Озарение

Ночь за окном дробится огнями фонарей. Рука бесстрастно выводит ровные строчки на белой бумаге. «Состав №10 не подходит. Использовать составы с №11 по №14». Сегодня приют лишился еще двух сирот, благо, что их и так никто не хватится. Использовать детей было прекрасной идеей. Сами приходят, грязные, оборванные, с голодным блеском в глазах, притянутые запахом сладостей — и сладкими же обещаниями членов Хора. Кровь Ибраитас холодит пальцы даже сквозь толстое стекло шприца. Не красная, бледная, с отчетливыми голубоватыми прожилками, она притягивает взгляд. Дети никому не нужны, но они так глупы, что не могут осознать всего, что видят. А если один из предыдущих вариантов был удачен? А если раскрыть истинную силу крови Великих может лишь взрослый человек? Тысячи тысяч «если», и лишь одна порция крови. Наблюдатель не может стать испытуемым, экспериментатор не должен проводить эксперименты над собой. Есть ученые, и есть подопытные крыски — целый приют. В Ярнаме ценится кровь, а не люди. Кровь Великой даже пахнет иначе — не отсыревшим железом, а морем, гниющими водорослями, влажным песком. Этот запах пьянит, шепчет, искушает, поет лишь ему слышимую песню: о чужих звездах, горящих в незнакомом небе, о иных созданиях, чей разум невозможно постичь простому человеку, о других, неведомых мирах, где живут Великие. И кровь Ибраитас — это его ключ и его замочная скважина, в которую ему — и только ему! — дозволено заглянуть. Хрупкий человеческий разум распахивается, словно незапертая дверь под порывом ветра. Это чистый экстаз, это ясное, неприкрытое ничем знание, от которого в мозгу словно открываются глаза, и он видит, он впервые видит. Сквозь Ярнам, сквозь низкие тучи, выше, глубже, в небо, которое неотличимо от бездонного моря. Он скользит сквозь толщу воды, сквозь темные волны неба, погружаясь — возвышаясь — все дальше и дальше… Возвращение в человеческое, мелкое, жалкое, ограниченное человеческое тело болезненно, и он кричит. Так кричат младенцы, так кричало нерожденное дитя Великого, которого силой вырвали из утробы Кос. Он катается по полу, а за окном занимается рассвет. С каждым разом ему нужно еще больше крови Ибраитас, но Великая отказывает — впервые за все время, что он помнит. Настаивать нет смысла, и он возвращается в свой кабинет, с отвращением глядя на обыденные стены, стопки книг, колбы и реторты. Весь этот мир — комок грязи, крови и мяса, и он выходит на балкон, поднимая глаза к небу. Синее, глубокое, бескрайнее, оно манит к себе, но человеческое зрение слишком несовершенно, слишком слабо, чтобы осознать всю его красоту, и ему больно — настолько, что хочется ослепить себя. Плотная повязка на глаза облегчает муки. Сегодня приют лишился еще одного ребенка, и он ощупывает свежий труп. Голова раздута и деформирована — кости стали мягкими и тонкими, словно ткань. А внутри уродливого, измятого, словно перезрелая слива, черепа, влажно и липко колеблется жидкость. Мягкая, свежая, вязкая мозговая жидкость. Проводить процедуру очистки слишком долго, а ему очень важно увидеть космос, погрузится в его темную, зовущую глубину, и он пьет этот разжиженный мозг, убеждая себя, что это на благо науки. Эффект сравним с кровью Ибраитас, и даже превосходит ее — впервые он погружается в космос так глубоко, так высоко, что видит очертания иного мира: странные, искореженные дома, построенные из неизвестного материала, слишком высокие, чтобы в них жили люди. Их уродливые, неправильные формы режут мозг, словно ножи, и он вновь кричит, желая забыть — и боясь, отчаянно боясь забыть. Сироты не умирают, и это плохо. Ибраитас отказывает вновь и вновь, и это еще хуже. В голове постоянно что-то шевелится, что-то извивается и щекочет мозг изнутри, и от этой чесотки хочется сойти с ума. Но он знает лекарство — нужно всего лишь опять увидеть эти постройки, нужно лишь внимательнее рассмотреть этот мир, понять его, измерить, прикоснуться. И ему полегчает. Впервые за долгое время он покидает Верхний Соборный округ. Колпак с повязкой не мешает ему видеть — в его мозгу словно открылись новые глаза, зоркие, любопытные и голодные. Он не знает имени этого ярнамита, но это и не важно. От ударов о стену череп лопается с влажным хрустом, и в ноздри бьет запах свежей крови — и мозга. Губы сами собой вытягиваются в трубочку, и тянутся дальше, чем это вообще возможно, превращаясь в гибкий хоботок. Этот мозг не дает знания, но дарит легкое чувство облегчения. Чесотка в его собственной голове стихает, и, задрав голову к небу, он любуется холодными звездами. Ему просто нужен более… зрячий разум. Он возвращается в обитель Хора. Ведь где еще можно найти столько ученых умов? Но этого тоже мало. Не хватает самой малости, какой-то жалкой крупицы, и космос по-прежнему закрыт для него. Он воет от обиды, от разочарования и ярости, а чужой мир, неправильный, гротескный, притягательный мир, тает в памяти. Этот чужак — не из Ярнама. Его кровь пахнет иначе, и его разум… О, как в нем много глаз! Ему уже нет нужды разбивать череп о стены или камни — гибкий хоботок сам пробьет крепкую кость, чтобы добраться до мозга. И, испив разум чужака, он вновь видит космос. Он летит сквозь толщу неба, мимо зубастых и голодных звезд, он влетает прямиком в чужой мир — и кричит от ужаса. Здесь яблоко не упадет вниз — оно может упасть вверх или зависнуть в воздухе. Здесь запахи способны ввинтиться в уши, а звуки вгрызаются в кожу острыми клыками. Весь этот мир — это Великий. Тот, у которого нет формы, но есть голос, есть воля, и есть интерес к этому маленькому, жалкому созданию, что так стремилось попасть за границы Космоса. «Идон!» — он кричит, не осознавая этого, не осознавая, что чужак, чей разум так приблизился к пониманию Великих, не умер — но готовится убить его самого. «Даруй мне знания, о, Идон! Услышь меня, о, Идон! Я хочу возвыситься, хочу приблизиться к тебе!» Незримая пасть вгрызается в его голову, и он впервые узнает на себе — как это, когда выпивают твой мозг и высасывают глаза. Его тело падает на землю Ярнама, но его разум остается в том мире, внутри Идона. В конце концов, Великие доброжелательны по своей природе и никогда не откажут в исполнении желаний.