Пегасы не пьют виски

Что бы там ни думали некоторые, пегас – это вовсе не лошадь с крыльями. Легенда гласит, будто Пегас родился на свет из крови Медузы Горгоны. И наряду с нектаром и амброзией, которыми впоследствии стали баловать его благосклонные боги, излюбленным его питьем была человеческая кровь. Это потом, уже в наше просвещенное время, хитроумные пегасоводы придумали заменять кровь на чистейший шотландский виски. А тогда, в древности, каждый знал: за вдохновение надо платить. Кровью. Впрочем, при подобных условиях выживания популяция этих волшебных существ никогда не была особенно велика. Ну, а в последнее время, когда у магглов практически не осталось веры в чудеса, пегасы и вовсе оказались на грани вымирания. Последний крохотный табун из восемнадцати особей украшал собой поля Франции под стенами академии Шармбатон. И там же сгинул во время нападения сторонников Волдеморта. Оказывается, эта гадость зацепила и благословенную Францию: отряд малолетних придурков в серебряных масках аккурат в пятнадцатую годовщину падения Темного Лорда. Замок не тронули, а вот окрестностям пришлось несладко. В частности, погибли все пегасы, даже пепла не осталось: сначала — Усыпляющие чары, потом – какая-то испепеляющая гадость из последних темномагических разработок покойного Лорда. Что они знали о красоте, эти мальчики и девочки, не нюхавшие настоящей войны, заигрывающие с Тьмой и развешивающие где ни попадя Черную Метку?.. Говорят, услышав о гибели своих крылатых любимцев, мадам Максим от горя даже уменьшилась в росте. На те самые восемнадцать сантиметров. Может, врут. Это надо спрашивать у Хагрида. Вроде бы, в прошлом у них случился довольно-таки бурный роман. (Хотя вряд ли Хагрид измерял свою возлюбленную в сантиметрах.) Но когда я ее видела в последний раз, это была ровно половина той роскошной величавой дамы, что посетила Хогвартс в год проведения Турнира Трех волшебников. Так что дело, как водится, не в сантиметрах. Если бы меня назначили Министром магии (помнится, мы что-то такое писали курсе на втором: «Если бы меня назначили Министром магии»), я бы выпустила книгу. Огромным тиражом, чтобы бесплатно раздавать всем желающим и нежелающим. И назвала бы ее «Черная книга». Кажется, у магглов есть что-то похожее. Это была бы самая черная книга в мире, почище пресловутого «Некрономикона», пострашнее опусов покойного Риддла: книга о тех, кого больше нет с нами. О волшебных существах, что навсегда стали персонажами мифов и сказок. (Минотавры. Химеры. Грифоны… Пегасы). Только, кто же меня сделает министром! Может, оно и к лучшему. Ведь именно находясь на своем месте, я могу писать совсем другие книги: «Рабочий журнал лабораторных исследований, форма № 251/у», «Журнал фундаментальных и прикладных исследований», «Журнал клинических исследований» и целые библиотеки отчетов. И может быть… — только может быть! — однажды я увижу, как в синее весеннее небо снова поднимается стая пегасов. Потому что, мне кажется, с годами я наконец поняла, что нужно для того, чтобы пегас появился на свет: мечта, судьба, удача, горечь, труд, вдохновение. Любовь. 1. Мечта Все девочки рано или поздно влюбляются – это аксиома. Причем довольно часто они влюбляются в совершенно неподходящих мальчиков. Но чтобы влюбиться в Драко Малфоя! Это уже было за гранью добра, зла и самых фантастических отступлений от реальности. А еще это было до ужаса банально. Всю свою жизнь я честно боролась с банальностью. В нашей семье не существовало ругательства хуже. «Это банально, Луна…» — печально произнес мой отец, когда я в возрасте пяти лет принесла на его строгий родительский суд свой первый стихотворный опус про бабочку и цветок. Мама смеялась: «Оставь ребенка в покое! Для нее пока все небанально!» Им было хорошо рассуждать о банальности, моим родителям: они оба не имели к этому понятию никакого отношения и требовали того же от своей единственной дочери. А дочь получилась… самой обыкновенной. Любила разные девчачьи цацки, книжки про принцесс, бабочек, птичек и котят. Мама говорила: «Лунный камень – это банально! Смотри, какая забавная редиска! Хочешь, я трансфигурирую ее в медальон?» «Кому нужны птички и рыбки? – возмущался отец. – Морщерогие кизляки и нарглы куда занимательнее!» И они действительно так думали, мои родители. Так что вскоре и я начала понимать: банальность – зло, и боролась с нею изо всех сил. А потом не стало мамы. И я окончательно уверилась: только от нас зависит, будут наши жизнь и смерть банальны или нет. Мамина смерть была… яркой. С тех пор я начала видеть фестралов. А отец стал совсем «не от мира сего». Потом со мной случился Хогвартс. Никаких особенных перемен в мировоззрении он мне не принес. Я по-прежнему предпочитала казаться странной, не как все, иной. Оказалось, довольно забавно вносить в тщательно продуманный и сконструированный кем-то мир нотку веселого безумия, игры, чьи правила неизвестны никому, включая меня саму. И плевать на тех, кто смеялся и тыкал пальцами в Полоумную Лавгуд. Они действительно не понимали, как это скучно — нормальность. Гарри, кстати, тоже до нее было – как пешком до Лондона. Может, потому мы с ним и подружились. У них всех в головах водилось порядочно мозгошмыгов: и у безбашенного Рона, и у рассудительной Гермионы, и у добряка Невилла. А влюбиться меня угораздило в Малфоя. В такого до ужаса обыкновенного Малфоя. Иногда я думаю, что лучше бы судьба вырезала на моем глупом сердце имя Гарри Поттера. Тоже выглядело бы безнадежно (Джинни, Джинни – всегда Джинни!), но хотя бы не так обидно. А тут Малфой… Вот где меня наконец настигло проклятие банальности. В Малфоя была влюблена ровно треть моих однокурсниц. Вторая треть была влюблена в Поттера. Ну, а третью составляли забавные индивидуумы, которые находили симпатичными, скажем, Забини, или Томаса, или какую-нибудь иную посредственность, но все эти посредственности бесповоротно проигрывали проклятому Малфою. Приступ Малфоя случился со мной на пятом курсе, аккурат после нашего неудачного налета на Отдел Тайн. Когда его отец загремел в Азкабан, Драко сразу как будто повзрослел лет на десять. Он перестал изображать Серебряного Принца Слизерина и стал тем, кем являлся на самом деле: человеком, чей радужный мир в одночасье рухнул в бездонную пропасть, а сам он только каким-то невозможным чудом остался висеть над этой пропастью на холодной скале. Почему-то озлобленный, замкнувшийся в себе Малфой вдруг оказался контрольным выстрелом в мое глупое сердце, которое, словно золотой снитч, трепетало и взмахивало своими несуществующими крылышками, мечтая хоть на секунду замереть в его холодной ладони. Такая вот непролазная банальность. Разумеется, никто не знал. Да и сам Малфой не знал. Где это видано, чтобы аристократы и темные маги уделяли свое благосклонное внимание каким-то сомнительным особам в пробочных ожерельях. Не думаю, что он догадывался тогда о моем существовании. У него имелись дела поважнее: Черная метка, убийство Дамблдора, Исчезательный шкаф. Драко перемещался по замку стремительными рывками, точно птица с перебитым крылом. Недобрая, опасная птица, которая не может взлететь, но вполне может выклевать глаз незваному доброхоту. Черная метка была не только у него на руке, она светилась в его прозрачных льдистых глазах. И мне казалось странным, что другие не видят ее так же отчетливо, как я. Хотелось взять этого одинокого злого подранка в ладони, вылечить, отогреть, научить чему-то до ужаса банальному под названием «любовь». Нет, даже я понимала, что ни в какие ладони он не пойдет. Скорее сдохнет. Или убьет сам. Люди, вроде Малфоя, никогда не признают полумер. Но мне уже было абсолютно все равно. Я жила не приходя в сознание, чтобы однажды обнаружить себя на трибуне квиддичного стадиона в толпе сумасшедших фанаток Малфоя с совершенно безумной улыбкой на губах и сердцем, трепыхающимся, словно золотой снитч. И в этот момент я знала, что готова совершенно добровольно вскрыть свою грудную клетку, чтобы снитч вырвался на волю и, возможно, все-таки клюнул с разлету протянутую ладонь. Что-то такое, по-видимому, дрогнуло в воздухе, потому что именно в этот момент ликующий Малфой вскинул вверх руку и выхватил из воздуха свою неуловимую золотую добычу. А затем, как в самых пошлых дамских романах, именно в этот момент из-за облаков все-таки выглянуло солнце, осветив гибкую фигуру ловца, заставив его растрепавшиеся на ветру волосы переливаться сияющими нитями… И на миг мне почудилось, будто его колени сжимают не метлу, а белоснежные бока крылатого коня Пегаса. Не существовало больше ни квиддичного поля, ни радостно орущих или пасмурно молчащих трибун, ни Драко Малфоя, Пожирателя и сына Пожирателя. Только вечный античный сюжет о солнечном мальчике, который оседлал ветер. Это было безумно глупо и совершенно прекрасно. Я с трудом вынырнула из своего видения обратно в реальную жизнь, но, похоже, не до конца: образ Драко Малфоя, сжимающего коленями атласные бока крылатого коня и запрокидывающего голову навстречу бьющему в лицо солнечному ветру, навечно впечатался мне под веки. Волшебная картинка являлась, пожалуй, единственной безусловной реальностью, что не дала мне сойти с ума в проклятых подвалах Малфой-мэнора несколько месяцев спустя. Я знала: друзья найдут меня и спасут. Рано или поздно. Правда, иногда начинало казаться, что, скорее, поздно. Что я, наконец, полностью оправдаю свое дурацкое прозвище, став Полоумной Лавгуд. Но Пегас распростер над моей душой свои белоснежные крылья. И, наверное, следовало благодарить Великого Мерлина и всех древних богов, что Драко Малфой ни разу не спустился в тот подвал. Там, в проклятой тьме подземелий, держа на коленях голову кашляющего кровью после очередного Круциатуса старика Оливандера, я вдруг как-то окончательно перестала верить во всю эту милую домашнюю глупость: нарглов, мозгошмыгов и морщерогих кизляков. Проблема собственной банальности отошла на второй план. На повестке дня оказался вопрос вульгарного выживания. И постоянный страх за близких. Но я выжила. Потому что белоснежный крылатый конь сопел мне по ночам в ухо и отгонял крылом страшные сны. А самым кошмарным из моих тогдашних снов стал, как это ни странно, сон о мертвой любви. Не было больше в моих снах места ни прекрасным принцам, ни трагическим злодеям, ни золотым мальчикам с сияющим снитчем в руке. Любовь умерла, как бы банально это ни звучало. Так мне казалось в те страшные месяцы. Да что там, казалось! Я в это верила. Кто же знал, что любовь – такая живучая тварь… 2. Судьба Иногда наша судьба водит нас странными путями. После победы я запретила себе думать о Драко Малфое. И я о нем не думала. Не думала, когда осваивала маггловские учебные дисциплины при помощи целой обоймы заклинаний для быстрого запоминания и Гермионы Грейнджер. Не думала, когда четыре года получала диплом бакалавра на немагическом отделении биологического факультета в Кембридже, изучая странную науку под названием «генетика». А затем – еще два года там же – в магической магистратуре. Не думала, когда четыре года проработала ассистентом на кафедре «Магических биотехнологий» французского колледжа Жеводан. Не думала, когда расставалась с очередным случайным попутчиком, просто потому, что он был… не тот. Не думала, выходя замуж и тем более оформляя развод. Я не думала о Малфое в двадцать, в двадцать пять и даже в тридцать. Просто иногда – совершенно случайно! – встречала его имя на страницах газет. А то, что каким-то непостижимым образом вырезки из этих самых газет оказались в коробке, стоящей у меня под кроватью… Так это же я, чокнутая Луна Лавгуд! Разве у меня бывает хоть что-то «как у людей»? (Мозгошмыги, кругом одни мозгошмыги!..) И сегодня я – нет! – совершенно не думаю о Малфое. Даже перебирая по вечерам эти самые вырезки в своем крошечном домике на берегу одного печально знаменитого шотландского озера и вдыхая их пыльный, грустный запах, я изо всех сил не думаю о Малфое. Не думаю о поместье Малфой-мэнор, у которого такие глубокие и холодные подвалы. Не думаю об Астории Малфой, у которой такие глубокие и холодные глаза. Не думаю о мальчике, которого зовут странным именем Скорпиус. Я думаю о пегасах. О том письме, что недавно принесла сова от мадам Максим из Шармбатона. Похоже, всю свою жизнь я надеялась когда-нибудь удостоиться чести быть представленной этим волшебным созданиям. В самые черные минуты своей жизни: на похоронах отца, на собственной свадьбе, которая ровно через полгода привела к стремительному и беспощадному к побежденным разводу, на заседании ученого совета, на котором вдрызг разбомбили мою работу по возрождению вымерших три с половиной столетия назад гарпий – мне помогала выжить и выстоять картинка, что неизменно вставала передо мною, стоило мне только мысленно закрыть глаза: белоснежный крылатый конь на фоне заходящего солнца и золотой от закатных лучей мальчик у него на спине. И вот теперь я точно знаю: этой мечте не сбыться никогда. Последние в мире пегасы погибли, уничтоженные горсточкой никчемных людишек, которые ничего не понимали в чудесах. Я засыпаю у камина, вся зареванная и несчастная, с одной только мыслью: жизнь – чтоб ее! – опять не удалась. И просыпаюсь в волглых утренних сумерках оттого, что все тело болит, как будто по нему потоптался упитанный гипогриф, голова раскалывается, а в окно колотится представительная серая сова. Обычно начальник маго-биологической станции Лох-Несс получает письма по месту работы, а Луна Лавгуд не получает писем никогда. Но сова упорствует в своем желании вручить послание адресату, и я открываю окно, впуская в комнату настырную птицу и осенний туман. И боюсь поверить собственным глазам: «Уважаемая доктор Лавгуд! Магическое отделение Абердинского университета предлагает Вам возглавить созданную при колледже жизненных наук и колдомедицины лабораторию «Магических биотехнологий». С уважением, заведующий отделением, доктор, профессор Б. Гамильтон». Внизу располагается нечитаемая закорючка, долженствующая изображать подпись ректора. Сначала мне кажется, что это розыгрыш. Глупый розыгрыш, как раз в духе нежданно впавшего в детство Поттера или кого-то из семейки Уизли. Благоволения этой части своей прошлой жизни я лишилась четыре года назад, когда сначала неожиданно выскочила замуж за вконец доставшего меня своей любовью Невилла, а потом столь же неожиданно с ним развелась. С тех пор мои прежние друзья при встрече со мной стремительно перемещаются на другую сторону улицы. Они, бедные, так привыкли к Лавгуд-не-от-мира-сего, что сука-Лавгуд оказалась для них слишком неприятным откровением. Но все мое трепыхающееся от невнятных предчувствий нутро подсказывает: это не они. И это никакая не шутка. А значит… Судьба? 3.Удача Сначала мне показалось, будто я умерла и попала в рай. Или что там предлагает далеким от маггловской религии магам их официальное посмертие? Небольшой и довольно провинциальный, в сущности, Абердинский университет мог, тем не менее, похвастаться прекрасными кадрами, отличной материальной базой и роскошной библиотекой. С коллегами и начальством у меня сложились вполне сносные взаимоотношения. Б. (Брайан) Гамильтон оказался внуком того самого знаменитого Уильяма Дональда Гамильтона, чьи работы по кин-отбору и альтруизму я зачитывала буквально до дыр еще во время учебы в университете. Менее гениальный, чем его знаменитый предок, но зато наделенный неплохим магическим потенциалом и талантом администратора, заведующий отделением относился ко мне невероятно доброжелательно и чуть-чуть снисходительно, в силу своего достаточно солидного возраста (ему стукнуло пятьдесят шесть, и он считал себя вполне почтенным старцем, разве что бороду не отращивал на манер Дамблдора), и даже иногда позволял себе, пробегая по коридору, слегка притиснуть меня к своему уютному, совершенно котовому животу. В этом не было ничего от сексуальных домогательств, просто милые шалости стареющего бабника, которые я ему с удовольствием прощала ровно до того момента, когда он начинал называть меня «деточка». На «деточку» я реагировала достаточно нервно, чтобы это гнусное прозвище оказалось изгнано из моих отношений с начальством раз и навсегда. В лаборатории я была самой старшей: двое моих подчиненных (лаборант грек с непроизносимым именем Дионисиос Галифианакис и ассистентка кафедры Бетти Лоуренс) смотрели на меня как на научное светило, мэтра и истину в последней инстанции, что, по правде сказать, слегка раздражало, но сильно способствовало отсутствию споров и дрязг в нашем маленьком коллективе. И первый год всё шло просто замечательно: вполне вменяемые темы исследований, несколько небольших грантов, квартирка недалеко от университета и возможность аппарировать на озеро по выходным. Отсутствие навязчивых друзей и мимолетных служебных романов. Тишина и покой. Впрочем, жизнь уже давно могла бы приучить меня к мысли, что счастье полным не бывает. И в начале сентября, когда все, точно пораженные каким-то страшным темномагическим вирусом, носятся по кафедрам, собирают бумажки, ваяют календарные планы на грядущий учебный год, готовятся к написанию отчетов по исследовательской работе и проклинают обалдевших за лето студентов, меня срочно (вот-прям-сейчас) вызывают к профессору Гамильтону. Некоторое время я раздумываю: стоит ли переодевать лабораторную мантию и достаточно ли просто провести по губам персиковой помадой или надо наводить полноценный «гламур», в результате решаю оставить все как есть и отправляюсь к начальству. Начальство благодушно развалилось за своим огромным дубовым столом, заваленным разноформатными пергаментами и солидными томами магической и маггловской литературы (среди которой я наметанным глазом успеваю разглядеть последний бестселлер Стивена Кинга в мягких корочках) и о чем-то беседует с посетителем. Я как раз собираюсь сообщить, что зайду попозже, когда Брайан радостно заканчивает фразу, начатую, по всей видимости, еще до моего появления: — А вот об этом вам стоит поговорить с нашей несравненной заведующей лабораторией «Магических биотехнологий» мисс Лавгуд. Я еще успеваю злобно подумать про себя, что вот эту «несравненную мисс Лавгуд» в присутствии посторонних я начальству обязательно припомню, а посетитель одним грациозным движением выдирается из засасывающих объятий огромного кожаного гостевого кресла и оборачивается ко мне: — Здравствуйте, мисс Лавгуд. Мерлин всемогущий! Кто впустил в кабинет боггарта?! Дыши, Луна! Дыши! Боггартам ни за что нельзя показывать свой страх. Они им питаются. Несколько долгих секунд всерьез размышляю над радужной перспективой превращения мистера Малфоя в хорька, но в конце концов останавливаюсь на более мягком варианте выхода из ситуации. (Нет-нет! Это не стремительный побег с последующим пожизненным заточением себя в недрах лаборатории!) — Доктор Лавгуд, с вашего позволения. Сдержанность и достоинство. Именно то, что всегда ценили Малфои. Наклон светловолосой головы. (Сердце привычно бултыхается где-то в районе солнечного сплетения.) — Прошу прощения, доктор Лавгуд. Я запомню. Каким-то звериным чутьем, свойственным опытным администраторам, уловив повисшую в воздухе напряженность, начальство решает прервать наши затянувшиеся «гляделки»: — Мистер Малфой благородно решил выступить спонсором исследований вашей лаборатории, мисс Лавгуд. Падаю на первый же подвернувшийся стул: ноги меня почему-то не держат. Это слишком. Это слишком. Слишком! Отстраненно слышу свой голос, доносящийся как бы издалека: — Очень мило с его стороны. — Ну-с, господа… и дамы, — профессор Гамильтон так и лучится чистейшим первозданным счастьем, — надеюсь, дальше вы обойдетесь без моей надоедливой персоны. А то у меня через десять минут совещание с ректором. Доктор Лавгуд, покажите мистеру Малфою лабораторию и обсудите с ним наши текущие проекты. От мистера Малфоя у нас нет ровно никаких секретов! Отчетливо скриплю зубами. Никаких секретов! Какие еще у нас могут быть секреты от такого очаровательного… хорька! (Несправедливо, сама знаю! Но оставаться с Малфоем наедине, да еще и «тесно сотрудничать»…) Нет, лучше заавадьте меня кто-нибудь! Пинком загоняю свою истерику в самый темный угол подсознания, напоминаю себе, что я уже не юная восторженная фанатка ловца сборной Слизерина, что мне уже тридцать три, я, в конце концов, уважаемый человек и доктор философии. (И когда-нибудь стану доктором магобиологии, если переживу этот ужасный день.) Направляюсь к выходу и делаю приглашающий жест: — Мистер Малфой… Галантно придерживает тяжелую дубовую дверь, пропускает вперед, шагая рядом со мной по длинным коридорам, благоразумно хранит молчание. Краем глаза пытаюсь разглядеть человека, о котором так старательно не думала все эти годы. (Живой! Настоящий! Не колдография!) Малфой повзрослел. (И это не удивительно, учитывая, что мы с ним по-прежнему почти ровесники, и вряд ли данный факт когда-нибудь изменится.) Стал худым и жилистым, словно борзая, растерял детскую миловидность, зато приобрел уверенный и жесткий взгляд и безупречные манеры. На высоком умном лбу неожиданно обозначились залысины (мимолетно думаю, что проклятый Люциус, сколько его помню, мог похвастаться совершенно роскошной шевелюрой), а от крыльев носа пролегли довольно глубокие морщины. Не похоже, чтобы в жизни младшего Малфоя было много веселья. Оказавшись в помещении лаборатории, одним коротким взглядом шугаю помощничков, которые понимают намек и растворяются во времени и пространстве, оставив нас с господином спонсором наедине. Не спеша усаживаюсь за свой, сияющий первозданной чистотой стол (ну не люблю я работать за столом, мне там плохо думается), указываю Малфою на хлипкий стул, предназначенный для посетителей. Животинки в клетках, учуяв постороннего, начинают нервно суетиться и издавать самые разнообразные звуки (и запахи). Малфой брезгливо морщится. Кидаю на клетки Заглушающее и Освежающее. Воздух почему-то наполняется запахом сирени, которую я терпеть не могу. (А хотелось изобразить «морской бриз»… Корявая!) — Чем могу быть полезна? — Лавгуд, это в самом деле ты? – небрежно разваливается на стуле. Расправляет складки неброской, но явно дорогой мантии. — А что, есть сомнения? — Ты сильно изменилась… за все эти годы. Хмыкаю: — Малфой! Пятнадцать лет! Ты что, всерьез ожидал увидеть редиски в ушах и ожерелье из пробок? — Нет, но… — он делает какой-то неопределенный жест возле головы. Я понимаю, и мне становится смешно. — Длинные волосы ужасно мешают, когда все время имеешь дело с волшебными существами и их любопытными детенышами. Так чего ты хочешь от меня, Малфой? — Хочу предложить сотрудничество. Так начинается совершенно новый период в моей жизни. Малфой плюс Лавгуд – что может быть естественнее? Особенно, если малфоевские финансовые дела идут из рук вон плохо, и только Полоумная Лавгуд с ее безумным зверинцем в состоянии изменить сию печальную ситуацию. Причем здесь, спрашивается, зверинец? А при том, что ферма. То есть новая финансовая афера Малфоя. Получив после войны вполне приличное образование в области магического бизнеса, Малфой оказался в странной, на первый взгляд, ситуации: у него не было денег. Нет, конечно, он не бедствовал и не стоял в Лютном переулке с протянутой рукой, на обед в Мэноре подавались изысканные блюда, которые по-прежнему запивали дорогими винами, но после смерти Люциуса Малфоя выяснилось, что счета в Гринготтсе практически опустошены, что оставшихся там денег хватит разве на поддержание соответствующего имиджа в течении лет пяти, а дальше Мэнор придется пустить с молотка и переселиться в условия попроще. Если бы Мэнор был просто стенами! Несколько краткосрочных бизнес-проектов принесли Малфою начальный капитал. А дальше у него созрел Грандиозный План (с большой буквы, а как же): ферма домашних питомцев. И не просто каких-нибудь примитивных книззлов или краппов, а существ действительно экзотических. В светлую голову Малфоя пришла гениальная идея: карликовые монстры, генетически модифицированные и улучшенные. И вот тут на сцене появилась я. Сначала мне бешено хотелось просто и без затей придушить господина изобретателя за тот цирк, в который он своим предложением превращал мой уютный академический мирок. Но начальство явно не одобрило бы такого безответственного отношения к здоровью и жизни драгоценного спонсора. А потом… Потом я поняла, что цирк – это весело. И мы стали работать. Вместе. Так на рынке домашних волшебных существ появился цербер размером со взрослую овчарку; драконы размером со среднего варана, не те, игрушечные движущиеся копии, которые можно было приобрести в дурацком магазине Уизли, а живые, настоящие драконы, не способные к тому же причинить вред своему хозяину; чудные ласковые кельпи размером с пони, словно целиком состоящие из прозрачной воды, крошечные летучие обезьянки, которых можно было учить разговаривать (они осваивали несколько десятков слов и употребляли их, на удивление, к месту). И многие другие. Конечно, этому безобразию оказалось далеко до серьезной науки, но ведь даже маленькие чудеса все равно остаются чудесами. А еще одним чудом был сам Малфой. Ни хрена я не знала о нем, когда влюбилась на шестом курсе Хогвартса! Так: мечта, морок, бред. Выдумка. Фантом, который вдруг сделался настоящим. Живым. Малфой повзрослел. Утратил основательную долю прежнего высокомерия и снобизма. По-прежнему не переносил магглов, но отлично вел с ними бизнес, если это требовалось для пользы дела. Порой бывал невероятно нагл и ошеломляюще беспринципен, но мог порвать любому глотку за тех, кого считал «своими». «Своих» у тридцатилетнего Малфоя набралось немного: мать, жена, сын, которым он гордился просто до неприличия, кое-кто из бывших одноклассников. Покойный профессор Снейп. И я. Мы и сами не заметили, как короткие деловые встречи, обсуждение совместных проектов в кафешках Косого переулка, разделенное на двоих счастье, когда ты держишь на руках крошечное сказочное существо — символ совместной победы и удачи – все это переросло во взаимную приязнь, а затем и в дружбу. Впрочем, в то, что мы друзья, верил только один из нас. Другой лгал. И, ради разнообразия, лгал не Малфой. По сути, я подловила его в момент слабости: ему до зарезу требовался друг. Друг, который бы знал, каким он был когда-то, и не шарахался от него теперешнего. Друг, который разделял бы его стремления и интересы и в то же время выволакивал, буквально за шкирку, в огромный незнакомый мир. Друг, достаточно сумасшедший, чтобы рискнуть. Ему требовалась я. Луна Лавгуд – лучший друг Драко Малфоя. Это было почище морщерогих кизляков. И — чего уж там! – это было небанально. 4.Горечь — Лавгуд! Блядь! Лавгуд! – я просыпаюсь от того, что кто-то бьется в мою дверь, словно птица в стекло маяка. Рука сама собой нашаривает под подушкой волшебную палочку, а сердце выдает какие-то джазовые синкопы. Потом до меня постепенно начинает доходить. Малфой! Ну конечно, Малфой! Сегодня похоронили Нарциссу. Я в качестве лучшего друга и почти члена семьи стояла рядом со скорбящими родственниками, чуть позади, во втором ряду. Куда бы я ни смотрела, взгляд мой неизменно возвращался к черной полупрозрачной вуали на голове Астории и трогательно-беззащитной шее Драко над воротником траурной мантии. Он держал голову прямо, и я знала, что он не позволит себе ни единого проявления горя. Не здесь. Не сейчас. И мне было страшно. После похорон Драко продолжал совершенно превосходно держать себя в руках: вежливо принимал соболезнования, обходил гостей в задрапированных белым и черным парадных залах Малфой-мэнора, в положенных местах траурных речей подносил к губам бокал с красным вином. Вино практически не убывало, а вот сам хозяин Мэнора становился как будто тоньше и прозрачнее с каждым ударом помпезных золоченых часов, стоящих на камине. Когда гости стали расходиться: кто — через камин, кто – аппарируя от ворот поместья — от Малфоя осталась лишь невзрачная серая тень, а мое сердце готово было разлететься в пыль от переполняющей меня любви. — Драко! Тебе нужно сейчас поспать. Выпей зелье Сна-без-сновидений. — Иди, Лавгуд, иди. День выдался долгий. — Астория! Не оставляй его одного. — Конечно, дорогая. Не беспокойся. Но я беспокоилась. У меня, Мордред подери, не получалось не беспокоиться. Малфой всегда ощущался тем самым знаменитым «тихим омутом», в котором водилась самая разнообразная нечисть. И которому сегодня пришлось несладко. Я боялась взрыва. У Драко не существовало на свете человека ближе, чем Нарцисса. Она была не просто его матерью, она была его другом. Это выглядело настолько гармонично и настолько прекрасно, что я не только не завидовала близости их отношений, но даже не ревновала. Просто любовалась издалека. Именно Нарцисса удержала на плаву семью Малфоев в годы второго пришествия Волдеморта, когда Люциус то сидел в Азкабане, то валялся в ногах у своего повелителя. Именно она смогла совершить практически невозможное: надавив на поттеровское чувство ответственности и справедливости, стребовала с него помощь в снятии обвинений с Малфоев сразу после победы. Это она поддерживала Драко, когда тот на последние оставшиеся в семье деньги начал раскручивать свой странный бизнес. И она была первым человеком в Малфой-мэноре, который протянул мне руку для рукопожатия, когда я появилась здесь в новой для себя роли друга Драко Малфоя. А сегодня ее не стало. Я пыталась представить, что чувствует сейчас Драко – и не могла. Впервые в жизни мне отказало воображение. Я только надеялась: Астория сможет удержать его, когда он все-таки сорвется. Судя по пьяным воплям под моей дверью, она не смогла. Я накидываю на плечи аляповатую вязаную шаль с огромными разноцветными розами и иду открывать, благословляя про себя свою любовь к уединению. Хвала Мерлину, никаких соседей, кроме Несси, у меня поблизости не наблюдается, а Несси не из пугливых. Малфой буквально рушится мне в объятия, видимо, уже совершенно отчаявшись прорваться сквозь укрепленную защитными заклинаниями дверь. Малфой тяжелый и неуправляемый ровно настолько, насколько тяжелым и неуправляемым может быть пьяный вдрызг мужик, который уже перешел границу «море по колено», но еще не дошел до стадии «упал и отрубился». К счастью, это не первый пьяный мужчина в моей жизни. Я отработанным движением запихиваю его в дом, прислоняю к стене и тщательно закрываю дверь. В нашей шотландской глуши быстро привыкаешь следовать правилам элементарной техники безопасности. И плевать, что моя внутренняя техника безопасности просто настоятельно требует приложить пьяного Малфоя Сомниумом, а потом аккуратно отлевитировать спящего на диван в гостиной… И когда это я, интересно, прислушивалась к голосу разума? Стою и смотрю на подпирающего стену Малфоя. А он смотрит на меня. Что вижу я? Воронье гнездо на голове – из серии: «Поттер умер бы от зависти». Бледное до какой-то пугающей серости лицо. Сухие потрескавшиеся губы. Совершенно пустой взгляд. Застегнутая не на те пуговицы белая рубашка. Он что, придурок, прямо из дома аппарировал? И как не расщепило по дороге! Верно говорят: дуракам и пьяным везет. Что видит перед собою Малфой, я тоже отлично знаю: помятую со сна женщину «за тридцать», без никакого «гламура», прически и сексапильности. (С последней у меня и смолоду имелись проблемы, а уж теперь…) Ночная рубашка с мультяшными единорогами и тапочки в виде панд тоже не добавляют мне шарма. Не говоря уже о пошлой вязаной шали. А может быть, Малфой видит что-то совсем другое. Потому что внезапно мы с ним меняемся местами: я оказываюсь притиснута к стенке, а он пристально смотрит на меня своими стылыми серыми глазами. Ищет ли он в моем лице какой-нибудь знак или просто таким образом пытается остановить бессмысленное кружение мира, зацепившись за мои зрачки, точно за якорь? Пусть будет, как ты хочешь! Пусть будет. Я выдержу. Я удержу. Коротко выдохнув, Малфой сминает мои губы в странном подобии поцелуя. Мне все равно. Я согласна на подобие. Я отвечаю его жадному рту, я таю в его руках, раскрываюсь ему навстречу – и отдаю все, все, что у меня есть. Я не думаю, будто он притащился ко мне среди ночи в поисках любви. Это вовсе не любовь и даже не секс, это просто отчаянная попытка забыться, раствориться, спрятаться от самого себя. Захлебнуться во мне, как в море, сгореть на моем огне в пепел. Пусть! Я буду тебе морем, я стану твоим огнем… И плевать, что это — совсем не то, о чем я мечтала бесконечно-одинокие годы. Потому что здесь и сейчас ты во мне нуждаешься больше, чем в очередном глотке воздуха, больше, чем в еще одном ударе сердца. Потому что сейчас ты нуждаешься во мне. И мы взлетаем с ним вместе куда-то туда, где глупые птицы сгорают в огне беспощадного солнца, и рассыпаемся в пепел – вместе. Потом Малфой ставит меня на пол, даже не застегнув брюк, ложится на ротанговый придверный коврик, подтягивает колени к подбородку – и засыпает. А я стою в абсолютной пустоте своего нигде и думаю: каким несуществующим в природе заклинанием мне теперь склеивать мою жизнь, которая только что разлетелась серебряными дребезгами? Утром он просыпается все на том же придверном коврике: чистый, насколько это возможно (очищающие заклинания – находка для торопливых любовников), застегнутый на все пуговицы (ну, или почти на все: несколько незастегнутых на рубашке я все-таки оставила – для пущего правдоподобия) и страдающий. На этот раз от вульгарного похмелья. Должно же и у Малфоев быть хоть что-то вульгарное. А еще он совершенно ничего не помнит про минувшую ночь. И слава Мерлину! — Э-э-э… Луна? — Выспался? – самым заботливым образом подаю ему стакан Антипохмельного. С утра я уже бодра, светла и дружелюбна. А также умыта, одета и причесана. Луна Лавгуд – как она есть. И ни к чему всяким незваным гостям знать, что сегодняшней ночью я ни на минуту не сомкнула глаз. Совершенно ни к чему. Малфой пьет, морщится, тащится в ванную. Долго умывается, льет на затылок холодную воду, насколько это возможно, приводит себя в порядок, чистит зубы запасной щеткой (держу для друзей, которых у меня нет). Потом появляется на кухне: помятый, но посвежевший. Долго греет озябшие ладони, обхватив руками здоровенную кружку с надписью «Какое счастье, что у тебя есть такой прекрасный друг, как я!» Кофе пахнет совершенно сумасшедшим образом. Малфой не любит кофе, предпочитая зеленый чай. Но так далеко мои нежные чувства к нему не простираются: зеленой гадости в своем доме не держу принципиально. А для того, чтобы прийти в себя – кофе в самый раз. Особенно после Антипохмельного: испытано на себе. — Луна… А что вчера было? Смотрю на него своим фирменным «не от мира сего» прозрачным взглядом. — А что было? – Теперь главное – не переиграть. Малфой вовсе не наивный телок, сколько бы он ни выпил накануне: — Кто-то нажрался до зеленых пикси и пришел поплакаться. — И… все? — Орал, буянил, распугал бедолажных Несси, чуть не выломал мне дверь, рухнул на меня всеми своими аристократическими фунтами… или в чем там измеряют вас, аристократов? Малфой заметно напрягается. Я совершенно по-садистски тяну паузу, вгрызаясь зубами в довольно жесткий рогалик, уже неделю-полторы валяющийся у меня в кухонном шкафу. Вот и пригодился. С наслаждением жую, делаю глоток божественного кофе, прикрываю глаза. Ладно. Луна Лавгуд – человек добрый. Она любит все живое. Даже чудовищ. — Я тебя, разумеется, не удержала. Тебя стошнило. – (Это объясняет явные следы использования Очищающего.) — Потом ты упал на мой любимый коврик прямо у порога и отрубился. До утра. Поступить подобным образом было невежливо с твоей стороны, Малфой. Выдыхает с заметным облегчением: — Прости. Это был самый худший день в моей жизни. Когда умер отец, я ничего не почувствовал. Вообще. Разве немного облегчения. В последние годы после войны он стал… Да, я помню. Нарцисса как-то рассказывала. Но Драко я даже вида не подам, что знаю. Не мое это дело – скелеты в малфоевских шкафах. — А вчера… Вчера твой мир рухнул, бедный мальчик… Неважно, сколько нам лет, когда мы теряем родителей, неважно, насколько успешно сложилась наша карьера и личная жизнь – с этого момента на нас обрушивается острое чувство одиночества. И сиротства. — Короче, прости. Я куплю тебе новый коврик. — Коврик ручной работы, Малфой. Самый дорогой, какой только найдешь в своем занюханном Лондоне. Я не намерена быть милосердной. Луна Лавгуд пленных не берет. А потом он уходит, пробормотав: «Асти меня, наверное, потеряла». Не потеряла. Я еще ночью отправила сову в Малфой-мэнор с известием, что ее благоверный дрыхнет у меня на придверном коврике. Ответ был исполнен самых искренних благодарностей. Разумеется, этого я Малфою не сообщаю, предоставляя ему блестящую возможность слегка понервничать перед встречей с супругой. А когда он уходит, просто опускаюсь на проклятый ротанговый коврик и плачу, как какая-нибудь маггловская клуша. Самое ужасное в мечтах – это то, что иногда они имеют свойство сбываться. 5. Труд Если бы дело происходило в дамском романе, вроде тех, что с завидным упорством и удивительной скоростью кропает бывшая слизеринка, а ныне популярная создательница магических лавбургеров Миллисент Буллстроуд, а я зачем-то читаю по ночам, хлюпая носом и отпуская саркастические замечания, то уже через несколько дней после скандального происшествия героиня должна была бы с трепетом (ужасом, восторгом, нежностью, сомнением – нужное подчеркнуть) обнаружить в себе «росток новой жизни». Но реальность совсем не похожа на дамский роман: мои ежемесячные женские радости пришли точно по расписанию, не оставив мне ни малейшей надежды на какое-нибудь продолжение ночного эпизода. Впрочем, так и обычно и происходит: эпизоду не стоит позволять превращаться в нечто большее. То, что у меня не будет ребенка от Малфоя, оказалось записано проклятой Судьбой ярко-алыми пятнами на белых простынях. Но кто сказал, что у меня вообще ничего не останется на память об этой страшной ночи, самой прекрасной ночи в моей жизни?.. И однажды на стол профессора Гамильтона ложится пергамент. Столу профессора Гамильтона не привыкать: пергаменты ложатся на него с завидной регулярностью, в отличие от моей любимой ассистентки, которая никак не может выбрать между почтенным профессором Гамильтоном и знойным лаборантом с непроизносимой греческой фамилией. (Но не будем злословить о ближних!) Гамильтон минут десять глядит на пергамент, как будто это какой-нибудь омерзительный бубонтюбер, протирает огромным белоснежным носовым платком свою сияющую лысину, сопит негромко, но отчетливо. Затем для чего-то зачитывает мое послание вслух, почти незаметно шевеля губами: «Заявка на проведение магико-исследовательской работы по теме…» — Вы действительно хотите это сделать, доктор Лавгуд? Если всеобщий папочка начинает называть меня «доктор», значит, дела плохи. — Не просто хочу. Я сделаю это. И я делаю это. Моя статья, вышедшая ровно через девять месяцев в «Вестнике магических биотехнологий» (Дурацкое название, а что делать? Не мною придумано), наделала много шума. Я держала журнал под подушкой и развлекалась тем, что декламировала отдельные особо дорогие моему сердцу куски самой себе, как стихи. «…Проблема изучения возможности выведения инновационным искусственным путем на основе наномаготехнологий нового биологического вида (пегаса) с использованием немагических биологических видов становится весьма актуальной на данном этапе развития науки и магии». Я обожала придуманный мной и мной же введенный в обращение совершенно непроизносимый термин «наномаготехнологии» и именно им определяла степень своего опьянения на веселых универовских вечеринках: могу выговорить: «Наномаготехнологии», значит, еще не дошла до кондиции. Если язык заплетается – пора баиньки. Молодец я! Дальше – лучше: «В этом направлении нами проводился ряд экспериментов с использованием яйцеклетки equus (лошадь) и сперматозоидов pelicanus onocrotalus (розовый пеликан). Микроскопической иглой сперматозоид вводится в яйцеклетку. Инкубационный период в лаборатории длится один или два дня при постоянном воздействии на яйцеклетку специально разработанной нами серии заклинаний, позволяющих поддерживать заданный уровень частоты магических колебаний. Оплодотворенные яйцеклетки превращаются в предэмбрионы. Выбираются один или два эмбриона, размещаются в тонком катетере и вводятся в матку. Ксенобиотический профиль на основе магии вызывает в клетке неравный кроссинговер на хромосомном уровне. Вследствие разрыва хромосом происходит мутация. Во время мутации целенаправленно изменяется последовательность нуклеотидов в цепи дезоксирибонуклеи́новой кислоты. При дальнейшем неспецифическом воздействии магии разных частот происходит модифицирование биологических характеристик рибонуклеиновой кислоты и развивается анормальное функционирование организма. При благоприятных условиях эмбрион превращается в зародыш пегаса…» Почему пеликан? Меня часто спрашивали об этом. Ведь у этих птиц такие странные крылья, приспособленные для спуска на воду… Очень просто: потому что ни орел, ни лебедь, ни любые другие породы крупных птиц так и не дали жизнеспособного потомства. Должно быть, с древних времен их генетический код успел сильно измениться. А пеликаны подошли просто идеально. У меня имелась одна мысль на сей счет, но я предпочитала держать ее при себе. А форму крыла мы чуть-чуть подправим. С этой блаженной мыслью я и засыпаю. 6. Вдохновение Май выдался аномально жаркий. Хочется послать к мерлиновой бабушке все заботы и эксперименты и просто наслаждаться густой тенью, пеньем птиц и ощущением костлявого малфоевского колена под моим затылком. — Чай будете, лентяи? Астория в прошлом году съездила к подруге в Калифорнию и там пристрастилась к кулинарному извращению, которое у этих сумасшедших американцев именуется «чай со льдом». (Чай! Со льдом!) В такую погоду, между прочим, самое оно. Малфой, кажется, кивает, я одобрительно мычу. Небрежным движением руки Астория левитирует каждому из нас по высокому запотевшему стакану с кубиками льда и прозрачными ломтиками лимона. Приходится сесть. Хитрая Астория тут же устраивается на мое место, умостив голову на колени любимого супруга. — Когда ожидается безумный наплыв гостей? Драко фыркает. — Лавгуд, всего лишь скромный прием. Для своих. — Сколько «своих» нынче получило приглашения, если не секрет? — Человек триста… кажется. Триста. «Своих». Малфой безнадежен. Обижается. Мужику – под сорок, а он все еще обижается, будто младенец, если ты имел несчастье не оценить его тонкую натуру. — Не каждый может позволить себе быть настолько очаровательно-провинциальной, как ты, Лавгуд. — Куда мне, Малфой! Дикие горы Шотландии – и все такое. Нам, дремучим горцам, чужды радости жизни просвещенной аристократии. Теперь фыркает Астория. Она обожает наши с Драко пикировки и иногда даже с удовольствием их провоцирует. У самой Астории с чувством юмора не очень. Она это прекрасно понимает и никогда не обижается на язвительные реплики со стороны злоехидного спутника жизни. А я ее не трогаю. В конце концов, у каждого свои недостатки. — Ты придешь? — Малфой, за столько лет мог бы уже и выучить: я не таскаюсь по светским мероприятиям. Мне там не по себе. — Ну, на вручение премии «Лучшая магическая разработка года» ты пришла. — Хочу напомнить, что именно мне вручали первую премию. Не прийти было бы невежливо. — А к моему сыну на день рождения, значит, вежливо? — Я поздравлю его сегодня. Поздравлять нужно в тот день, когда человек родился, а не через неделю. — Где это сказано? — В «Великой Книге Нарглов». Ты все равно не читал. День тянется сквозь пальцы, словно тонкая золотая нить, самый обычный день. Шелестит листьями сад над головой, трава еще не утратила своей сочной весенней зелени, а цветы, в которых я так и не научилась как следует разбираться, пахнут, будто в первый день сотворения мира. Пледа, расстеленного на теплой земле, вполне хватает на троих, а этого дня хватает на всех. Видимо, кто-то талантливый специально придумал этот день, чтобы он мог стать днем рождения Скорпиуса Малфоя. — Мальчик придет? — Придет, — улыбается Астория. – Я договорилась с директором. Директором в Хогвартсе нынче Невилл, поэтому Малфои при мне аккуратно не называют его по имени, хотя я сто раз объясняла про прошлое, которое давным-давно поросло быльем. А вот новость о том, что Скорпи скоро будет дома, не может не радовать. Честно говоря, я на это рассчитывала. — Хороший у вас сын. — Завидуешь? – (Тактичный Хорек!) — Зачем? Дождусь его совершеннолетия и выйду за него замуж. Астория давится своим чаем прежде, чем успевает сообразить, что это шутка. — Есть какие-нибудь планы на будущее наследника? Конечно, шестнадцать лет – еще не слишком много, но… — Только семейный бизнес, — безапелляционно заявляет Малфой. – Получит образование, вроде твоего – и работать на ферму. Свой колдобиолог нам не помешает. По моим сведениям, Скорпиус никогда не проявлял особого интереса к колдобиологии. Мальчик любит животных – и только. Правда, его папеньку это нисколько не интересует. Он, разумеется, как и половина родителей в мире, лучше знает, что нужно сыну. Хмыкаю. Вас ждет жестокое разочарование, мистер Малфой! — Он пишет стихи, — трагическим шепотом произносит Астория. — Ну и что? Насколько я в курсе, стихотворная магия сейчас является одной из самых модных и востребованных магических практик. Возвращаемся во времена скальдов. — Нет, ты не понимаешь! Он не хочет заниматься стихотворной магией. Он просто пишет стихи. Стихи! Как какой-нибудь… — Шекспир? – очень вежливо уточняю я. Астория не сильна в литературных изысках. Она самая лучшая в мире мать, но литература – не ее стезя. — Как какой-нибудь маггл! Это уже не смешно. Бедная Астория! Мозгошмыги величиной с гусеницу. — Дорогая! Говорить так не политкорректно! – лениво упрекает жену Драко. Политкорректный Малфой! — Стихи – это прекрасно, Астория, — мягко убеждаю я встревоженную мать. – Это тоже волшебство. Вот увидишь! Она не успевает со мной поспорить, потому что на нас обрушивается бешеный торнадо по имени Скорпиус Малфой. — Мам! Пап! Привет, Луна! Прижимаю к себе пушистую белобрысую голову, неловко чмокаю в макушку. Не получается у меня с нежностями: практики маловато. Но Скорпиус все понимает правильно: плюхается рядом со мной на плед (приходится подвинуться), запрокинув голову разглядывает солнце сквозь зеленую листву, потом переводит взгляд на меня. Внешне он – вылитый Драко в школьные годы, даже оторопь берет: те же светлые невесомые волосы, острые черты лица, тонкие губы. Только вот на губах у Скорпиуса почти всегда мерцает улыбка, а глаза – неожиданно теплой морской синевы. А еще… У него на руке никогда не появится Черная метка. Кажется, мы с Драко думаем об одном и том же, потому что наши взгляды сталкиваются на обнаженной руке мальчика, под завернутым обшлагом белой рубашки. Малфой-старший никогда не подворачивает рукава и никогда не носит футболок. Есть память, которая не стирается с годами. Мы оба это знаем. Диалог наших взглядов прерывает Скорпиус, только что обративший внимание на изменения в моей нестабильной внешности: — Луна! Ты… — и он делает неопределенный жест возле головы, как когда-то Драко при нашем втором знакомстве. — Ха! – гордо поворачиваюсь к нему затылком. Как раз к вопросу о татуировках: мою бритую налысо голову с некоторых пор украшает черная магическая татушка: Ansuz, руна вдохновения. — Круто! – выдыхает пораженный Скорпиус. — Скорпи! Что за сленг! – родители практически хором. Такое трогательное единодушие! — Мне можно! – паршивец сияет совершенно ослепительной белозубой улыбкой. – У меня сегодня день рождения! — Ах, да! — я прищелкиваю пальцами. — Микки Маус! Появляется мой единственный и неповторимый домовой эльф, завернутый в клетчатое полотенце на манер традиционных шотландских пледов. После смерти папы я долго не решалась обзавестись собственным домовиком, пока коллеги не придарили мне на тридцатилетие это лопоухое чудо. Пришлось долго объяснять, откуда взялось такое странное имя. — Микки! Мастер Скорпиус желает получить свой подарок. Эльф исчезает. Скорпиус замирает в совершенно детском предвкушении. — Луна, я… Ух ты! Из конюшен, которые замыкают сад, появляется гордый оказанным доверием Микки, держа в поводу совершенно белоснежного пегаса со сложенными на спине крыльями. — Это – мне? Горло перехватывает непрошеными слезами. Еще не хватало! Молча киваю, и он срывается с места, бежит через газон, точно жеребенок, вскидывая длинные ноги, забыв о своей взрослости и вообще обо всем на свете. — Лавгуд, ты… — Луна! Спасибо! Астория целует меня, как всегда, когда ей не хватает слов, а Драко смотрит исподлобья, словно на что-то, не вписывающееся в его представление о мире. А я смотрю на него: просто смотрю, на несколько коротких мгновений позволяя себе забыть обо всем и наконец стать самой собой, влюбленной девочкой, непонятно каким обраом оказавшейся рядом со своим Серебряным Принцем. В этот миг, который лежит между двумя ударами сердца, я понимаю, что Драко Малфой никогда не был красив: резкие черты лица, неяркие глаза, слишком часто наполняющиеся арктическим холодом, тонкие бледные губы, волосы, которые рано начали редеть и отступать к затылку, фигура, скорее тощая, чем атлетическая, и все же… Без него моя жизнь была бы совершенно иной, и я была бы совершенно иной, и эта иная я никогда бы не вернула в мир волшебного коня – Пегаса. Малфой моргает, и все заканчивается так же внезапно, как и началось. — Слушай, Лавгуд, — задумчиво говорит любовь всей моей жизни. – А что если поставить их производство на поток? Представляешь слоган: «Подари своей мечте крылья!» А еще – карликовые пегасы для детишек… Я улыбаюсь. Малфой – всегда Малфой. — Ничего не получится, господин бизнесмен. — Это еще почему? С моими-то деньгами и твоим гением… — Потому что вскармливать этих малюток надо кровью. Астория вздрагивает. Жена Малфоя – существо нежное. Она даже старые сказки старается не читать, считая их слишком жестокими и натуралистичными. Как ее угораздило выскочить за бывшего Пожирателя, до сих пор ума не приложу. — Ерунда! Всем известно, что пегасы пьют виски. — Пегасов веками приучали пить виски вместо крови. От такой, с позволения сказать, «диеты» их гены мутировали, а сами они как вид оказались на грани вымирания. Мне очень жаль, Малфой, но пегасы нуждаются в человеческой крови, чтобы поддерживать в себе магию. — Много крови? Ему очень жаль отказываться от своего, такого прекрасного и гармоничного, бизнес-плана: питомник домашних пегасов. — В первый месяц жизни – две унции крови в молоко матери ежедневно. Во второй – две через день. В третий – одна унция через день. И так до конца периода вскармливания. У Астории дрожат губы, Драко с сомнением смотрит на мои руки. Протягиваю ему запястья, на которых до сих пор видны тоненькие светлые ниточки шрамов: на определенном этапе Заживляющие чары уже не справляются. — А… — голос Драко слегка дрожит, когда он все-таки решается сформулировать вопрос: — А сколько длится вскармливание? — Чуть дольше, чем у лошадей: девять месяцев. — И какой это пегас на твоем счету? — Третий. Первые двое – его родители. Теребит пальцами нижнюю губу. — А нельзя ли приспособить в качестве доноров, скажем, осужденных преступников? Или покупать кровь у магглов? Милый, наивный Драко! Придется мне расколотить вдрызг его прекрасные мечты… — Только кровь мага, отданная добровольно, не купленная за деньги или какие-то другие ценности – и так в течение всего периода вскармливания… И, кстати, новый хозяин тоже должен периодически поить своего питомца кровью. Только тогда они станут словно единое целое и смогут подняться в небо. На лице Астории – настоящий ужас. А как ты думаешь, чем платят за вдохновение, Асти? — М-да… — в глазах Малфоя постепенно угасает огонек азарта, сменяясь пониманием. – Надо очень хотеть обзавестись крылатой лошадкой. — Малфой! – от души втыкаю ему под ребра свой далекий от пухлявости локоток. – Пегас – это вовсе не лошадь с крыльями! — А что тогда? Как тебе объяснить, мой земной возлюбленный, который никогда не видел нарглов, не верит в мозгошмыгов и не знаком ни с одним морщерогим кизляком? Пегас – это солнце и ветер, слитые воедино. А еще — это мечта, судьба, удача, горечь, труд, вдохновение. И очень много любви. Я открываю рот, чтобы сказать хоть какие-нибудь слова, чтобы хоть как-то попытаться объяснить, и не могу издать ни звука. Задыхающейся рыбой, выброшенной на берег, молчу не только я. Молчит Астория, вцепившись побелевшими пальцами в край пледа, и даже не моргает от напряжения. Молчит, закусив губу, Драко, глядя прямо перед собой. Там, на фоне мрачной серой громады Малфой-мэнора, расправляет свои сильные крылья волшебный конь Пегас. Стремительный конский разбег обрывается не менее стремительным взлетом, и вот они уже летят к солнцу: Пегас и его всадник — чтобы вместе написать новую сказку на старый сюжет, вечный античный сюжет о солнечном мальчике, оседлавшем ветер. КОНЕЦ 2014 г.