино. — Солнце восходит каждый день. Каждый день его лучи касаются щек. Пока ты видишь его — у тебя еще есть шанс.