Face

- Кисе, на сколько мы договорились, а? - На 15:30. - А сейчас сколько? - Сейчас… 15:35. - А ты только вышел из дома, засранец! Из трубки до Аомине доносится звук закрываемой двери и звон ключей в замке. Кисе тяжело вздыхает и бурчит: - Ну задержался немного, с кем не бывает… - Клянусь, если через 10 минут не будешь стоять рядом со мной, свалю, - бросает Аомине в ответ, усевшись на скамейку под кроной деревьев и прижимая телефон к уху. - Эй, это невозможно, мне добираться час как минимум! - Твои проблемы. - Аомине-чи жестокий, - канючит Кисе, как вдруг из трубки до Аомине доносится другой, чужой голос: - Кисе Рёта? - Эй, Кисе, кто там? - напрягается Дайки, прислушиваясь. - Поклонник, наверное, - отвечает ему тот и говорит в сторону: - Да-да, Кисе Рёта, он самый, где вам расписаться? - В завещании распишись, мразь. Телефон выпадает из руки Рёты, Аомине слышит громкий стук, за которым следует дикий, непрекращающийся крик боли. Это кричит Кисе. То, что происходит потом, размывается в одно нечеткое пятно. Ужас отключает сознание Дайки, благо, ему все-таки хватает самообладания набрать номер скорой и продиктовать адрес Кисе. Он срывается с места и бежит, расталкивая людей, откуда их столько взялось, и почему они все такие медленные, а светофоры упорно показывают ему красный, да и черт с ними, меньше всего он беспокоится о том, не собьет ли его машина. Он залетает в подземку, но такие быстрые обычно японские поезда сейчас, кажется, еле ползут. Почему Кисе живет так далеко? Почему Аомине не может щелкнуть пальцами и оказаться рядом с ним? Почему не получается быть таким же быстрым в городе, как на баскетбольной площадке? Все так медленно, а ему надо прямо сейчас узнать, что произошло, цел ли Кисе, все ли с ним в порядке. Жив ли он… Последнее Аомине не решается озвучить даже мысленно. Оказываясь, наконец, у дома Кисе, он понимает, как сглупил. Конечно, его тут нет, сколько бы он ни звонил и ни стучал в дверь. Больница… точно. Где больница, какая больница? И, черт, почему же так трудно соображать, так трудно попадать пальцами по кнопкам телефона. Когда-то Кисе вбил ему в мобильник все свои контакты, а также номер сестры и матери, тогда хотелось прибить его за эту наглость, сейчас – расцеловать. Гудки, гудки… Мать Кисе снимает трубку, ее голос кажется плачущим, и Аомине не находит в себе смелости спросить, что с Рётой. Он спрашивает адрес больницы и бросает трубку, но все же успевает услышать что-то про серную кислоту. Он отказывается думать, что это может означать. Добраться до больницы – 30 минут, если вы обычный человек, 15 – если вы Аомине Дайки, который спешит так, как никогда прежде. Он залетает в белое здание на полной скорости, подходит к регистратуре и спрашивает у девушки, где ему найти Кисе Рёту. Она задает ему какие-то бессмысленные вопросы, дура, не до тебя сейчас, Аомине машет на нее рукой и бросается вверх по светлому коридору – сам найдет быстрее. Первый этаж, второй, да где же он? Вон та женщина в конце коридора на третьем этаже, кажется, мать Кисе, она слушает человека в белом халате, спрятав лицо в ладонях. Игнорируя их, Аомине подходит к двери, у которой они стоят, берется за ручку… и замирает. То, что он там увидит, может изменить его жизнь навсегда. Возможно, он не хочет этого видеть. Возможно, он не хочет знать. Но зачем тогда он так сюда бежал? Аомине поворачивает ручку и заходит в палату, тишину в которой нарушает лишь звук работающих аппаратов. Он не сразу замечает Кисе на белоснежной кровати, потому что он сливается с ней. Бинты покрывают всю его голову от макушки до шеи, бинтами обмотаны его руки, безжизненно лежащие вдоль тела. Так много белого, что слепит глаза. Как же много бинтов… Аомине сглатывает комок в горле и подходит ближе. Кисе никак не реагирует, глаза закрыты, дыхание мерное – то ли спит, то ли без сознания. Почему у него замотана голова? «Серная кислота» - подсказывает память, и нехитрая мозаика складывается сама по себе. Видимо, Кисе плеснули кислотой в лицо. Невозможно определить тяжесть повреждений через все эти бинты, но Дайки все равно пытается рассмотреть хоть что-нибудь. Золотистые волосы выглядывают из-под повязки, закрытые глаза выглядят как обычно, даже длинные черные ресницы целы. Может, все не так уж и плохо. Взгляд Аомине опускается ниже и замирает на губах Кисе… на том, что раньше было губами Кисе. Он тихо выходит из палаты и закрывает за собой дверь. Откуда-то доносится голос врача: - Кости и глаза не повреждены, ему повезло, - говорит мужчина в белом халате отцу Кисе. - Действительно повезло, можно сказать, что он просто счастли… Фразу закончить он не успевает, потому что Аомине хватает его за его проклятый халат и, вжимая в стену, орет ему в лицо: - Повезло?! ЕМУ ПОВЕЗЛО?! ЧТО ТЫ НЕСЕШЬ, МУДАК?! ЧТО ТЫ, МАТЬ ТВОЮ, НЕСЕШЬ?! Трое санитаров оттаскивают его от испуганного доктора, он сбрасывает их руки и выбегает из больницы еще быстрее, чем туда бежал. Аомине добирается до дома будто в трансе. Очнувшись, только когда захлопнулась за спиной дверь, он недоумевает, как он вообще сюда попал. Приехал на чем-то? Дошел пешком? Может, он никогда отсюда и не выходил? Может, все это было страшным сном? Но голое мясо, алым пятном выделяющееся на фоне перебинтованного лица, там, где раньше были губы Кисе – слишком яркая, слишком четкая картина в его памяти, чтобы быть плодом воображения. Дайки сжимает виски ладонями и до боли зажмуривает глаза, пытаясь прогнать назойливое изображение из сознания, пытаясь избавиться от него, но ничего не выходит. Аомине сметает первое, что попадается под руку. Лампа со звоном падает на пол. За ней летит ваза, часы, телефон, какой-то хлам, но этого мало, поэтому он опрокидывает весь комод. Та же участь настигает тумбочку и кофейный столик. Аомине замечает зеркало на стене и, хватая стул, разбивает его к чертям. Осколки с дребезгом осыпаются на пол, стул встречается со стеной, раз, другой, третий, пока у Аомине в руках не остается одна лишь ножка. Он уничтожает свою квартиру, основательно подходя к делу, будто бы это самая важная миссия в его жизни – не оставить ни один предмет целым. Сломать, разбить, разнести все в клочья. Расколачивая все вокруг себя, Аомине пытается заменить хаос внутри хаосом снаружи. Когда силы оставляют его, он прижимается затылком к стене и сползает на пол. Уничтожь он весь дом, весь город, всю эту страну, легче ему не станет. В памяти всплывает Кисе, радостно улыбающийся ему своей сверкающей улыбкой. Его быстро вытесняет он же, но только на больничной кровати. Этот Кисе больше никогда не улыбнется ему, как прежде. Дайки закрывает лицо руками и начинает кричать. *** В первый раз Кисе приходит в себя из-за боли, резкой и мучительной, которая чувствуется каждой клеткой кожи, но концентрируется в ладонях и лице. Он нечленораздельно стонет сквозь губы, которые горят огнем, и медсестра тут же бросается к нему, чтобы увеличить дозу морфина. Спустя минуту он снова проваливается в теплое и уютное небытие. Во второй раз боль уже не такая невыносимая, он даже находит в себе силы сдержать стон и открыть глаза. Лицо чем-то перемотано, ткань неприятно липнет к коже. Слишком ярко горит лампа на потолке, поэтому он переводит взгляд в сторону и замечает мать, которая сидит у его кровати и теребит в руках платок, то и дело всхлипывая. - Мам… - едва слышно зовет он, но она все равно слышит его. - Рёта, милый, как ты себя чувствуешь? - мама смотрит на него сверху, и Кисе не может понять, почему она выглядит гораздо старше, чем раньше. - Что случилось? - он игнорирует ее вопрос, потому что не может ответить. Он себя не чувствует вообще. Он чувствует только боль. Наверное, они с болью слились в одно целое. - Какой-то мужчина… на допросе он что-то говорил про свою девушку, которая влюбилась в тебя… и он… он… - она не сдерживает всхлипа, слезы льются из ее глаз, капая на его одеяло. - Он выследил тебя… и облил кислотой… Твое лицо, Рёта, оно… Она не находит в себе сил договорить, но этого и не требуется. В светло-карих глазах, так похожих на его собственные, Кисе увидел жалость, от которой разрывается сердце. Но хуже всего то, что в них он увидел свое отражение. - …его больше нет. Моего лица больше нет, - заканчивает за нее Кисе, неверящим взглядом уставившись в потолок. Ему хочется прикоснуться к бинтам, потрогать лицо, убедиться, что это не так, ведь этого просто не может быть, но кисти рук тоже перемотаны до кончиков пальцев. Он проводит языком по губам и чувствует соленый привкус крови. Весь его рот превратился в открытую, еще свежую рану. Все это случилось на самом деле. Это на самом деле с ним произошло. Женщина бросает попытки сдержаться и начинает рыдать, уткнувшись лицом в его колени, накрытые одеялом. - Мам, ну не плачь, - Рёта тянется к ней рукой и неловко гладит по русым волосам. - Мам, все будет нормально, слышишь? Все будет нормально. Обязательно будет. Ты только не плачь… Все будет нормально, да. Где-то в другом мире, в другой жизни, у кого-то другого. Но не у него. *** Сколько он уже здесь? Время движется неровным, рваным темпом, когда ты редко бываешь в сознании, да и когда бываешь, чаще всего оно задурманено морфином. Толпы людей проходят через палату Кисе ежедневно, он почти никогда не бывает один, даже когда спит. Наверное, они беспокоятся и боятся, что он что-нибудь с собой сделает. Интересно, каким образом? В этой палате даже окна запечатаны намертво, к тому же, вряд ли бы он умер, выпрыгнув с 3 этажа. Не то чтобы ему не хотелось попробовать, впрочем. Присутствие людей – невыносимая пытка. Ему приходится контролировать голос, контролировать слова, даже свои чувства, чтобы не ранить еще больше тех, кто и так страдает из-за него. Он не может плакать, не может никому рассказать, какой мукой для него становится каждая минута жизни, как ему больно, ведь лекарства не убирают боль, а лишь приглушают ее. Он закрывает глаза, когда ему меняют бинты, чтобы не дай Бог не увидеть свое отражение в очках доктора или искаженные ужасом и болью лица близких. Скоро ему снимут бинты. Но об этом лучше не думать. - Он так и не приходил, да? - Касамацу сидит возле его кровати, сверля своего бывшего кохая напряженным взглядом. - Кто? - конечно, он и так знает, о ком речь. - Аомине, этот эгоистичный сопляк, кто же еще. За всю неделю, что ты здесь, он не пришел навестить тебя ни разу, - голос Юкио дрожит от злости. Неделя? Какая неделя, прошло тысячелетие. - Где носит этого ублюдка? Чем, интересно, таким важным он занят? - Все в порядке, семпай, - Рёта окидывает его успокаивающим взглядом. - Это же Аомине-чи, я и не ждал, что он придет. Это и хорошо, он бы разозлился на меня, он всегда твердил, что когда-нибудь я пострадаю из-за своей беспечности. Он бы начал психовать, кричать и его бы выгнали из палаты. Руки Кисе сжимают простынь, едва начавшая затягиваться рубцами кожа болезненно натягивается на костяшках. Думать об Аомине нельзя. Нельзя хотеть, чтобы он был рядом. Нельзя думать о том, что его поведение ранит его не меньше, чем кислота. О том, как бы он хотел, чтобы рядом был человек, с которым не надо притворяться, не надо делать вид, что он справится, что он вообще готов с этим справляться, которому можно сказать, как ему хреново, как он ненавидит весь мир, как ему страшно. Человек, которому можно заорать «мое лицо – это все, что у меня было!» и который убедит его, что это не так. Человек, достаточно сильный, чтобы принять на себя хотя бы часть его боли. И Кисе думал, он правда думал, что Аомине – тот самый человек. Может, так оно и было, в той прошлой жизни, за которой навсегда захлопнулась дверь. В этой жизни все иначе. Здесь ему приходится брать на себя боль всех остальных, вместо того, чтобы с кем-то ею делиться. Вот только у него уже почти не осталось сил. Сколько еще он протянет так? Прошла всего неделя. Впереди вся жизнь. Кисе очень сомневается, что хочет ее проживать. Аомине лежит на диване, которому посчастливилось уцелеть после разгрома, и пытается заснуть. В последнее время он только этим и занимается. С тех пор, как он вернулся из больницы, Дайки выходил из квартиры всего раз и не намерен больше повторять этот опыт. Весь город обсуждает трагедию, случившуюся со знаменитой моделью Кисе Рётой, но Аомине уверен, что большинство из них даже не знало о его существовании до этого происшествия. Теперь же каждый считает своим долгом выразить свое сочувствие и пожелания скорейшего выздоровления. Пустые, бессмысленные слова и слабые, едва затрагивающие сердце чувства. Что они понимают. Что они все понимают. Аомине хочется разорвать на куски всех тех, чья жизнь не изменилась до неузнаваемости, кто не вынужден страдать от осознания собственной бесполезности и беспомощности. То, что он ничем не может помочь Кисе, мучает его сильнее всего. Он не может даже отомстить ублюдку, который сделал это с ним, ведь его арестовали в тот же день, и теперь он защищен от Аомине стенами и решеткой. За что ему такая услуга, когда с него надо содрать кожу живьем и преподнести Рёте как трофей? Может, тогда он простит Аомине за то, что он ничего не может сделать. Он совсем ничего не может для него сделать. Дверной звонок отрывает его от мыслей, но Дайки игнорирует его. Он игнорирует звонки в дверь, звонки на телефон и вообще любые попытки выйти с ним на связь уже неделю. Но, однако, какой назойливый посетитель, все звонит и звонит. Аомине решает хотя бы глянуть в дверной глазок, кто пришел раздражать его на сей раз. Голубоволосая макушка Куроко обрадовала бы его в любой другой раз, но не сейчас. Он уже собирается вернуться к дивану, как слышит тихий голос из-за двери. - Аомине-кун, я знаю, что ты здесь. Открой дверь, пожалуйста, - не добившись результата, Тецуя добавляет: - Иначе мне придется взять запасные ключи у Момои-сан, и тогда мы придем к тебе вдвоем. Содрогнувшись от подобной перспективы, Дайки нехотя открывает дверь и впускает Куроко внутрь. Тот спокойно проходит в гостиную, будто бы не замечая руин, в которые превратилась квартира, и располагается на диване, уставившись на Аомине нечитаемым взглядом. - Аомине-кун, почему бы тебе не навестить Кисе-куна? - прямо спрашивает Тецуя. - Разве тебе не интересно, как он? Брюнет хмуро смотрит куда-то в сторону и молчит. - Он, кстати, хорошо держится. Врачи сказали, что опасных для жизни повреждений он не получил. И скоро ему снимут бинты, - Куроко на минуту замолкает, а потом спрашивает: - Аомине-кун, ты правда хочешь, чтобы Кисе-кун проходил через это сам? Дайки, наконец, подает голос: - Он не один, у него есть вы. - Мы не нужны ему, мы лишь мешаем. От нашего присутствия ему только хуже, ведь он старается быть сильным, чтобы не ранить других. Кисе-кун пытается защитить всех и не дает никому защитить его самого. - Да что я могу сделать?! - отвечает он со злостью. - Если врачи не смогли спасти его лицо, что могу я, а?! - Ты можешь быть рядом, - просто отвечает Куроко. - Только с тобой Кисе-кун может побыть эгоистом и подумать о себе. Иначе он с этим не справится. Иначе в один прекрасный день он поднимется на крышу больницы и спрыгнет с нее. Готов ли ты жить с мыслью, что Кисе-кун умер из-за того, что ты был слишком труслив и эгоистичен, чтобы поддержать его? Аомине закрывает лицо руками. Куроко молча встает и уходит так тихо, будто бы его здесь и не было. Аомине должен быть с Кисе, он понимает это. Он понимал это с самого начала. Но это невозможно, это выше его сил – видеть его прекрасного Кисе обезображенным до неузнаваемости. Ведь он так сильно любит его лицо, его гладкую кожу, прямой нос, красивые губы, которые так приятно целовать. И когда он увидит, что осталось от всего этого, осознает, что он потерял навсегда, он просто не уверен, что сможет выдержать это. Он?.. Выдержать?.. Аомине отнимает руки от лица и смотрит на них невидящим взглядом. Да разве сейчас дело в нем? Разве это его чувства сейчас в приоритете? Семь дней. Семь дней он провел в бессильной злобе и жалости к себе. Пяти минут хватило, чтобы осознать, какой же он на самом деле мудак. Сам Кисе никуда не делся. Сам Кисе сейчас торчит в четырех белых стенах, вынужденный справляться с тем, что ему и в самых страшных снах не снилось. Кисе – это не его лицо, понимает, наконец, Аомине. Кисе – это бесконечные «Аомине-чи», это ослиное упрямство, это уверенность в своих силах, полная отдача в любом деле и непременный успех, это забота о нем, эгоистичном засранце, это вечные препирательства, но вечное всепрощение. Кисе – это необъятные просторы любви во взгляде, улыбка одними глазами, самая прекрасная и теплая на свете. Этот Кисе все еще есть у него, и сейчас он нуждается в Аомине. Как он вообще мог быть такой свиньей все это время? Дайки обводит взглядом комнату. Не здесь он сейчас должен быть, совсем не здесь. Он снова стоит возле той самой двери и снова в нерешительности сжимает ручку. Но сейчас он не боится, что будет, когда он увидит Кисе. Сейчас он боится, что будет, когда Кисе увидит его. Боится, но все-таки поворачивает дверную ручку. В палате полно народу, многих из которых Аомине знает. Бывшие и нынешние товарищи Кисе по команде Кайджо столпились вокруг его кровати так, что его самого не разглядеть. Первым пришедшего замечает Касамацу. - Хреново же у вас в Токио с транспортом, если тебе понадобилась неделя, чтобы сюда добраться, - гневно шипит он, обернувшись к нему. Аомине игнорирует упрек, тем более светловолосая макушка Кисе уже выглядывает из-за спин друзей. - Кто там, кто там еще пришел? - спрашивает он, пока не замечает Дайки. Сначала он немеет от шока, но потом берет себя в руки и говорит товарищам: - Ребят, подождите снаружи, ладно? - Кисе, ты уверен? - хмуро спрашивает Касамацу. - Все в порядке, семпай, - отвечает Рёта, краем сознания отмечая, как часто ему теперь приходится это говорить. Перед тем, как уйти, Юкио окидывает Аомине взглядом, полным ненависти. Они остаются одни. Кисе сидит в кровати, опершись спиной о ее изголовье, и смотрит в окно. Аомине смотрит на Кисе и не решается подойти ближе. - Не думал, что ты придешь, Аомине-чи, - нарушает тишину Рёта. - Я должен был прийти раньше, знаю. - Нет, ты ничего мне не должен. И сейчас ты тоже не обязан здесь находиться. - Но я пришел. И больше не уйду. - Думаешь, теперь мне это надо?! - Кисе, наконец, переводит на него разозленный взгляд. - Вали куда хочешь, я и сам неплохо со всем справлюсь! Аомине тоже начинает злиться, хоть и понимает, что у него нет на это никакого права. - Мне тоже было нелегко, Кисе! - кричит он, подходя к кровати. - Ах, прошу прощения, что доставил тебе неудобства кислотой на своем лице! - блондин чуть ли не задыхается от возмущения. - Хочешь поговорить об этом? Давай, не стесняйся, я помогу тебе с этим справиться! - Кисе, послушай… - Нет, закрой рот, не хочу тебя слушать! Ты хоть представляешь, каково мне было?! Как ты был мне нужен?! - Я все равно ничего не могу для тебя сделать! - Ты можешь! МОЖЕШЬ! Ты можешь сказать, для чего мне продолжать жить! Потому что я не знаю, Аомине-чи, я больше не понимаю, совсем ничего не понимаю, я не знаю, что мне делать дальше и как мне дальше жить. Кисе закрывает лицо руками и, впервые с того момента, как получил ожоги, дает волю слезам. Дайки лишь молча стоит, не решаясь даже коснуться его, пока Рёта вываливает на него все, что накопилось в нем за эту неделю. - Я больше никогда не смогу быть моделью, а ведь мне пророчили блестящую карьеру. Да что там моделью, я больше никогда не смогу появиться на людях без того, чтобы в меня тыкали пальцем или отворачивались в ужасе. Я был красивым, ты понимаешь?! Каждый день мне говорили о том, какое у меня красивое лицо! Кто мне теперь такое скажет? Может быть, ты? Я урод, я еще не видел своего отражения, но я чувствую, я чувствую, как сильно оно изуродовано, - Кисе захлебывается истерикой, утирая слезы с глаз забинтованными руками. - Сегодня мне собирались снимать бинты, но я отказался. Я не выдержу этого. Я не хочу видеть то, что от меня осталось. Я не могу, не могу… Лучше бы я умер. - Кисе, не говори так. - ЛУЧШЕ БЫ Я УМЕР! - истошно кричит он. - Не смей так говорить! - Аомине хватает его за плечи и встряхивает. - Никогда больше так не говори! Кисе замолкает, не переставая безудержно и безутешно рыдать, пытаясь хоть как-то вылить из себя все те боль, страх, неверие, злость и отчаяние, что наполняют его до краев. Аомине ждет, пока не иссякнет его истерика, и когда всхлипы становятся все реже и реже, он тянется к рукам блондина и отнимает их от лица. Смотрит в его покрасневшие глаза и понимает, что ему нечем его утешить. Он не может сказать ничего такого, что бы ему помогло. Все будет хорошо? Какая чушь, Дайки и сам в это не верит. Убедить человека, который потерял то, чем всегда гордился, что это совсем неважно? Он бы дал по роже тому, кто сказал бы нечто подобное ему. Поэтому он подносит руки Рёты к своему лицу, прижимается щеками к перемотанным ладоням и честно говорит: - Я не знаю, Кисе. Я не знаю, что тебе ответить. Но ты ведь не можешь просто так сдаться, да? Ты никогда не сдаешься, ты же упертый дурак, который всегда идет напролом, наплевав на преграды и обстоятельства. Кисе, я не говорю, что понимаю тебя, но я знаю, что ты чувствуешь. Потому что я чувствую то же самое, - он делает глубокий вдох, когда глаза начинает щипать, и продолжает: - Я не обещаю, не могу пообещать тебе, что все будет хорошо, что ты с этим справишься. Но я могу пообещать, что тебе не придется справляться с этим одному. Это все, что я могу сделать для тебя, Кисе. Но если бы я мог, если бы я только мог… черт, да я бы все отдал, лишь бы это произошло со мной, а не с тобой. Кисе прижимается к нему и всхлипывает в плечо. - Говорить такое… так не похоже на Аомине-чи, - бормочет он севшим от рыданий голосом. - Заткнись, - смущенно бурчит брюнет. Дождавшись, когда всхлипы прекратятся и дыхание Рёты выровняется, он отстраняется от него и спрашивает: - Ну, давай снимем бинты? Кисе смотрит на него с откровенным ужасом. - Тебе не захочется этого видеть. Аомине игнорирует его слова и пытается найти что-то, чем можно было бы разрезать бинты. Безрезультатно исследовав палату, он плюет на это дело, достает из кармана ключи и осторожно разрывает тонкую ткань. Кисе в страхе зажмуривается, но не пытается спорить, пока Дайки осторожно, боясь ненароком сделать больно, разматывает повязку с лица. Когда все бинты оказываются у него в руках, Аомине мысленно благодарит Кисе, что тот закрыл глаза. Ему снова хочется перевернуть все вверх дном, разорвать на части весь мир в порыве безумной злобы. Лицо Кисе испещрено ожогами, которые только начали заживать, больше, чем наполовину. Нос, щеки, губы, подбородок, шея – все обезображено, все утратило прежние контуры и всю свою красоту. Аомине прикусывает губу до крови. Он думал, что был готов к любому зрелищу, но к этому невозможно подготовиться. Кисе зажмуривается еще сильнее, чувствуя, как дрожат руки Дайки. Ему страшно, ему очень страшно, что сейчас Аомине поймет, насколько он изуродован, как мало осталось от его красоты, и уйдет навсегда. Но Аомине понимает совсем другое. Он видит, что сквозь эти искаженные черты все еще виднеется тот, прежний Кисе. Его брови сведены вместе и губы дрожат, как всегда бывает, когда он пытается сдержать слезы. Светлая челка спадает на лоб и глаза – единственные неповрежденные участки его лица. Да, этот Кисе лишился чего-то навсегда, но это все еще его Кисе. Аомине притягивает блондина к себе и целует в лоб. Убирая его волосы за уши, он едва ощутимо касается губами ожогов на щеках, носу, проходится легкими поцелуями по всем шрамам и мягко целует губы. По щекам Рёты снова текут слезы. Кисе плачет от облегчения, потому что в этих мягких, легких поцелуях больше чувств, чем можно выразить словами. В них принятие и готовность быть рядом. В них обещание поддержки. В них любовь, которой у Аомине оказалось больше, чем влечения к его красивой внешности. Кисе отвечает на поцелуй, и Аомине замечает в его глазах привычную улыбку. Робкую, едва уловимую, неуверенную, полную благодарности. Дайки понадобится немало усилий, чтобы вернуть янтарным глазам прошлый блеск, но теперь он верит, что Кисе не сломается. А значит, не сломаются они оба.