Пересказ

Сон таял медленно. В лицо дул тёплый ветер, ворошил волосы, касался открытой кожи, тёк ниже – по груди к животу. Такасуги шевельнулся ему навстречу, и тепло сменилось опаляющей вспышкой. А потом он открыл глаза. – И чем это таким мы ко мне прижимаемся? – глумливо спросил Гинтоки. Он лежал совсем близко, жарко дышал и смотрел внимательно, будто испытывал. И что ещё хуже... – Ногу убрал, – вышло сдавленно. Бедро напряглось, шевельнулось колено, и Такасуги, не сдержавшись, на секунду зажмурился. – А то что? – Лучше отвали от меня по-хорошему. – Никогда, – нравоучительно произнёс Гинтоки, пошло поигрывая бровями, – не угрожай человеку, который держит тебя за самое дорогое. Такасуги догадывался, что он так сделает, но как бы ни ждал – не успел подготовиться. Нога Гинтоки плотно прижалась к члену, проехалась вверх-вниз и обратно, в неспешном издевательском темпе. Такасуги выгнулся, запрокинув голову; вздрогнул, когда дыхание коснулось открывшейся шеи. Они многое делали вместе, видели друг друга по-всякому, и ночевали рядом тоже не раз и не два, но вот так – никогда. – И зачем ты это делаешь? – хрипло и очень тихо спросил он. – Хочу тебя достать, – тут же ответил Гинтоки с такой готовностью, что сразу было понятно – врал, а отмазку придумал давно. Наверное, тогда же, когда придумал и остальное. – Это, – с трудом вытолкнул из себя Такасуги, облизывая пересохшие губы, – не так называется. Все силы уходили на то, чтобы не шевелиться и ничего не показывать – ни нетерпения, ни желания. Гинтоки фыркнул, словно всё понимал, а заодно читал мысли. – Как будто я никогда не видел как ты дрочишь, – возмутился он. Такасуги покосился на него: волосы белели в предрассветной дымке, оскорблённо сверкали глаза. Такасуги склонил голову к плечу, сдул мешающие пряди – протяжным выдохом, чудом не превратившимся в стон. Потом усмехнулся. – И где, ещё раз, ты это видел? Он был не из тех, кто посреди ночи передёргивает под одеялом, лёжа рядом с товарищами. Желая уединиться, он всегда уходил подальше и устраивался незаметнее. Найти его случайно было бы сложно – хотя Гинтоки бы смог – но выражение его лица говорило само за себя. Гинтоки замер, разом насупился и упёрто потряс головой. – Было, – буркнул он недовольно, поняв, что прокололся. – Как-то. Один раз. Да хотя бы три дня назад у реки. Сидел там в своей красной юкате, развязал пояс и... – И что я делал? – спросил Такасуги. Руку он сунул под голову, коснулся щекой сгиба локтя. Бёдра всё ещё подрагивали от желания податься вперёд, вдавиться плотнее, ощущая шероховатость влажной ткани, а под ней – тепло кожи. Гинтоки придвинулся, лёг виском на предплечье. Он просто смотрел, закусывая губу, но та блестела от слюны, и зубы соскальзывали. Затем, словно решившись, на пробу прошептал: – Сидел. Ты просто сидел. – И? – У дерева, прислонившись спиной. Такасуги припомнил. Сначала он гладил себя по груди в распахнувшемся вороте, затем развязал пояс. Ему было жарко, поэтому он расставил ноги, позволяя полам соскользнуть, провёл раскрытой ладонью по животу, тронул член кончиками пальцев. – Я был лицом к реке, – перебил он, и Гинтоки нахмурился. – Как ты мог меня видеть? – Ты закрыл глаза, – неохотно ответил тот. – Почти сразу. Смазка стекала по члену; запачкала запястье, когда Такасуги невесомо коснулся бедра, нежной кожи у самого паха. Его выгнуло дугой; дыхание вырывалось с присвистом. – Ты бы всё равно ничего не заметил, – добавил Гинтоки, и его голос вплёлся в это вязкое, сладкое марево воспоминаний. Пальцы двигались быстро, кольцом сжимались под головкой и тут же скользили вниз, а мизинец то и дело оглаживал яйца. Это длилось долго, так долго. Гинтоки пересказывал безразличным размеренным голосом, не меняя тона и громкости, не сбиваясь ни на секунду, и ни на секунду не прекращая движения. У него самого бы не вышло: всё превратилось бы в тягучий прерывистый шёпот; поэтому он молчал, наблюдая из-под ресниц. Он и кончил так, глядя на то, как движутся губы Гинтоки, до сих пор влажные от слюны, как только тот произнёс: – Капли были даже у тебя на ключицах, – и разом нахлынуло, будто его отключило. Гинтоки отстранился ненавязчиво и неторопливо, дав время прийти в себя. Его висок, прижатый к руке Такасуги, был влажным от пота. – Ничего не хочешь мне сказать? – спросил Такасуги, и это был тот самый тягучий прерывистый шёпот. Веки Гинтоки сомкнулись, он откинулся на спину и рассеянно уточнил, отвернув лицо: – Что например? Он казался незаинтересованным и беспечным, правду выдавали лишь бледно-розовые пятна на скулах, мелкая дрожь и жар его кожи. Такасуги осторожно, по миллиметру склонился ниже, провёл губами над его шеей, не прикасаясь, и медленно произнёс: – В тот день юката была серой, Гинтоки. А красной она была две недели назад. – Упс, – вздохнул Гинтоки, едва поведя головой, и их лица оказались слишком близко. – Промашка вышла, перепутал цвета. – Не-а, – отозвался Такасуги, круговым движением поглаживая его затылок. – Ты не цвета перепутал, Гинтоки. Ты перепутал моменты. – Откуда ты можешь знать? – усмехнулся Гинтоки, потираясь затылком о ладонь, и Такасуги усмехнулся в ответ. – Догадайся, – предложил он и приподнял одеяло, укрывавшее их обоих. – А пока будешь гадать, я верну долг. И Гинтоки без улыбки согласился, тоже не двигаясь навстречу, как бы ему ни хотелось: – Ну верни.