Не ты

Солнце светило сбоку и нагрело половину лица так, словно рядышком сидел Бертольт, причем не просто Бертольт, а Колоссальный титан, и парил вовсю. Берта, конечно же, не было, и Райнер просто повернулся к солнцу спиной и вытянул ноги на ступеньки. Скрипнула, как суставы столетнего старца, массивная дверь с табличкой "библиотека", и на крыльцо вывалились Фалько и Удо. Замерли, прижимая к груди по толстому тому в бумажных обложках, и хором поздоровались. Вместе со званием и подобающим выражением лиц: капитан Браун. Какая официальщина. Райнер покивал им с полуулыбкой и показал рукой: проходите. Подобрал ноги. Мальчишки ссыпались со ступенек и обернулись, как щенки за мячиком, когда Райнер спросил их спины: — А Габи ещё внутри? Не пропустил её, а то жду-жду. Удо остался стоять на нижней ступеньке, а Фалько кинулся назад, запнулся, чуть не полетел носом, прижал книжку теснее к животу. — Зачем же вы ждете? Я сейчас позову её! Райнер покачал головой: — Не надо, идите. Я не тороплюсь. Фалько переступил с ноги на ногу, поднял и опустил плечи, Райнер смотрел, надеясь, что получается добродушное выражение лица, у него всегда получалось, с чего бы ему вдруг разучиться, и Фалько в конце концов сдался. Но ещё не один раз оглянулся, пока они дошли до ворот, и в глазах, как с листа читалось: как так, воин Марли, Бронированный титан, а не кто-нибудь, сидит и ждет на ступеньках библиотеки. Райнер поднял руку, пошевелил кистью из стороны в сторону, и Фалько, не зная, как отреагировать, вытаращился на него и юркнул за створку ворот. Мы такие же вываливались отсюда, подумал Райнер, разглядывая монументальную дверь с полуметровой полированной ручкой, стертой ладонями жаждущих знания. Ну, жаждешь или не жаждешь, а к занятиям готовиться надо, и к экзаменам. И вообще, никогда не лишнее показать, что относишься к учебе серьезно и не щадишь себя. Райнер десять лет назад засиживался, штудировал книги по истории Марли, военное дело и подшивки патриотических газет. Никто не зачитывался ими, как он. Никто не терял так счет времени. Габи пошла в него. Он подумал об этом не с нежностью, и даже не с затаенной гордостью, как это бывает, когда взрослый и уже добившийся обнаруживает вдруг в родственной юности свои сбывшиеся стремления, свой прошлый запал, пыл своей такой же неискушенной когда-то души: вот оно, моё продолжение! Райнер подумал об этом с горечью. С такой почти болью, что вернись сейчас замечательный отзывчивый Фалько за забытой тетрадью, вряд ли Райнер сумел бы искренне ему улыбнуться. Вот оно, моё продолжение, отдалось у него в груди, когда дверь проскрипела снова, и Габи, взлохмаченная прогрызанием гранита науки, вывалилась на воздух, в алое марево весеннего заката, который уже прожигал шинель Райнеру почти насквозь. Она остановилась резко, словно солнечные лучи материализовались и преградили ей путь, выпустила ручку, и дверь с радостным грохотом захлопнулась у неё за спиной, едва не стесав Габи плечо. Габи оглянулась с удивлением, прикинула, сколько миллиметров ей не хватило до ушиба, и расхохоталась. Райнер невольно, хотя боль за грудиной так и не отпустила, рассмеялся вместе с ней. Он не успел подобрать ноги. Габи перепрыгнула через них, как через ручеек, повернулась к солнцу спиной и хлопнулась рядом, ступенькой ниже. — А что ты здесь делаешь? — Греюсь. Габи задрала брови, и глаза её стали ещё больше и ещё круглей, как у большой дикой кошки. — Нет, серьезно? — Если серьезно, не сиди на холодном. Снять шинель оказалось так приятно, и Райнер пожалел, что не додумался до этого раньше. В подмышках уже было сыро, а к спине рубашка прилипла на пот, как на клей. Ветер обдул разгоряченное тело, Райнер подставил ему потную шею. Потом показал рукой: встань. Габи подскочила, он расстелил шинель на ступеньке и показал: садись. Все говорят, что у Габи неуемный и непокорный характер, но вообще-то она послушная. Габи повозила задницей по шинели, устроилась и смотрела теперь с прищуром: ну говори уже, зачем тут сидишь! Райнер улыбнулся, поднял руку. Габи мешкала. — Да ладно тебе, — сказал он, — давай. Габи привалилась к его боку и оказалась ещё горячее солнца. Она помолчала ещё и спросила едва различимо: — Что-то случилось дома? — Нет-нет, — поспешил он её успокоить, и тут же подумал: а где наш дом? Наш настоящий дом. Место, где нам хорошо и спокойно. У Райнера такого места на земле уже не было. Он особенно остро понимал это в доме матери, ощущал с каждым её словом и каждым взглядом, всё острей и острей, словно бы именно у неё в руках зажат нож, который то и дело проворачивался у Райнера в сердце. На Парадизе, в ночных мечтаниях, которые они с Бертом поведывали друг другу таким тихим голосом, что он скорее звучал в голове, чем проникал через уши, они всегда возвращались на материк. Они возвращались домой, а потом ни о чем не мечтали, за чертой благословенного момента, в который сойдут с корабля на твердую землю. Их встречали бы как героев! И… что? Вернуться, чтобы дожить не так много, и оставшиеся годы растратить на новые войны, которые обязательно снова случатся. За этой чертой, за зыбкой границей мечты не могло быть тихого домика и покоя, не могло быть свободы для них самих и для дорогих им людей. А потом всё закончилось бы так же, как началось. Новым витком. Который уже случился для Бертольда, и который уже так скоро настигнет самого Райнера и, не приведи никакие силы, Габи. Габи, которая так надеется и так борется за это. Габи, которая ничего не понимает, потому что она продолжение Райнера, который тоже не понимал ничего. Это был чудовищный шок, узнать, что кто-то понимал куда больше. Марсель. То, что он говорил тогда, не могло вместиться у Райнера в голове. Слишком большая мысль. Слишком тяжелая, как набитый песком мешок, и чувство от неё было ровно такое же, будто его ударили этим мешком, и он упал, отключился, а всё остальное ему только кажется. Привиделось и прислышалось. Марсель признался, что очень хотел защитить брата. Райнер пытался вытрясти песок из ушей и докопаться, о чем тот толкует. Два монструозных осознания сошлись в нем, как два паровоза сталкиваются на рельсах, и ударились друг о друга с таким грохотом, что Райнер на минуту оглох. Первое: это неправда, что он сам заслужил честь стать воином. Не кем-нибудь — Бронированным титаном. Он так старался, он столько вложил в это сил! Никто не желал этого так яростно, но один всё-таки приближался к нему по силе желания, и это был Порко Гальярд. Второе: Марсель правда считает, что стать воином — не высшая честь? Что брату лучше прожить жизнь простого солдата? Простого никого. Человека вне истории. Червя. Элдийца. Не может этого быть! Он лжет! — Ты лжешь! — выкрикнул тогда Райнер. Марсель тяжело вздохнул, Берт и Анни опустили глаза к огню. Не лжет, прошипел противный голос у Райнера в голове, и эти двое тоже об этом знают. Все знали, один ты не знал. Годами позже Райнер стал малодушно задумываться: что было бы, если бы Марсель не успел рассказать? Что изменилось бы для самого Райнера? Изменилось бы что-нибудь? Понял бы он всё это сам, такой ни к чему по-настоящему не способный? Что жизнь простого солдата, если уж совсем не удалось избежать армии, стократно лучше чести быть воином Марли. Такой сомнительной и с сомнительными привилегиями чести. Он один безоговорочно в это верил. Он один. И Габи — в него. Габи пригрелась и подозрительно затихла, сопя Райнеру в бок. Он осторожно поворошил ей волосы, повернул руку так, чтобы она облокотилась на него лучше. Габи в него, это верно, но она сильнее, смекалистее и настойчивее. У Райнера не было возможности проявить себя в её годы, а на её долю успела выпасть война. Сколько же войн уже прошло перед ними и сколько ещё пройдет, когда Райнер уже не сможет увидеть их. — Ты тоже здесь занимался? — спросила Габи. Райнер вздрогнул, сказал извиняющимся тоном: — Я подумал, ты спишь. — Габи хмыкнула. — Да. У меня был любимый стол. В конце читального зала, знаешь, в самом-самом конце, под окном, там ещё было кое-что нацарапано. Сейчас уже всё поменяли, наверное, я давно не заходил внутрь. Габи вскинулась было, но осталась сидеть, только прижалась крепче и сказала весело: — Не поменяли. И я там часто сижу. И там нацарапано, ага. В левом нижнем углу. — Это не я нацарапал, — сказал торопливо Райнер. Габи фыркнула. Честно, подумал Райнер, не я. Это Пик. Кто бы мог про неё подумать. Вот и не подумал никто, она сама рассказала. Не тогда, а по дороге домой, на корабле. Пыталась отвлечь его от всего, а он слушал и плакал, пока она гладила его по спине. Райнеру хватило одного взгляда, чтобы увидеть: Пик тоже всё понимала и понимает. Марсель провернул свою афёру у всех на глазах. Такой же ребенок, как они все. А Райнер теперь уже взрослый, и если Марсель сумел всё это тогда: убедить, что недостойный лучше достойного, то и Райнер теперь сумеет. Уж за столькие годы он как-нибудь если не перегнал, то сравнялся с Марселем в понимании некоторых вещей. — Габи… — Я буду скучать по тебе. Она сказала это одновременно с ним. Так тихо, что трудно и заподозрить, что она так умеет: неслышно, будто голос звучит в голове. Как знакомо. Как больно, господи. — Я буду помнить, какой ты был, как вы помните Марселя Гальярда. Я тебя не забуду. Честно. Боль охватила голову железным обручем, который словно доковывали прямо на нем. Терпи, сказал себе Райнер. Совсем немного осталось. Ты должен терпеть, как бы невыносимо не было. Не ради себя. Это сумел Марсель, у тебя получится тоже. — Ты слышишь? — спросила Габи. — Я буду помнить. — Уж я надеюсь, — сказал Райнер со смехом, не замечая вставший в горле колючий ком. Запомни меня лучше и веселей, чем я есть. Проживи долгую-долгую жизнь и сохрани обо мне хорошую память. Я так этого хочу! Как ничего в жизни. И мне ни капли не жаль, что новым Бронированным станешь не ты.