Точка пересечения

«Хоть какое-то развлечение», — думает Серидзава, довольно скалясь в ответ на короткое: «Выходи драться». В легендах упоминались гладиаторы и легионы воинов исчезнувшего сейчас Древнего Рима, которые во всю мощь легких кричали «На смерть!» и шли в бой, как в последний путь. Токио ему как-то рассказывал. Он вообще много знает. Серидзава понимает, что каждый его поединок с жизнью может стать последним, но отдает битве всего себя — не может по-другому. Идзаки похож на змею — кобру, шипящую в высокой траве. — Я никогда не бросал тебе вызов, — говорит он, глядя исподлобья. — Это надо исправить, — отвечает Серидзава, но его слова растворяются в воздухе — Идзаки стремительно подается вперед. Четверть часа, несколько переломов и вывихнутую кисть спустя капли дождя скользят по лицу Идзаки, смешиваясь с кровью, хлещущей из носа. — Зачем ты?.. — от огрызка вопроса сидящего рядом Серидзавы просыпается ноющая боль в оставшихся целыми зубах. — Я думал, мне хватит сил. Он не произносит: «Уничтожить тебя в себе» — на это у него тоже не хватает сил. Он хрипло дышит, чувствуя, как с каждым вздохом трещат ребра. Они крошатся, ломаются, Идзаки кажется, что встать на ноги — невыполнимая вещь. Так и будет лежать под этим блядским дождем, пока его не смоет в канаву вместе с грязью от велосипедных шин. Вернее, лежал бы, если б Серидзава не вернулся. Теперь хочется собрать в кулак мифические последние силы, откопать у себя третье дыхание, пнуть бродягу и нечеловеческими усилиями подняться и уползти. Вектор «куда-нибудь» — понятие крайне размытое, но ничего лучше в голову не приходит. Серидзава рядом вздыхает: — И стоило оно того? — Отвали. Идзаки хочет сказать «мудак», но ничего не добавляет. Из них двоих это он проиграл — бой, завтрашний день, право на вечность. Проиграл чертову Токио, будь он неладен. Хотя он и так уже свое получил, куда больше. Серидзава криво ухмыляется, рывком заставляет принять вертикальное положение, отчего в голове взрываются петарды. Сейчас Идзаки ужасно хочется разъебать его физиономию об асфальтовую дорожку. Дождь вперемешку с кровью стекает с лица, рубашка липнет к телу, волосы ко лбу, он сам — к Серидзаве. Тот задумчиво смотрит, думая о чем-то своем. — Что? — не выдерживает Идзаки. — Вот думаю — волоком или на плечо. У Идзаки не осталось сил ни огрызаться, ни шутить, поэтому на выдохе он устало произносит: — Оставь где взял. Серидзава обнимает его поперек спины и практически на себе тащит в школьный медпункт, а там мешком с рисом скидывает на кровать. Когда он уходит, Идзаки позволяет себе закрыть глаза и на выдохе тихо застонать. От боли в животе, в ребрах, в душе. Последняя — самая сильная. Серидзаве не удалось выбить ее, только запрятать поглубже. В свои белые владения входит преподаватель, прокачавший умение лечить людей на спецкурсах по оказанию первой помощи. В этом заведении не работают нормальные люди — только долбанутые на всю голову, судимые на испытательном сроке или бывшие инспекторы, которым ранения не позволяют, как раньше, исправно отдавать долги родине. На правую руку Идзаки плотными слоями ложится эластичный бинт, сам он переводит взгляд за окно, где черные птицы дерутся за добычу. Пронзая низко нависшие свинцовые тучи, как копье Беллерофонта химеру, лучи солнца освещают объединяющую воронье крышу Судзурана, под которой пути двоих в какой-то момент свернули в разные коридоры. Идзаки думает, что, возможно, где-то там, впереди существует новое пересечение, и они снова сойдутся в одной точке. Он ненавидит себя за это, но единственный человек, которому Идзаки никогда не лжет, — он сам.