Темнота. Слышны плеск волн, поскрипывание настила под ногами, отдаленные голоса: «Вира! Майна! Топсель выше!» Луч желтого света, похожий на спущенную с потолка свечу, выхватывает из темноты второй ярус корабельной палубы; на первый с него ведет крепко сбитый трап из четырех ступенек.
В «Виржиниан» уже заложили последнюю порцию взрывчатки, и я шел по его ободранным, обглоданным временем и войной коридорам, и чувствовал себя сапером на минном поле, и половицы скрипели у меня под ногами. Я шел, и сочащийся в окна и пробоины закат играл на разбитых витражах салона первого класса, мы не договаривались о встрече, в этом не было нужды, я знал, куда иду. Я шел, чтобы увидеть его, я шел, чтобы увидеть себя, я шел, потому что знал, что мы должны увидеть друг друга снова, именно там, на борту «Виржиниана» в английском порту. Я шел, потому что быть рядом с ним было естественно. Особенно в трансатлантическом гробу.Розенкранц подходит к Гильденстерну и садится рядом с ним на ступеньку. Гильденстерн не двигается. Оба прижимаются плечом и коленями друг к другу, но это их как будто не смущает.
Гильденстерн. Я как будто знал, что ты придешь. Розенкранц. Это логично. Не вечность же мне сидеть в каюте. Гильденстерн. Нет, я это знал без всякой логики. Розенкранц. Как можно знать без логики? Гильденстерн. Не знаю. Розенкранц. Скажи мне, что ты надо мной не издеваешься. Гильденстерн. Не скажу. Розенкранц. Значит, все-таки издеваешься. Гильденстерн. Нет, просто не хочу говорить такую чушь. Мы даром тратим слова просто потому, что должны кому-то что-то доказать и кого-то в чем-то убедить, хотя сами этого совсем не хотим. Розенкранц. Ты не хочешь меня ни в чем убедить? Давно ли это с тобой? Хотя о чем я говорю... Он же всегда был такой, в прямом смысле слова не от мира сего. Ведь океан — это, может, и та же планета, и его пересекают те же люди, и мы с ним по одну сторону жизни и смерти... Но мир это все равно другой. В этом мире никому ничего не нужно доказывать. И я это знал. И то, что Новеченто решил остаться... Это не было провокацией, жестом, выступлением, нет, он презирал все эти штуки, все это пустое расфуфыривание гребней друг перед другом или перед толпой. Он остался, потому что это был единственный известный ему способ прожить свою историю до конца. Выйти в последний раз в открытое море у британских берегов и встретить свою смерть. Я спросил его: — Ты знаешь...как это будет? И прежде чем он ответил, я клянусь вам, я видел это по его губам — он почти хотел мне соврать. Но не сумел. — Не знаю. Розенкранц. Вообще большая часть разговоров, которые ведет человечество, они все о том, чего мы не знаем. Жизнь, смерть... Гильденстерн. Кровь, любовь и риторика. Розенкранц. Вопрос в том, а стоит ли это знать, если говорить об этом можно без всякого знания. Гильденстерн. А что остается, когда пропадает желание говорить? Розенкранц. В каком смысле? Ты болен? Гильденстерн. Нет, я имею в виду, что остается, когда ты вдруг умолкаешь и остаешься с собой один на один? Себе-то ты не соврешь, с собой сам не побалаболишь. Розенкранц. Способность обмануть самого себя — высший уровень властвования над собственным разумом. Гильденстерн. Или душевное расстройство. Розенкранц. Одно и то же. Гильденстерн. Соври себе о чем-нибудь. Розенкранц. Сейчас... Гильденстерн. Ну? Розенкранц. Не выходит. Море мешает. В океане не получается лгать, как ты ни старайся, даже если тебе удастся что-нибудь произнести, тебя все равно потом замучает совесть. А «Виржиниан», он навсегда был частью океана, он принес его за собой на эту верфь, на кладбище отслуживших кораблей, океан был на его бортах, на его трубах, океан был в самом сердце его, океан сидел на полу и смотрел мне в глаза не снизу вверх, но снаружи внутрь, понимаете разницу? И я тоже не смог соврать. — Мне нужно было снова оказаться рядом с тобой, — сказал я. Новеченто протянул мне руку. Его пальцы не успели постареть, они все так же ложились в мою ладонь, когда я пытался собрать на память их тепло. — Я тебя ждал, — сказал он. — Правда? — Правда. — Всамделишняя правда? — Всамделишняя. Розенкранц. Тогда что такое правда? Ты говоришь, что люди спорят о том, чего не знают... Гильденстерн. Я этого не говорил. Розенкранц. А кто же тогда? Гильденстерн. Ты, определенно. Розенкранц. Я? Гильденстерн. Ну не я же. Розенкранц. А почему не ты? Кто ты вообще такой? Гильденстерн. А ты кто такой? Розенкранц. Я Розенкранц... Или Гильденстерн... Не помню. Гильденстерн. Ну тогда я, соответственно, или Гильденстерн, или Розенкранц, все сходится. Розенкранц. И все-таки кто есть кто? Гильденстерн. А есть разница? Розенкранц. Не знаю, должны же быть какие-то различия в положении. Иначе почему один из нас Розенкранц, а другой — Гильденстерн, а не, скажем, оба Розенкранцы или оба Гильденстерны? Гильденстерн. Пустая философия. Один-ноль. Розенкранц. Эй! Мы не играем! И вообще такой игры нет! Гильденстерн. Ну раз игры нет, тогда ты и проиграть не можешь, следовательно, счет, тебя волновать не должен. Розенкранц. Пустая философия, один-один. Гильденстерн. Пройдоха. Розенкранц. Ты первый начал. Гильденстерн. Вот что я скажу: пока мы сидим здесь рядом, на этом корабле, неважно, кто из нас кто. Как бы то ни было, мы оба, мы как целое, мы — Розенкранц и Гильденстерн, и мы везли Гамлета в Англию с письмом, а сейчас скорее философствуем. Розенкранц. Достаточно определенно. Давай тогда так и не расходиться. Гильденстерн. Давай не расходиться. И если бы я сказал, что время замерло, знаете, дамы и господа, я бы был не так уж неправ. Хотя нет, точнее было бы сказать, что оно просто исчезло. Ушло по своим делам, оставив нам решать свои. Очень тактично. Мы так и сидели рядом, и я держал его за руку, и мы смотрели друг другу в глаза, и жалели, хотя и не говоря об этом, что под рукой нет трубы или фортепиано. А, может, и не жалели. Ведь иначе, знаете, мы ж бросились бы играть, говорить на своем родном языке, и это было бы хорошо, это был бы прекрасный дуэт, лучший из всех когда-либо существовавших. Мы бы играли друг другу обо всем: о прошлом, которое уже никак не вычеркнуть, о будущем, которое видишь настолько смутно, что просто отдаешься в его руки, обо всех словах, языках и наречиях, которых и на которых мы почему-то не можем говорить в настоящем. Суахили. Датский. Хинди. Язык, где есть слово, означающее «вторая половина души моей». Язык, где есть обозначающий то же самое жест. Мы бы сыграли их все. Хотя могли бы просто лишний раз друг на друга посмотреть. В тишине. Мне казалось, я слышал море. Оно билось снаружи о причал, и его вибрации земля разносила по всем отсекам начиненного динамитом корпуса, и «Виржиниан» гудел, отвечая волнам, как воющие на луну волки отвечают друг другу.Розенкранц хлопает ладонью по перилам.
Розенкранц. Но ты знаешь, хорошо, что мы именно здесь. На корабле. Я имею в виду, это что-то...интересное. Что-то другое. Гильденстерн. Я тоже люблю корабли. Мне вообще нравится, как тут все устроено. На корабле можно не беспокоиться, в какую сторону пойти или не пойти вообще, — и проблемы не возникает, ты же все равно на судне, а?.. Я думаю, я всю жизнь мог бы провести на корабле, не сходя на берег. Розенкранц. Очень здорово, наверное.Розенкранц делает вдох — с удовольствием — и выдох — уже со скукой.
Гильденстерн. На корабле человек свободен. Временно. Относительно. Розенкранц. То есть, сейчас мы свободны? Гильденстерн. Наверное. Ты что-нибудь чувствуешь? Розенкранц. Ничего особенного. А ты? Гильденстерн. Тоже нет. Наверное, это работает, только если ты действительно за всю жизнь так и не сходишь на сушу. Я обязательно это попробую. Розенкранц. Нет, это мне не по душе. Я человек сухопутный. Гильденстерн. Значит, тебе придется подняться ко мне на корабль, когда я буду умирать. Розенкранц. А ты собрался умирать? Гильденстерн. Все когда-то умирают. Но никто никогда этого делать не собирался. Так что, знаешь, да. Розенкранц. Что да? Гильденстерн. Я именно соберусь умирать. Сознательно. Я уж это устрою. Завтра утром «Виржиниан» выведут в открытое море, сказал он мне. Никто не станет взрывать лайнер близко к берегу, они же не идиоты. Никто уже не будет проводить проверок, а если вдруг кому и приспичит устроить обход, то, сказал он, есть места, куда им даже в голову не придет заглянуть. Как только я останусь один, сказал он, я начищу свой белый пиджак, натру до блеска туфли. Где-то у меня была еще шляпа, сказал он, белая, если я ее не потерял, то я надену и ее, и никто не сможет упрекнуть меня в том, что я хожу в головном уборе в помещении. И я достану перчатки, сказал он, обязательно, непременно перчатки, белую и черную. Не то чтобы у меня не было целой пары, сказал он, но просто кто знает, что случится, когда грянет взрыв, может, мне оторвет руки, придется как-то в раю их отыскивать и пришивать. А ты представь, сказал он, что мне попадется хирург, путающий право и лево, и как он меня соберет? Нет уж, сказал он, разные перчатки — это как-то надежнее. Я почувствовал, что что-то врезается мне в бедро через карман. Точнее, не врезается, а неудобно и сильно давит, что-то узкое, но тупое. Похожее на монетку. Так и оказалось. Пятипенсовик. Откуда — ума не приложу. Тем более — почему он решил напомнить о себе именно теперь, именно когда... — Орел, решка? — спросил Новеченто вдруг. — Решка. — Кидай. Орел. — Еще раз. Все еще решка. — Хорошо. Орел. Орел. Орел. Орел. Розенкранц. И долго нам теперь в этом вариться? Гильденстерн. В чем именно? Розенкранц. Во всем сразу. Во всей этой ситуации, в которую мы с тобой угодили. Гильденстерн. Пока все само собой не кончится. Тут есть своя логика — все происходит само, не волнуйся. Просто расслабься и плыви. Когда кто-то берет тебя за руку и ведет как ребенка, хотя ты уже давно потерял невинность, — это тебя словно вознаграждают, и как раз тогда, когда меньше всего ожидаешь, — словно награда за хорошее поведение — или за то, что вообще не имел детства... Я не слишком себе противоречу? Розенкранц. Да нет. Я с тобой даже согласен. Гильденстерн. В чем? Розенкранц. Во всем сразу и ни в чем конкретно. Ты просто прав, вот и все. Гильденстерн. Так не пойдет. Скажи, с чем именно ты согласен. Просто есть такая штука в жизни: когда одному парню, который не может устоять на качающейся палубе и не знает, что делать, другой парень говорит идти с ним, то ему, этому парню, только одно и остается: идти. Встать, шатаясь, и идти, хватаясь за протянутую руку, — а ее обязательно протягивают, когда видят, что ты начинаешь слишком отставать. И я сказал об этом Новеченто, я рассказал ему историю нашего первого шторма так, как видел ее я, впервые, наверное, и он удивлялся, он улыбался, он щурился от смеха, и в этот момент он был со мной всем своим завещанным «Виржиниану» существом. И тогда я сказал: — А если одному парню, который ни разу не стоял ногами на твердой земле, другой парень, который стоптал на ней не одну пару башмаков, скажет «Иди со мной», то у этого парня... У него же не останется выхода? А Новеченто лишь печально улыбнулся и покачал головой. — В обратную сторону это не работает, — сказал он. — Никогда? — Никогда. Ему не нужно было ничего объяснять. Мне тоже. Все было настолько ясно, что глаза вдруг заныли, как от слишком яркого света. Я сидел и подбрасывал на ладони начищенную до блеска тысячами пальцев монетку. Орел. Орел. Орел. Если выпадет еще один, то я скажу что-нибудь нарочито, до придури оптимистичное. Никелевый ребристый обод сверкнул в розоватом луче заката. Орел. Розенкранц. Ну ничего. В следующий раз будем умнее. Это уж точно. Гильденстерн. В следующий раз я останусь на корабле. Розенкранц. Ты думаешь, в следующий раз выйдет лучше? Гильденстерн. Я этого не говорил. Розенкранц. А что ты говорил? Гильденстерн. Что останусь на корабле. И вовек с него не сойду. Розенкранц. Что такое «вовек»? Гильденстерн. Ты забыл, что значит «вовек»? Розенкранц. Я не понимаю, что значит «вовек», когда время остановилось. Гильденстерн. Почему оно должно останавливаться? Розенкранц. Потому что мы ходим по спирали, и каждый следующий раз — это всего лишь новый виток. Сколько таких витков мы уже отходили, обещая себе, что будем умнее, что в следующий раз у нас точно все удастся? И на каждом мы попадаем в эту чертову временную яму, и вязнем в ней, как в болоте, и с каждым разом витки становятся все шире и шире. Гильденстерн. И на каждом мы умираем в Англии? Розенкранц. Я думал, мы умираем на корабле. Гильденстерн. Мы умираем на корабле в Англию. Ты знаешь, сколько отсюда до Англии? Розенкранц. Что я тебе в такую темень скажу? Уж ближе, чем до Африки. Гильденстерн. То есть, ты не знаешь, где мы находимся. Розенкранц. Почему же, знаю. Мы на корабле. Гильденстерн. А корабль где? Розенкранц. У нас под ногами. Гил? Гильденстерн. Да? Розенкранц. У тебя есть монетка? Гильденстерн. Хочешь сыграть напоследок? Розенкранц. Хочу. Гильденстерн. (достает из кармана монету) На что играем? Розенкранц. Если будет орел, то...то мы действительно в следующий раз будем умнее. И сделаем все так, как положено.Гильденстерн подбрасывает монетку, щелчком пальцев раскрутив ее в воздухе.
И когда он все-таки упал, этот трофейный пятипенсовик, с таким глухим железным стуком о старые запыленные доски, понимаете, я не хотел его поднимать, я не хотел видеть, что выпало. Как будто, пока мы не знали, какой стороной легло, время замирало, и в этой застывшей вечности дряхлый, приговоренный к смерти «Виржиниан» вновь обрастал знакомой еще роскошью, сплевывал динамит на берег, его — наш — плавучий дом, и никто в целом свете, замершем по ту сторону ржавого трапа, не мог бы нас потревожить. Потому что весь мир зависел от подброшенной, так лихо раскрученной в воздухе монеты, и не мог решить, что делать дальше, пока мы не скажем ему, как именно она упала. Новеченто сидел и смотрел мне в глаза. Просто сидел и смотрел, и взгляд его был мягким и туманным, как, знаете, утренняя дымка над морем. От него зябко, сонно знобило и хотелось укутаться потеплее в стянутое с постели одеяло, но было только пальто, то самое, из верблюжьей шерсти, которое еще помнило его плечи. А потом он наклонился и поднял с пола монету, поднес ее под бьющий в прореху в бортах луч света. Решка. Розенкранц. (обескураженно) Но должен же был выпасть орел... Гильденстерн. Ты забыл. Там, где мы сейчас, время идет. В нашем настоящем «сейчас», не факт, что в том, которое было минутой раньше. Розенкранц. Я хочу переиграть. Гильденстерн. Хочешь, чтобы мы опять застряли во временной ловушке? Тогда будешь сидеть в ней один. Розенкранц. Но ведь тогда получается, что... Бог видит, мне многое хотелось ему сказать. Очень многое. Но такие моменты, понимаете, ты никогда не можешь собраться с силами и что-то сделать, потому что знаешь: что ты ни делай, все будет не так, не то, всего будет мало. Запоздало понимаешь цену хорошего молчания. И почти сорвавшиеся слова сами уползали обратно в горло, и я смотрел, смотрел, как Новеченто медленно поднялся, белоснежный и сияющий, как будто только что встал из-за рояля, постаревший, но прекрасный, улыбающийся виновато и светло, как мальчишка, просящий простить ему шалость. — У тебя под задницей динамит. Настоящий. Лучше бы тебе подняться и уйти отсюда. Пожалуйста, — сказал он. И добавил: — Теперь все кончено. На этот раз — по-настоящему. Последний виток спирали оборвался слишком внезапно.