Хозяйка лавки чудес

Дин-дон… Звенит колокольчик над дверью магазина. Гокудера входит, с некоторой опаской оглядываясь — кругом полумрак, а разного рода продукция высится почти до самого потолка, и он чувствует зловещую, враждебную ауру этого места, от которой и он — мафиози с некоторым стажем — едва не дрожит. Хаято дернул плечом; дверь с тихим повторным звонком захлопнулась. Топ. Топ-топ. Щелк. Яркий от неожиданности свет свисающей с потолка лампочки на секунды ослепил Гокудеру. Он поднял голову — за кассой стояла, кутаясь в длиннополую теплую кофту песчаного цвета, девушка — но с таким усталым взглядом, что с языка едва ли не срывалась слово, обозначающее кого постарше. Она доброжелательно улыбалась. Имела как будто выгоревшие каштановые волосы, который топорщились на голове во все стороны, скрывая миниатюрные ушки. Смугловатая кожа блестела благодаря падавшему на нее желтому свету лампочки. Карие глаза — даже карамельные, такие светлые и чистые — были большие и смотрели с почти незаметным любопытством. Вкупе с мешками под глазами, плохо и неумело замазанными тональным кремом, создавали впечатление великовозрастности хозяйки и вселенской усталости. И словно в самой глубине взгляда залегла морщинка. На плечах та самая шерстяная кофта — она не имеет пуговиц, зато есть относительно широкие рукава и какой-никакой ворот. Жгуты-косички по краям — там, где должны бы быть пуговицы и отверстия для них. Под кофтой — темно-серая или очень темного синего оттенка толстовка без капюшона. Однотонная. На ногах явно утепленные черные брюки. Она скрестила руки под грудью, эта девушка. Она стоит в одной позе и молчаливо разглядывает его, Хаято. Она улыбается, и он замечает на правой ее щеке морщину — самую настоящую! — словно трещину на прекрасном, чистом лице, сливающемся своим необыкновенно обыкновенным для итальянца цветом с окружающей обстановкой. Кругом летает пыль. Девушка стоит и улыбается. Гокудера стоит и, кажется, уже чересчур долго рассматривает ее своими молодыми, совсем мальчишескими изумрудными глазами. Вот он отворачивается, и его взгляд падает на стеклянную витрину с большими импортными сигарами. Глаза зажигаются интересом. Скрип. Шурх. Тихий смех. — Мальчик, — странный, какой-то заискивающий тон — Гокудера оборачивается, обнаруживая опирающуюся на стол обоими локтями хозяйку магазина, которая с почти детским интересом смотрит теперь целенаправленно в его глаза. Черт, и ведь теперь не отвертеться! Гокудера осознал, что попал в эту ловушку, знакомую с детства — девушка подцепила его взглядом карамельных глаз, и с этого момента парень уже не сможет просто так отвернуться от нее. — Мальчик, — повторила она чуть тише и как будто добрее, словно открываясь и говоря: «Я безобидна,» — чем это тебя заинтересовали сигареты? Уже куришь? Ее голос такой мягкий, тихий и спокойный, что мафиози сглатывает. Он уже забыл о той ауре, что ощущал, только войдя в эту невиданную лавку чудес. Сейчас на него смотрят эти глаза, а в ушах вспышками повторяется этот незабываемо тихий голос незабываемо теплой женщины. Тук. Тук. Тук… Мальчик… чем тебя заинтересовали сигареты?.. Уже куришь?.. Ее кожа, ее глаза, ее волосы — больше не напоминают карамель. Гокудера чувствует вокруг себя запах корицы. Настоящей корицы. Его окутывает ощущение горьковатого привкуса чая с коричными палочками. Она — хозяйка — теплая, согревает; она сама словно большая кружка чая, о которую греешь руки, хотя только что одернул их, боясь обжечься. Она пахнет невообразимо аппетитно и ты тихонько, понемножку отпиваешь напитка, вкус и аромат которого разнятся. Ты чувствуешь жар на своих щеках и забываешь, что дышишь. Горячий пар застилает зеленые глаза. — Д-да. — Голос подводит, и Гокудера выдыхает, чтобы успокоиться. С вызовом полностью оборачивается к шатенке, глаза которой едва ли сильно меняются. Может, только любопытства в них стало больше. И явнее проявилась капелька азарта — азарта маленького ребенка, который ожидает реакции на свой экспериментальный образец шалости высшего сорта. — Курю, — твердо сказал юноша, — и что с того? Смех. Хозяйка сбивает с толку — вновь тихо смеется, хотя и чуть громче, чем в прошлый раз. Она приопускает голову, пряча глаза за длинной свободной светлой челкой, наверное, утирая крошечную капельку влаги в уголке глаза. — Не агрься, — говорит она. — Разбираешься в табаке, да? Эту фирму в свое время очень любил мой муж, а тот был ярый поклонник настоящего табака. Ее улыбка, кажется, вечная. Такая мягкая и ласковая. Взрослая и не взрослая одновременно. Как у мамы. Не матери — а именно мамы. Хаято, чуть смущенный, отворачивается обратно к витрине, аккуратно, с неким благоговением и уважением к такого рода товару кладя ладони поверх стекла — кажется, такого хрупкого… Его руки, как и он весь — бледные, почти белые, угловатые и костлявые. Жесткие. Такие… С большим, широким шрамом-швом между большим и указательным пальцем правой руки. Весь он тонкий и длинный. И пальцы у Хаято — тоже длинные, как будто колючие, потому что никакого мяса на них нет — сплошные кожа да кости. Он смотрит изумрудными глазами на красивые сигары, лежащие несколькими рядами, друг к дружке. Смотрит и видит в них сокровище. Представляет человека, который любил и знал, что такое качественный табак. Видит его стоящим прямо перед собой, позади этой самой витрины — высоким, темнокожим, хорошо сложенным. Даже, может быть, в какой-то степени мускулистым. Сложившим руки крестом на широкой, могучей груди. В белой рубашке и брюках. С большим темным шрамом, рассекающим грудь и выглядывающим из-под белоснежной рубашки, застегнутой кроме верхних двух пуговиц. С лицом, испещренным шрамами. С острым, оценивающим взглядом необыкновенного цвета глаз. — Да-а, — протянул, отвечая утвердительно, Гокудера, — мой отец когда-то говорил со мной о сигарах. Рассказывал о разнице и показывал ее на примерах. Это было так давно… Ведь теперь отец не любит Хаято. Не считает своим сыном. Забыл о нем и о том, что Гокудера Хаято — живой человек и совсем еще подросток, молодой мальчишка с изумрудными глазами и белой кожей, как у матери-пианистки. Девушка за спиной понимающе покивала, заставляя Хаято чувствовать себя разговаривающим с сверстницей в школе, в которую он ходил так давно и недолго. — А у меня отца, можно сказать, и не было. — Она заявила это с улыбкой, и Хаято чувствовал ее в голосе продавщицы, повернувшись и мигом обращаясь во внимание. — Меня вырастила мама, его я видела пару раз, когда он приходил посмотреть на мои результаты. Забавное было время. Но… Обидное до невозможности. Она грустно улыбнулась, смотря взглядом, говорящим о метафорической слабости. Гокудера понял, что хотела сказать девушка, и продолжать тему не стал. — Моя мама с нами не жила. И умерла, едва мы успели познакомиться и найти что-то, что она могла бы оставить мне после себя и что было бы мне дорого. — Юноша изобразил пальцами движения по клавишам пианино, давая понять шатенке, о чем он говорит. — Мой муж погиб неожиданно, — вдруг сказала она и перевела взгляд на незамеченную ранее лестницу, почти полностью скрытую во мраке прохода и ведущую куда-то наверх, — и тоже оставил кое-что совершенно важное. Частицу себя. Тепло превращается в жар, жар приливает к щекам, и Гокудера чувствует — чувствует, как его привлекают эти корично-карамельные оттенки и спокойная улыбка на тонких губах. Он молчит, словно ждет чуда. Вспоминает, что является мафиози. Долгим взглядом смотрит на девушку, остановившую время вокруг себя, глядевшую на лестничный пролет, словно и не моргая, не дыша, не подавая признаков жизни. Опустил взгляд на сигары и, подумав быстро, но тяжело, все же решил взять одну собственной рукой, чуть прижимаясь сбоку к шкафчику-витрине. Принес ее и вложил прямо в небольшую шершавую ладошку продавщицы, привлекая внимание шатенки. — Скажите честно, сколько вам лет? — Какое-то потерянное выражение лица сменилось более привычным, и она улыбнулась, оперативно вбивая в базу отпечатавшийся в памяти номер товара, запаковывая покупку Гокудеры. — Всего лишь двадцать три года, мальчик. — Она говорит тихо, чувствуя между пальцами теплую крафтовую бумагу. Шуршание. Ее необычайно заботливый взгляд. Какой-то дзен. Влюбленные изумрудные глаза. Худые щеки на бледном лице. Блеклая, но совершенно чувствующаяся улыбка тонких темных губ хозяйки лавки чудес, в которую он больше никогда не заглянет. — Я обещала быть верной ему, — говорит она, словно адресуя слова самой себе. Хаято был близко и почти почувствовал теплый воздух на выдохе. Ясно. У него шансов нет. Он отодвинулся и фыркнул, выпрямляясь и кладя одну руку в карман потрепанных синих джинсов. Она назвала цену и улыбнулась ему в глаза, снова, зажмурившись. Он было подумал, что девушка издевается, как до юноши дошло: это извинение. И прощание. Как будто невозможно родное, как будто на всю оставшуюся жизнь. Он вышел из магазина и не успел отойти на двадцать метров, как услышал знакомый голос, просто очень громкий. — Гокудера Хаято! — Из открытого окна второго этажа ему махала тонкой рукой новая знакомая. Она привлекла его внимание и теперь взяла в свои пальцы крохотную ручку ребенка на свои руках — маленького, еще пухлощекого и темнокожего, с черными волосами и какими-то необыкновенно темными и четким глазами. Гокудера совсем обернулся, с приоткрытым ртом наблюдая за хозяйкой лавки чудес. Она помахала мягко рукой сына, непонимающе смотревшего сначала на мать, а затем на незнакомого Хаято. Изумрудные глаза улыбнулись. Он почти зажмурился от радости. — Как его зовут? — крикнул он. Совсем забыл, что вокруг, быть может, люди. — Люцио! — крикнула в ответ довольная и весело улыбающаяся девушка — и эта улыбка омолодила ее сразу на десяток лет. — А тебя? — Новый оклик. Хозяйка поднимает к нему широко раскрытые карие глаза, глядя прямо в белое лицо. — Тсунаеши! Скайрини Тсунаеши! Под ногами зеленела невысокая трава, солнце совсем встало и сверкало из-за ближайшего такого же дома, падая волной на стену еще одной двухэтажки. Гокудера не прекращал улыбаться. Тсунаеши тоже. И все было замечательно. По крайней мере прямо сейчас — точно.