слезы обращаются святой водой

Весной все улицы охватывались духотой цветущего сладкого запаха. Мелисса проникала в нутро, легкой горечью растекаясь по легким и оседая в них незримой пыльцой. Отец Энтони наслаждался каждым вдохом, пока в голове не начинало кружиться. Он по праву считал, что гармония, царящая в этом месте, разгоняет любую греховную мысль, оставляя лишь святое благоговение. И он был почти что счастлив, оставаясь в этом тихом, спокойном месте, отрезанным от суетного мира витым железным забором. Он ограждал отца Энтони и от неуместных мыслей, которые появлялись, стоило ему подумать о чем-то, кроме вечной гармонии и шепчущей молитвы тишины, принятия и прощения.

***

Этот… Этот мальчик был олицетворением порока. Его привела родственница петь в хор, и теперь он появлялся здесь почти каждый день, занятый репетициями. Видимо, понравилось, потому что посещение было обязательным только два раза в неделю. По какому-то непонятному случаю Энтони увидел его, обратил свое внимание и всмотрелся, хотя обычно просто скользил взглядом по вечно приходящим и уходящим новеньким. Сначала он просто смотрел, почти наслаждаясь картиной собственной скорой смерти — в этом он себе, конечно же, не признавался и вечно гнал мысли и чувства, обращенные мальчиком в совершенно не пригодную для святого отца сторону. Он был особенным. Все мальчики из хора были одинаковыми, но этот — этот заставлял вновь и вновь возвращать взгляд на него. Мягкий наклон головы, выглядывающее из рукава белой рубашки запястье, тонкие и хрупкие, словно лапки паучка, пальцы — все в нем было особенным. Как-то раз Энтони даже удалось услышать его смех. Он эхом раздавался под сводами церкви, наполняя ее непосредственной, детской радостью. И нигде, ни у кого больше такого смеха мужчина не слышал. Смотреть в открытую Энтони боялся, но все чаще и чаще не успевал отворачиваться и ловил на себе любопытный взгляд мальчика. Это было неправильно. Энтони ловил себя на мысли, что ему все-таки плевать. Впервые в жизни свои желания он поставил выше законов церкви, морали и нравственности. Но, Господи, прости, как же ему было на это плевать. Мальчик завораживал. Каждый день проходя мимо него, отец Энтони вдыхал запах невинного, которого он пачкал собственными мыслями — грязными. Мужчине было отчаянно хорошо что-то чувствовать, но это противоречило его сути. Что-то внутри него с каждым взглядом на мальчика ломалось. И вскоре этому пришел конец. И начало. Однажды они остались одни в широкой зале. Скамьи опустели, Питер — он успел узнать его имя — копошился, складывая вещи в сумку. Энтони осмелился подойти, коснулся плеча. Брошенный через плечо взгляд был наполнен удивлением и, — тут мужчина почти задохнулся, — теплом. Где-то на глубине плескалась жажда, бессменная жажда любви. Энтони спросил его имя, якобы и не узнавал его специально. — Питер, отец Энтони, — голос был тих, он почти шептал, — меня зовут Питер. Где-то внутри Энтони решил, что назад дороги нет. А куда это — вперед — лишь смутно догадывался. Мир начал рассыпаться у него на глазах, а отец Энтони лишь смотрел — и ничего не предпринимал. Они разговаривали. Мальчик был умен, и очень любил заводить Энтони в тупик своими вопросами. Он любил чай с молоком, поэтому вскоре Энтони другие напитки и не пил. Энтони жаждал чего-то. Одним вечером он сломался, возможно. Или его наконец-то починили, развязали руки, давая все права и свободы, освободив от здравого смысла. Это был очередной философский разговор, вскоре зашедший в тупик. Комната наполнилась тишиной, и Энтони лишь завороженно наблюдал за мальчиком, который в свете заката, бьющего из окна, казался ему сошедшим на землю ангелом. Что же могло его остановить, если себе Энтони прощал все в этот момент, потому что был готов на это все. Последний раз в жизни, будто на следующий день его и не станет. Питер исчезнет, испугавшись того, что царило в душе святого отца. Поцелуй был… Возрождением. И больше ничего Энтони не было и надо, но в мальчике — этом невозможном мальчике — он видел жажду ласки. Он поддался навстречу его движению, молчаливо соглашаясь, отдаваясь в руки мужчины. Чай был опрокинут и разлит по ковру. Никто в этой комнате ничего не замечал. Все оставалось и изменялось ровно настолько, чтобы стать правильным и дать двум людям найти… друг друга. Энтони не просил большего. Но Питер… Питер просил отчаянно, каждым скользящим движением просил, каждым взглядом до этого. Этот день был апокалипсисом — так решил Энтони. Так почему бы не взять от него как можно больше? Он поймал его за ломкие запястья, сжал так, будто отпустив — потеряет целый мир и свою терзающуюся душу в придачу. Это было таинство, грешное, отчаянное, которое почему-то казалось отцу Энтони самым правильным, что было в его жизни. Взгляд Питера был наполнен желанием, но вряд ли он понимал, чего просил своим посылом. Неопытный, доверчивый — это ломало мужчину, который сам, своими руками собирался помочь окунуться душе юноши в самые глубины греха. Отец Энтони знал, что прощения ему не будет, но сейчас он умирал с каждым своим выдохом и возрождался с каждым вдохом, наполненным горечью ладана и мелиссы. Мир вокруг них не существовал, он исчез, как только взгляды столкнулись, и ничто уже не могло остановить жаждущих прикосновений рук, искусанных в сладостной пытке губ. …каждый, каждый дюйм кожи обласкан, зацелован, и тени мечутся в торжествующей пляске чертей. В свете заходящего, кровавого солнца багряные отметины на ключицах и худой груди смотрелись торжествующей печатью пропуска в самые низы Ада, но Энтони снова и снова пробовал солоноватую кожу на вкус, затягивая ее между зубов, ставя собственнические отметки. Вечерний сумрак покрыл одеялом святого таинства — не нужно, не нужно света, некоторые вещи должны случаться в темноте. Руки мягко обхватили за шею, притягивая для несмелого поцелуя, губы мальчика — слаще любых родников Рая, и Энтони упивался ими, заглатывая в себя каждый выдох Питера, смакуя, наслаждаясь несмелой лаской юркого язычка. Время остановилось, обращаясь в пыль. Подколенные ямочки, искусанные ключицы, Питер, Питер… Мягкие вихры, теплые, карие глаза, в которых столько жажды любви — Энтони давал сполна. Так нежно, так нежно — слеза обращается святой водой, что дороже любых сокровищ и знаний. Он — его, Питер — его… Это знание — самое дорогое. Питер, Питер… И мир распадался на части.