Дай угадаю

Тени плыли по стенам, сквозь облака блёкло пробивалась луна. — Дай угадаю. Всё-таки решил свалить? Гинтоки стоял в дверях, опираясь на косяк плечом, и выглядел равнодушным. Скрещенные на груди руки, непроницаемый взгляд. Красивая скульптура с подсветкой беспричинной злости. — Интересное мнение, — заметил Такасуги, откладывая в сторону меч и ткань, которой полировал лезвие. — Нетрудно было догадаться, — сердито сказал Гинтоки — как отмахнулся; зашёл внутрь, захлопнув за собой дверь. Такасуги пожал плечами. — Тацума и Зура по-прежнему уверены, что я планирую убить Хиджикату, — поделился он, и Гинтоки всё-таки отмахнулся — бледная ладонь рассекла воздух, сжалась в кулак и расслабилась, привычно запутавшись в складках юкаты. Ткань шевельнулась, и тёмные линии зазмеились в движении. — Им просто пора отоспаться. Не съезжай с темы. — Что ты хочешь от меня услышать, Гинтоки? — спросил Такасуги; его собственная злость вспыхнула в ответ. Он так давно на него не злился; всё это время между ними был вакуум, безэмоциональный, бездумный, и чем ближе они были друг к другу, тем больше охватывала их тишина. Гинтоки приблизился; всё внутри подталкивало отодвинуться в сторону — или наоборот, но Такасуги не сделал ни того, ни другого. Его обдало волной воздуха; рукав взметнулся, когда Гинтоки поднял руку, и Такасуги инстинктивно перехватил её, сжал открывшееся запястье. Потом провёл большим пальцем по ладони, по рассекающему её шраму, слегка нажал. — Долго заживало? — тихо спросил Такасуги. Он помнил тот вечер, помнил кровь на своём клинке, помнил хватку, от которой побелели костяшки. Помнил спину Гинтоки, лопатки под слоями ткани, его напряжение, и как вокруг них горели праздничные огни. Помнил, как рад был видеть его несломленным, как рад был видеть его, несмотря ни на что. — Долго, — ответил Гинтоки, и медленно протянул руку вперёд, позволяя Такасуги скользнуть под рукавом почти до локтя. — И насколько ты был пьян тогда? Такасуги усмехнулся. — Порядочно. Гинтоки очень мягко сжал рукой его горло, провёл большим пальцем по подбородку, коснулся губ; он смотрел сосредоточенно, неотрывно. Такасуги едва заметно качнул головой. — Зачем? — Зачем это мне? — недобро спросил Гинтоки, сжимая пальцы чуть крепче, и Такасуги положил свою ладонь поверх его. — Зачем это нам? Гинтоки смежил веки и застыл на несколько долгих секунд. — Почему бы и нет, — сказал он наконец; его большой палец так и остался в углу губ, гладил едва заметно и нежно. — Лучше так, чем всю ночь провести без сна, пялясь в потолок. — Думаешь, лучше провести всю ночь, пялясь на тебя? Гинтоки чуть улыбнулся, наклонился, оказываясь так близко, что его волосы щекотно скользнули по лбу. — А разве нет? — Ты не звёздное небо, Гинтоки, — с иронией заметил Такасуги, и воздух между их несомкнутыми, несоприкасающимися губами горел. — Ты не луна, не закат, не водная гладь. Зачем мне смотреть на тебя? — Это верно, — согласился Гинтоки; его палец соскользнул под челюсть, выводя по коже круги. — Но сейчас я здесь, и я не собираюсь никуда уходить. — У меня нет выбора, — усмехнулся Такасуги, гладя костяшки и шрамы, выступающие вены. — Я правильно понял? — Правильно, — сказал Гинтоки и поцеловал его, жёстко сжал ладонь на горле, не давая дышать. Это было хуже запредельной высоты, хуже сакэ на пустой желудок, хуже горячки боя; язык Гинтоки уверенно и жадно двигался во рту, и мир вокруг, ломаясь, дрожал и плавился, темнота выцветала от страсти и ярости, от новизны их желания. Их тянуло друг к другу, тянуло всегда, но никогда — так; и остановить это, вычеркнуть, не смогли бы ни время, ни расстояние. Такасуги скользнул руками по его груди, по талии, путаясь в ремешках, дёрнул за край юкаты, как только смог расстегнуть. — Сними, — сказал он, едва сумев отклониться. Гинтоки нетерпеливо передёрнул плечами, позволяя юкате упасть, бросил сверху рубашку. Такасуги вытолкнул пуговицу на его брюках из петли и отстранился, давая Гинтоки стянуть сапоги. Босые ступни белели на фоне тёмного пола. Гинтоки качнулся с пятки на носок, поджал пальцы, пожаловался в пустоту: — Холодно, — и стащил с себя брюки вместе с бельём. Он не смущался, не путался в штанинах, не запинался через движение и не спешил. — И давно ты решил? — спросил Такасуги. — Сам знаешь, — без особого интереса отозвался Гинтоки, отпинывая одежду к стене. Такасуги догадывался о чём он. Нечего было решать; они могли переспать с самого начала, в любой момент с тех самых пор как достаточно повзрослели, и это было бы естественнее, чем дышать. Возможно, однажды бы так и случилось, но Такасуги ни о чём не жалел тогда; не жалел и сейчас. Он стянул с себя пояс, стряхнул верхнюю юкату, лежавшую на плечах, но от нижней избавляться не стал, лишь развёл в сторону полы. — Помочь? — поинтересовался Гинтоки, и голос у него был безразличный, но глаза смотрели голодно и темно. Такасуги откинулся на локти, приподнял бёдра, позволяя стянуть с себя бельё. Гинтоки стянул осторожно, не прикасаясь, но Такасуги хватало одних шорохов, тепла тела так близко от его собственного. Губы Гинтоки неожиданно тронули колено, двинулись вверх по бедру, и Такасуги отвёл ногу в сторону. Гинтоки легко прихватывал зубами кожу на внутренней стороне, выводил поверх влажные узоры кончиком языка; тени двигались под потолком, озарялись вспышками, когда Такасуги смыкал веки. Гинтоки придвинулся, забрасывая его ноги на плечи; дыхание прошлось по головке, и Такасуги выгнулся, застонав сквозь зубы. — Не стоит шуметь, — пробормотал Гинтоки, и напоминал, кажется, больше себе. — Не стоит, — согласился Такасуги и хрипло рассмеялся. — Но так сложно, Гинтоки. — Будет ещё сложнее, — хмыкнул тот. — Приготовься. Такасуги сцепил зубы, ожидая откровенного и мучительного — пусть даже вида лица Гинтоки так близко от его паха, но тот лишь прикрыл глаза и щекотно лизнул щиколотку, прикусил выступающую косточку, легко, не всерьёз. Его руки скользнули по икрам, коленям, с нажимом огладили бёдра, бока и рёбра, закружили вокруг сосков, пока Такасуги не откинул голову, упираясь затылком в постель. Гинтоки довольно фыркнул и легко провёл по коже ногтями. — Сильнее, — неразборчиво пробормотал Такасуги, резко выдохнул, когда Гинтоки сделал, что он просил. Следы горели, их остужала прохлада. Член, прижавшись к животу, истекал смазкой, но Гинтоки не касался его, и Такасуги безмолвно поддерживал правила. Поцелуи перешли на другую ногу, затем съехали ниже; ногти Гинтоки то царапали, то просто вжимались, оставляя перекрещивающиеся лунки следов. Тянуло поторопить его — самую малость. Такасуги разжал пальцы, вцепившиеся в одеяло, и коснулся волос Гинтоки, слабо потянул на себя. Губы того послушно и влажно тронули пах, обвели подвздошную кость и застыли, прежде чем наконец обхватить головку. Такасуги подбросило на постели; он выгнулся, замотал головой, с присвистом задышал сквозь зубы. — Я же говорил, — со смешком шепнул Гинтоки; его язык затейливо, чередуя нажим, прослеживал вены, — приготовься. — Порой мне казалось, что я тебя ненавижу, — вытолкнул из себя Такасуги, и Гинтоки лишь хмыкнул в ответ. — Но никогда не думал, что настолько. Слюна быстро остывала на коже; жар сменялся холодом, а холод — жаром, и невозможно было предугадать, каким будет следующий шаг. Такасуги больше не просил и не спрашивал, отдав весь контроль, и почти удивился, когда Гинтоки охватил член у основания и взял его в рот целиком. Зубы слегка царапнули кожу, и он отстранился. — Отвык, — буркнул не слишком радостно, лизнул щель, толкнув в неё кончик языка, и попробовал заглотить снова. — Не торопись, — тихо сказал Такасуги, успокаивающе погладил кожу под волосами, тронул кончиками пальцев висок. Ресницы дрогнули, когда Такасуги провёл по векам, но Гинтоки даже не попытался зажмуриться. — А лучше иди сюда. — Не хочешь? — удивлённо спросил Гинтоки; распухшие губы блестели от слюны. Такасуги нравилось, как поднимается и опускается его голова, как рот плотно и жарко сжимает член, а головка толкается в горло, но такое мог сделать каждый. — Хочу тебя… — произнёс Такасуги и запнулся, не в силах выговорить слово «обнять», но Гинтоки понял его, так же безошибочно, как в бою. Его взгляд потяжелел, а лицо, расслабившееся было, вновь замкнулось. Он бережно спустил с плеч его ноги и поднялся на руках, подтягиваясь выше. Вздрогнул, когда Такасуги обхватил его за шею, погладил спину, влажную от пота, и всё-таки обнял, с силой прижимая к себе. — Я тоже, — устало сказал Гинтоки, опустился на локти — будто сдаваясь, — не подозревал, что настолько тебя ненавижу. Он отвёл чёлку, целуя точку между бровей, скулу под левым глазом, замер; потом медленно, очень нежно поцеловал угол века и отстранился, утыкаясь в постель. Такасуги провёл по его затылку, по шее, размял одеревеневшие мышцы. От напряжения было почти невозможно дышать. — А говорил, что мне придётся пялиться на тебя всю ночь, — напомнил Такасуги, и Гинтоки, приподнявшись, взглянул на него недовольно. — А ты говорил, что я хуже звёздного неба, и тебе незачем на меня смотреть. — Гинтоки, — насмешливо начал Такасуги и замолчал, когда поверх его губ легли губы, без нажима, почти не соприкасаясь. — Гляди-ка, — шепнул Гинтоки. — Работает. — Гинтоки, — повторил Такасуги, повторил едва слышно и глухо; насмешка растаяла, и не осталось ничего, кроме них, кроме этой предельной близости, кроме знания и недосказанности, кроме памяти. Они столкнулись языками. — Не закрывай глаза, — попросил Такасуги, когда смог отстраниться, и тут же подался навстречу. Так было ещё хуже, ещё больнее — но правильнее, и никакие звёзды не смогли бы с этим сравниться. И только когда левое веко фантомно заныло, только тогда — всего на мгновение — кольнуло сожалением, острым как меч. — Не думай, — строго пробормотал Гинтоки, целуя подбородок, висок, переносицу; его губы мягко трогали надбровные дуги и скулы, лоб у самой линии волос, снова губы. Они двигались вместе в медленном размеренном ритме, и возбуждение казалось призрачным и далёким, очень ровным — как фон. Наконец Гинтоки оттолкнулся, лёг рядом; его грудная клетка поднималась и опадала, сердце глухо и сильно билось под рукой. — Не могу больше, — буркнул он, сгибая ногу в колене. Поздний вечер снаружи перетекал в ночь. — Давай уже. — Уверен? — спросил Такасуги, не скрывая удивления. Горло Гинтоки задрожало от стона, когда он накрыл его ртом. Тот выдохнул: — Думаешь, всё удовольствие только тебе? Такасуги рассмеялся, лизнул солёные от пота ключицы, шею, сосок, неторопливо пересчитал рёбра. Гинтоки зашипел и втянул живот, когда Такасуги остановился под диафрагмой, переместился, оказываясь между его разведённых ног. — Быстро или не очень? — уточнил Такасуги. Одной рукой он упирался в постель, другой водил головкой по члену Гинтоки, по яйцам и ниже. Тот вскинул бёдра, и Такасуги не сильно, на пробу, прижался ко входу. — Не тормозя, — свирепо потребовал Гинтоки и расслабился, впуская в себя. Было больно и тесно, жарко — почти до предела. Такасуги неспешно проскальзывал внутрь, и Гинтоки, несмотря на всю браваду, не торопил. Войдя до конца, Такасуги наклонился, и Гинтоки тут же обхватил его за шею, утягивая в поцелуй, только охнул, когда Такасуги начал двигаться. Пятки ткнулись в поясницу, подстёгивая, а глаза закрылись; Такасуги смотрел в его лицо, отвлечённое и нездешнее, и не ускорялся, пока Гинтоки, с силой зажмурившись, не процедил: — Хочешь, чтобы я возненавидел тебя сильнее? — Сильнее не выйдет, — усмехнулся Такасуги, и Гинтоки вцепился ему в волосы, чувствительно прикусил кожу под подбородком. — Я смогу, — пообещал он, разглаживая языком след от укуса, и откинулся обратно на постель. Он развёл в стороны руки, расцепил ноги, раскрываясь полностью, предлагая себя — целиком; и это, как и всегда, был вызов. — И чего ты ждёшь? — Ничего, — ответил Такасуги, погладил его живот, не касаясь члена, отстранился и вошёл одним резким толчком. — Я давно уже ничего не жду, Гинтоки. Ладони Гинтоки накрыли его ладони, пальцы вклинились между пальцев, и Такасуги, не сдержавшись, переплёл их, затем навалился, прижимая руки Гинтоки к постели, прижимаясь к его груди. Гинтоки приподнялся, позволяя поцеловать себя, ответил требовательно и жадно, и каждое движение отдавалось вибрацией в его горле. Запястья ломило от хватки, пот тёк по спине, капал со лба — и Гинтоки смешно жмурился, мотал головой; воздуха не хватало. Его член, зажатый между их телами, капал смазкой, подрагивал, колени стискивали рёбра; очень, очень долго, пока их стоны — глухие, низкие — не смешались в один. Тишина не звенела, а растекалась мягко, упруго отталкиваясь от тонких стен. Они лежали рядом, переплетясь ногами, так и не откинув одеяла, и Гинтоки горячо дышал в шею, размеренно, но не сонно. Такасуги лениво пропускал его мокрые пряди сквозь пальцы, а ночь за окном постепенно выцветала в раннее, раннее утро. — Ты ведь не останешься, — сказал Гинтоки, не добавив вопрос — и не давая возможности уклониться. Впрочем, Такасуги и не хотел. — Не останусь, — согласился он. Гинтоки кивнул, потёрся щекой о плечо. — Я и не рассчитывал, — и Такасуги тоже кивнул. Верно: это ничего не меняло между ними; не секс, а расставание, расстояние, даже их прошлое, даже столько прошедших лет. Гинтоки приподнялся на локте, усмехнулся, заглядывая в лицо. — Всё равно встретимся. — Дай угадаю, — хмыкнул Такасуги, надавливая на затылок, притягивая его ближе. — Угадал, — перебил Гинтоки, не дослушав. — Это был не вопрос.