Приоритет: Млечный Путь

      Рассел Хейдж иногда задумывается над тем, что если он однажды откажется — от всего, откажется стрелять, встать в строй или подняться с собственной койки — железо внутри взбунтуется. Кольнет огненными вспышками разрядов чуткие нити нервов, вздернет на ноги и поведет само, перехватив контроль; может, не так умело и слаженно, как это сделал бы сам Рассел, но приемлемо, чтобы превратить его в живой щит или приманку для отвлечения внимания.       Такие мысли…       …больно осознавать.       Рассел никогда не давит.       Такие мысли настораживают их всех.       На самом деле, это всё равно что пытаться представить самоубийство. Отвлеченно — можно. Но когда Рассел пытается представить, что вот сейчас он поднимет к виску собственный снятый с предохранителя пистолет и нажмет на спуск, успев еще ощутить, как пуля разбивает череп и превращает мозг в теплую серую кашу, а после этого не будет ничего, вообще ничего не будет… когда Рассел пытается представить это, что-то прошитое очень глубоко в его всё ещё человеческой психике взвивается на дыбы и требует немедленно прекратить.       Он всё ещё может думать о том, что такое предательство. Но — тяжело. Больно. Предательство подобно самоубийству.       Он не может этого сделать.       Просто не может.       Они никогда не говорят о верности или долге — нет нужды. Верность или долг одинаковы для каждого из них. Инженер Венсон смеялся: особенности аппаратного обеспечения.       Рассел услышит его, если захочет. Позовет, если понадобится — не произнося ни звука.       «Цербер» — трехголовый пес, но теперь он больше похож на гидру.       Их расспрашивали — как они слышат. Рассел пожимал плечами. Предлагал: раскроите мне череп, выскребите внутренности, посмотрите сами. Доктор Яна посоветовала ему не умничать, а другой из ее команды усмехнулся: думаешь, мы этого не сделали в первую очередь?       Муравейник. В червивом сером желе юркими металлическими жуками копошатся наноботы, прорывают ходы, протягивают нити контактов: те нити, что подхватят его, когда его впечатает в землю огненная волна, или когда от потери крови перед глазами встанет непроглядный лондонский туман, или когда боль заставит его позабыть обо всем.       Теперь Рассел слышит. Чувствует. В человеческом языке нет таких слов, чтобы выразить это; может, им пора начать кричать как рахни.       Жнецы бормочут постоянно. Некоторые говорят — привыкли, но к такому не привыкают. Если бы «голоса» были только голосами, — да, может быть. Но Жнецы дергают за все нити, что находят в органической каше: имитируют запахи, прикосновения, чувства… движения. Рассел не раз просыпался от безотчетного страха, не раз засыпал с вполне объяснимым страхом потерять контроль.       Можно привыкнуть к тому, что от твоего напарника вдруг начинает разить мертвечиной. Или к тому, что видишь силуэты и образы, которых не существует. Можно.       К тому, что однажды можешь просто вскочить с койки и расстрелять всё живое вокруг — нет.       Когда им внедрили ограничители, вырезали из них способность сомневаться и предавать, Рассел вздохнул с облегчением. Жнецы по-прежнему дразнили их галлюцинациями и ощущениями, тасуя химические реакции с энтузиазмом четырехлетнего ребенка, но теперь на каждом из ручных псов «Цербера» был ошейник, порвать который им было не под силу.       Они продолжали слышать.       Когда заряд плазмы прожег броню Дика насквозь, Рассел слышал. Когда обугливалась кожа и внутренности, Рассел слышал. Техника Жнецов прожила дольше тела, и Дик еще шел, и еще пытался стрелять, когда загорелись синтетические мышцы. Рассел слышал. До самого конца, пока очередь из винтовки не разнесла Дику голову.       Когда боевые варрены вырывали кишки из Сандры, разбрызгивая кровь и дерьмо, Рассел слышал. Ей — или имплантированному железу — хватило сил, чтобы прикончить двух тварей. И Рассел слышал, слышал её до тех пор, пока варрены не перегрызли ей горло: даже техника Жнецов не смогла справиться с полностью обескровленным телом.       Иногда они успевали. Кто-то однажды успел к Расселу до того, как он замолчал. Ошейник требовательно сжимался на горле: необходимо в первую очередь выполнить задание, но во вторую — сохранить ресурс.       Их настраивали, пытались смягчить отдачу, заглушить обратную связь — но потом бросили, не закончив. «Нет времени». Рассел понимал: псы «Цербера» умирают слишком часто, чтобы заботиться о том, сойдут ли они с ума до того, как сдохнут. Потом, когда всё останется позади, наступит время размышлять над улучшениями.       Доктор Яна хмурится, кусает губы. Говорит, осталось последнее.       Им встраивают еще одну директиву. Абсолютное подчинение центру. За безликими нитями био-прокси, за несколькими брандмауэрами, отсекающими всё лишнее, сеть стягивается ко всего одному узлу.       То, что слышит Рассел после операции, похоже на голос бога.       Сеть, множество, упрощенное до единицы, усмехается и отвечает: я человек.