Святой отец, я согрешил

Он приходил каждую субботу. Своего настоящего имени он не говорил, но назвался Охрой, и этого для начала было достаточно. Являлся к началу вечерней мессы и замирал одинокой темной фигурой в самом последнем ряду, не снимая глубокий капюшон и никогда не поднимая головы. Все время службы он оставался неподвижен, неизменно стоял на коленях, сложив руки перед собой в молитвенном жесте и, казалось, даже не дыша при этом, хотя местный молодой священник Иван Светло был уверен, что его губы при этом безостановочно шепчут молитвы. По окончании мессы, когда народ начинал медленно расходиться, Охра натягивал капюшон еще глубже на лицо и черной бесшумной тенью проскальзывал в тесную деревянную кабинку исповедальни. Этих манипуляций не замечал никто, кроме Вани, который запирал двери за прихожанами и совершал обход по храму, следя за порядком. После этого он привычно останавливался около исповедальни и спокойно заходил внутрь, занимая свое место. Никто из других служащих прихода этого тоже не замечал. Сегодняшний день не был исключением. — Исповеди проводятся за полчаса до вечерней мессы, — мягким голосом напоминает Светло то, что им обоим и так прекрасно известно. За мелкой сеткой, отделяющей священника от прихожанина, слышится шорох. Иван бросает в ту сторону короткий взгляд, но как обычно не видит ничего — в полумраке кабинки черная фигура в капюшоне просто сливается со стенами. Впрочем, он слышит тяжелое дыхание и понимает, что собеседник его услышал. — Я не мог прийти раньше, — через некоторое время раздается из кабинки. Голос у собеседника приглушенный и всегда как будто немного задыхающийся, в нем отчетливо проступают рычащие нотки. Светло улыбается. — Конечно, — делает паузу и выдает еще одну стандартную фразу, которая начинает их обычный ритуал общения. — Я слушаю тебя, сын мой. Длинная пауза, сменяющаяся тяжелым выдохом и следующее за ним спокойно-обреченное: — Святой отец, я согрешил. В кабинке снова повисает тишина. Ваня больше ничего не говорит, терпеливо ждет, когда его невидимый собеседник снова заговорит. Тяжелое дыхание прерывается шорохом, а потом раздаются щелчки. Тихие и равномерные, будто ударяющиеся друг о друга деревянные бусины. Четки. Охра перебирает в руках четки, ведя одному ему понятный отсчет. В этот раз он начинает говорить после восьмого щелчка. — Они умирали. Иссыхали, превращались в жалкие тростинки. Таяли на глазах от голода. И я тоже был голоден. Кругом царили страх, отчаяние и безысходность, на горизонте грохотали орудийные залпы. Я… — он судорожно выдыхает. — Я был так голоден… Мне хотелось плоти, горячей нормальной плоти, а не дрожащих на ветру доходяг, в которых остались одни кости да кожа. Я обгладывал их, обшаривал город в поисках нормальной пищи… Натравливал их друг на друга. Я был так ужасно голоден… Речь Охры неожиданно становится бессвязной, слова тонут в рычании и странных звуках, смутно напоминающих сдавленные рыдания. Ваня мягко понимающе кивает. — Все мы порой делаем ужасные вещи, — отстраненно говорит он, когда звуки за перегородкой, наконец, стихают. Эти слова могли бы предназначаться любому, но никак не вяжутся с жуткими вещами, которые рассказывает Охра. Каждая его исповедь — череда кровавых ужасающих подробностей. Их так много, что поначалу Светло приходил в ужас, чувствуя, как холодеет затылок от новых деталей. И каждый раз — это разные события. Охра был не то талантливым сказочником, не то настоящим психопатом с многолетним стажем убийства за плечами. Но каждый раз в его голосе звучало искреннее раскаяние. — Хочешь еще что-то мне рассказать? Охра не отвечает, но по шороху ткани Ваня догадывается, что тот кивает. Снова щелкают четки. Один. Два. Три. Щелчки не прекращаются. Каждый щелчок отмеряет время, то, насколько далеко в прошлое проваливается Охра. Ваня знает это точно, потому что Охра рассказывает ему о вещах, случившихся давным-давно. Пожалуй, даже слишком давно, чтобы отпускать эти грехи сейчас. Но Охре это нужно, и Ваня раз за разом терпеливо выслушивает его исповеди. Щелчки постепенно ускоряются, звучат все чаще и чаще, и вместе с ними ускоряется и утяжеляется дыхание человека за перегородкой. Светло спокойно ждет, хотя такое поведение Охре несвойственно. Он поворачивает голову, вглядывается в сумрак за решеткой и неожиданно для самого себя обнаруживает, что Охра скинул капюшон. В полумраке видно лохматую светловолосую макушку с выбритыми висками, которая низко опущена. При каждом щелчке длинная челка вздрагивает. Ваня смотрит, затаив дыхание, а потом вздрагивает, когда Охра резко вскидывает голову вверх. Из темноты на Светло смотрят два алых сверкающих глаза, и в отблесках этого свечения на бледных щеках видны тонкие дорожки слез. Ваня застывает каменным изваянием под этим взглядом, но остается спокоен. Четки щелкают в последний раз, бледные дрожащие губы Охры размыкаются и еле слышно повторяют: — Святой отец, я согрешил. На сетку перегородки ложится рука, цепляется за мелкие дырочки, пытаясь не соскользнуть. Охра наклоняется ближе к сетке, глаза у него все еще красные и мокрые от слез. Светло спокойно наблюдает за ним, чувствуя, как в груди у него растекается теплое и приятное чувство. — Подойди ко мне, сын мой, — говорит он и кивает в сторону выхода. Охра на мгновение замирает в удивлении, но понимает все правильно, а через минуту оказывается по другую сторону перегородки, прямо перед Ваней. Тот смотрит с интересом, улыбается мягко, держа ладони на коленях, но сердцебиение у него при этом учащается. Ворот сутаны с белоснежной колораткой будто впивается в шею, мешая дышать. Вдвоем в тесном помещении становится душно. Время замирает вместе с Охрой, который пьяно покачивается из стороны в сторону и не издает ни звука. Ваня привычно ждет, зная, что торопиться некуда. Он старается не выдать своего волнения. — Святой отец, — шумно выдыхает Охра и падает перед Светло на колени, низко-низко опуская голову, скрывая нечеловеческие глаза, будто стыдясь их. Выглядит это трогательно, и Ваня ловит себя на мысли, что на самом деле не испытывает должного страха. А он уверен, что перед настоящим Охрой страх испытывает каждый. Ваня берет руки Охры в свои и ласково поглаживает тыльную сторону большими пальцами. Кожа у Охры ледяная, гладкая и испещренная рисунками. Отчего-то Светло думал, что руки убийцы должны быть намного грубее и жестче. — Мои руки по локоть в крови, — шепчет Охра, будто читая его мысли. Ваня кивает, но ничего не говорит, а Охра продолжает, подрагивающими пальцами цепляясь за ладони священника. — Я стольких убил. Стольких предал. Мне нет прощения, святой отец. Охра вскидывает на Светло больной взгляд, и его глаза неожиданно потухают, как будто он сдается. Алый свет уходит, оставляя после себя только ненормально расширенные во всю радужку зрачки и влажный блеск. Ваня по-прежнему молчит, потому что чувствует, что это еще не все. Охра и правда продолжает, а голос у него при этом звучит совсем убито. — Но сегодня я пришел раскаяться в другом. Тишина очень напоминает ту, которую обычно разрывают щелчки четок, только, похоже, сейчас Охре отсчитывать нечего. — Святой отец, я вас люблю. Простите меня. Мертвенно-бледное лицо Охры на мгновение искажается гримасой боли и страха, он сгибается пополам и утыкается лицом в ладони Светло, мелко подрагивая при этом. Ваня напряженно молчит, наблюдая за этим. Охра в его руках дрожит как ребенок, заблудшая невинная душа. В его руках дрожит демон, жуткий убийца, у которого никогда не было души. Светло кладет ладонь на затылок Охры и успокаивающе поглаживает. — Посмотри на меня, сын мой, — он заставляет Охру поднять голову и встречается с ним взглядом, улыбаясь ему доброй расслабленной улыбкой и пальцами стирая слезы с его щек. — Я отпускаю все твои грехи, ты можешь начать жизнь заново, мальчик мой, — Ваня выдерживает паузу и говорит чуть тише изменившимся голосом: — Я прощаю тебя, Охра. И Охра несмело улыбается в ответ. Ваня наклоняется и обдает его ухо жарким проникновенным шепотом, от которого по чужой коже расходятся мурашки: — Я прощаю все, но не прощу предательства, Охра. А потом прижимается горячими губами к ледяным губам Охры. В глухой тишине исповедальни на пол с громким стуком рассыпаются четки.