Спи и помни

Какуджа — это проклятье для носителя. Урие чувствует, как покрывается кагуне-броней: кожу колет так, будто в неё вбивают деревянные опилки, оставляющие занозы повсюду. Будто когти и шипы стаи скопов терзают плоть, все глубже вонзаясь в неё, чтобы дойти до костей и органов. Кагуне словно тенеты: оплетает, стягивает, становится чуть ли не сущностью. Стигмой, печатью, клеймом. Урие не хочет быть заклеймен гульим нутром, но выбора у него не остается. Быть проклятым тем, что ты ненавидишь, лучше, чем быть проклятым чужой смертью. Урие проклят уже двумя смертями. Третьего проклятья он просто не допустит. Даже если придется стать монстром. Какуджа — это клетка для тела и души. Урие ощущает лишь слоистую боль: сдерни один эпидермис, а под ним ещё множество восходящих по степени. Боль нескончаема, она — фрактал, содержащий в себе множество своих близнецов. Урие стерпит, он сильный. Урие стерпит какую угодно боль в любом её количестве. Он забывает, что он (не)человек настолько часто, что эта простая истина размывается и исчезает полностью. Вот только Урие не хочет исчезать вместе с ней. Тело — транспорт, носитель, оболочка. Какуджа держит тело в слишком сильных и крепких тисках, превращая его в вакуум для ярости, боли и безумия. Урие пытается бороться, но он, кажется, слабее, вопреки всем догмам и клятвам стать сильнее. Слабее вновь и вновь. От одной этой мысли Урие уже хочется срываться на ревущий хриплый вой, биться об прутья клетки в желании освободиться, пружиня и рикошетя из стороны в сторону, истязая себя. Когда в клетку подбрасывают мясо, Урие все же срывается. Какуджа — это голод. Нестерпимый, отчаянный, неконтролируемый. Зубы вгрызаются в человеческое мясо и дерут в сторону, разрывая чью-то плоть. Это даже не вкусно, скорее, вкус вообще не растолковывается и смешивается — что-то от металла, что-то от ржавчины, что-то от гнили и что-то от пепла. Вкуса нет, есть констатация того, что это надо съесть. Урие не хочет, Урие тошнит, но сильные руки все равно рвут ткани и волокна, а зубы продолжают дробить даже кости. Горло саднит от количества мяса, костей, кожи, мышц — всего — которые проталкиваются в него, находя путь по пищеварению и заканчиваясь в желудке. Урие не хочет переваривать все это: ни съеденного человека, ни собственные чувства, ни всю эту ситуацию и то, что с ним будет после неё. Ему ужасно, нестерпимо, отвратительно, и он даже хочет умереть. Удерживают лишь мысли о том, что он сильный, и где-то есть люди, которые его любят и нуждаются в нем. Урие ответственен. Урие должен. Урие обязан. Он не умрет. Если несколькими минутами ранее Урие хотел, чтобы его спасли, то теперь он не хочет, чтобы сейчас здесь появлялся хоть кто-то. Потому что он чувствует, что убьет каждого. Каждого-каждого-каждого, кто бы это ни был. Какуджа — это слепота. Урие видит, все прекрасно видит, вот только не осознает. Глаза не ослепли, ослеп разум, мозг отключился, мысли встали в сумасбродный строй. Больше себе не прикажешь быть рациональным, правым, контролирующим любую ситуацию. Кто перед ним? Урие видит, но не понимает. Сюда все же пришли — да кто вас, черт возьми, просил? Уйдите. Пожалуйста, уйдите, я сам, я справлюсь, я сильный — пришли с намерением остановить его, направить к свету, дать путеводную нить. Он перережет её. Перережет их глотки, перережет связи, перережет электрические импульсы здравомыслия, один на миллион все ещё пытающиеся поступить в мозг. Препарирует весь мир, если понадобится, потому что Ширазу мертв, потому что Сасаки не прав, потому что члены отряда один за другим покидают его, потому что все не так, не так, не так. Кто-то остается с ним всегда, в любой момент готовясь поддержать, успокоить и защитить. Кто-то хочет быть с ним до конца не из-за внешних факторов, а из-за чего-то настолько сильного, что — Урие знает — сильнее его самого, сильнее всех его целей и намерений. Урие не понимает этого «чего-то», но интуитивно осознает, что оно существует в этом человеке. Существует несправедливо, глупо и бессмысленно, потому что Урие думает, что ни в разе этого не заслужил и не заслужит. Но оно есть — и здесь ничего не поделаешь. И ради этого, пожалуй, даже стоит жить. Какуджа — это бабочка, которой пустили по ветру оторванные, смятые, прореженные крылья. Бабочка Урие — свеча, которая горит постоянно и никогда не потухнет (он не допустит). Воск, заточающий огонь в себе, становится рядом с ним до ужаса мягким, пластичным и слабым, но все ещё охраняет его, жертвенно и самозабвенно питая и даря жизнь. Урие замахивается и бьет со всей силы. Вонзает кагуне в чей-то живот, орет во всю глотку нечто нечленораздельное, пока к нему слишком доверчиво тянут руки. Перед тобой не враг, очнись же! — шуршит готовыми сорваться минорными нотами на задворках разума, но Урие отмахивается. Потому что слишком много боли, обиды, тоски и груза, которые слитыми свинцом центнерами ложатся на его плечи, напоминая о себе при каждом шаге. Потому что все это нужно выплеснуть, излить, выстрелить из самого себя длинной пулеметной очередью, чтобы хоть немного полегчало. Иначе Урие изглодает самого себя, придавит собственными же амбициями, благими намерениями и догмами. Есть ещё бессчетное количество этих «иначе», но они замирают, как только Урие обнимают так нежно, но одновременно и крепко, что он задыхается на мгновение, поднимая взгляд на глаза, наполненные теплом, светом и такой колоссальной любовью, что стоило бы очнуться. Но Урие в себя не приходит — все ещё много всего осталось, много, много, много. Вместо этого он делает ещё один рывок, заставляя кагуне ровно и почти хирургически срезать что-то, что находится на уровне его головы. Ему в лицо льется фонтан крови, и тело, висящее на его плечах, соскользает и падает. Импульсы достигают мозг один на сто чуть ли не наперебой, поэтому Урие заходится рыданиями на грани стенаний, прижимая к себе голову той, которая любила его больше жизни. «Если ты теряешь что-то в этом мире, то это из-за собственной слабости» — нет-нет-нет, пожалуйста, только не снова, не надо, прошу, я не выдержу этого больше, хватит, хватит, хватит! Если бы Урие был огнем, то Сайко рядом с ним, несомненно, была бы воском. Урие лишил свою бабочку не только крыльев, но и всего, до чего смог дотянуться. Криков нет. Нет ни отдышки, ни испарины. Зато есть боль, стоящая спазмом в горле и опоясывающая голову. Урие смотрит немигающим взглядом в потолок и сжимает зубы, пока в глазах собираются слезы, а пальцы, цепляющиеся за одеяло как за гарант реальности, дрожат. Кошмары за ним тянутся шлейфом с тех пор, как он вернулся в особняк после битвы с Донато. Кровавые сны градацией по нарастающей: начиная собственной метаморфозой, заканчивая смертью близких людей на той чертовой операции — то Хигемару не успел спасти, то Сяо легкие из груди вынул. Апогеем становится убийство Сайко. Зенит как проклятый день сурка, в котором Урие не может не убить Сайко. И он даже не старается. Как будто хочет уничтожить последнее самое дорогое, чтобы окончательно сойти с ума. Принципиально хочет, самоуничижительно и вожделенно. Сны напоминают Урие о том, что он мог бы сделать и все ещё может — дай только волю. Заставляют ненавидеть себя ещё больше. Ты не смог спасти Ширазу. И теперь убьешь Сайко. Какой же ты мусор, как так можно. Помнишь слова Сасаки о слабости, которые ты принял за закон? Хочешь нарушить его? Урие со злостью откидывает одеяло в сторону и резко встает с кровати, из-за чего голова мгновенно начинает кружиться, а перед глазами плыть. Вопреки этому, он твердо выходит из комнаты и спускается на кухню, стараясь не потревожить других жильцов. Не включая света, все ещё ледяными пальцами наливает себе воды из графина и даже ни капли не проливает. Зрение теперь гулье — должно быть, даже больше, чем кошачье, рефлексы подстать. Силы немерено, чувства обострены до предела, кагуне перешло на другую стадию — вот только Урие иным путем хотел всего этого добиться. Путем, на котором нет дрянного чувства голода, что не удовлетворить животным мясом или всем, чем питается обычный человек. На котором его не преследовали бы чувства неправильности происходящего и вины, а особенно — эти кошмары, в которых он нанизывает родных на собственное кагуне как дичь на рожон. Но это, должно быть, гребаный закон мёрфи — ясное дело, Урие нарвался. На собственные амбиции, ошибки и равнодушие. Это наказание за прошлые мировоззрение, упрямство и гордость — за все то, из чего Урие вырос как из старой детской одежды. Так что Урие обязан принять свою гулью сущность — этот шаг он сделал сам и свободно, его не заставляли (правда ведь, правда?), поэтому теперь он должен пожинать эти прелые плоды как нечто само собой разумеющееся. Успокаивай себя, давай. Урие медленно и долго выдыхает, выпуская воздух из груди, и облокачивается на тумбу, так и не прикоснувшись к стакану с водой. Руки голые — будь воля Урие, он бы и спал в перчатках, потому что кожа у него вечно в крови, а кровь — это экзема, от которой не избавиться. Сколько хочешь три и смывай, а она проступит снова, утраиваясь в количестве. Кровь отца, не достигшая маленьких рук ребенка. Кровь Ширазу, которой было слишком много, и в которой он тогда погряз по локти. Кровь Сайко в его снах, в которой он буквально утопал каждый раз. Кровь, кровь, кровь. — Ури? Снова не спишь? Урие распахивает глаза и, наконец, может впустить воздух обратно в легкие. Страх жонглирует внутренностями, оборачивается пароксизмом и застывает в солнечном сплетении. Воплощение его снов стоит в шаге от него — невредимое, дышащее, живое. Осторожный и заботливый голос пробивается сквозь его барьеры неконтролируемого ужаса и бешеной паники, принося с собой ясность и успокоение. Она как солнечный свет, желающих прорваться в глухой и темный лес его кошмаров. Она как иллюминация чернейшей ночью, когда кажется, что счастье обошло стороной, но праздник врывается вместе с её улыбкой. Урие умеет чувствовать тончайший отголосок счастья, потому что его жизнь уже давно представляет собой монолит вяжущей тьмы. И Урие знает — в ней счастье. Сейчас, именно сейчас, он больше не может делать вид, что все хорошо, выглядеть холодным и неприступным, ему нужно... нужно... ему просто нужно... Сайко вздрагивает, когда чувствует себя в кольце родных рук, которые сжимают крепко и чуть ли не поднимают в воздух. Урие опускается на одно колено перед ней, не разрывая объятий, и утыкается носом куда-то в шею, прижимая к себе настолько плотно, что у Сайко перехватывает дыхание на несколько секунд. Она поворачивает голову и печально, с сожалением смотрит на его затылок, после чего прикрывает глаза и обнимает в ответ, одной рукой перебирая отросшие пряди. Сайко не знает, но интуитивно понимает, можно сказать, чувствует состояние близкого (до невозможности, до иррациональности) ей человека. Урие плохо — плохо настолько, что у Сайко сердце рвется на ошметки, разлетаясь по сторонам и истлевая в каждом уголке груди. Она уже и не помнит, когда приняла чувства Урие за собственные — должно быть, с того момента, как влюбилась в него (это было так чертовски давно, с тех пор минуло много лет). Это тяжело, это чуть ли не непереносимо, но Сайко все равно. Эмоции сплетаются и становятся собственными, припорашиваются болью и страданием. Это уже не сострадание — приставка давно куда-то исчезла, потому что все, что гложет Урие, Сайко гложет в десять раз больше. Они находятся в таком положении посреди кухни, в полнейшей темноте, долго — в течение этого времени Сайко то и дело охватывает огонь (душа, тело, внутренности, пространство — пылает все). Но, если это поможет Урие, она готова гореть вновь и вновь. Сайко молчит, потому что осознает, что молчание в данном случае целительно для них обоих — Урие нужно подумать, ей нужно прочувствовать, насколько он болен на этот раз — все элементарно. Если бы все было так легко, Сайко бы уже давно сделала что-то большее, чем просто застыть в его объятиях, помогая успокоиться. Сайко, приходя к верному выводу спустя несколько минут, стискивает зубы и морщит лоб, хмуря брови, будто при острейшей рези диафрагмы: — Это из-за меня, Ури? Урие не отвечает, но ещё сильнее надавливает на её плечи, не делая больно, словно опасаясь чего-то. Это служит четким безмолвным ответом на вопрос, в котором Сайко захлебывается. Сайко знала. Знала и знает, что у Урие снова бессонница, потому что это не в первый раз, когда она слышит его тихие шаги, покидающие собственную комнату. Она действительно хотела помочь все это время, но понятия не имела, как это сделать. Урие стал ещё закрытее после боя с Донато и собственной гулефикации — избегает собственный отряд, а особенно её. Сайко прекрасно понимает, насколько ему плохо, больно, страшно и одиноко, но всякий раз наталкивается на железобетонную стену, сооруженную Урие. Она бы рада биться об неё, разбиваясь в кровь, но как бы это не сделало ещё хуже. С Урие надо быть чертовски осторожным — он крайне сложный человек, которому очень легко сделать больно (и пусть не смеет притворяться при ней одетым в стальные доспехи — она ведь знает, знает, знает как никто другой). К нему ведь надо подкрадываться как к сильному, но раненому зверю, который доверяет свои раны лишь себе одному и никому больше. Однако что-то заставило Урие дать себя коснуться, приласкать и доверить одно из самого сокровенного и личного — сны. Бессонница у Урие, в основном, из-за кошмаров. Кошмары как-то связаны с Сайко, раз он так отреагировал на её появление и сейчас даже не отпускает уже много минут. Скорее всего, она раз за разом умирает в его снах. Может быть, даже от его руки. На той самой крыше. А, значит, в его циклических снах они не могут спасти друг друга, как делают это в реальности. Вот только сны — не реальность. Сайко не желает до конца осознавать то, что она является причиной страданий Урие, потому что всегда хотела быть его личной отдушиной, светом, чем-то, к чему он всегда мог вернуться с улыбкой на лице. Усугублять его состояние, когда вся его жизнь — это путь в терне и дегте — то, о чем Сайко бы не думала даже на смертном одре. — Ури, — мягко шепчет Сайко, прижимаясь лбом к его щеке. — Я здесь. И я жива. Мы сумели спасти друг друга в тот раз. Все хорошо. Не думай об этом. Урие моргает — Сайко ощущает, как его ресницы касаются её кожи. В пространстве, опущенном в ночную темень, все кажется до ужаса странным и теряющимся в чем-то неизведанном. Сайко отзывается только на тело Урие, с которым будто спаяна, потому что все остальное поглощает пустота. Она отказывается верить в то, что эта тьма не может принять ещё и муки родного человека — она такая же бесполезная, как и сама Сайко, их отличает лишь объективность существования и телесность. — Ты рисковала, — голос у Урие хриплый, вибрирующий, чуть ли не анемический. Сайко бы лучше оглохла, чем слышала нечто подобное от него ещё раз. — Я пронзил тебя. И, вопреки этому, ты все равно потянулась ко мне, пока я готовил следующий, решающий удар, который мог бы снести твою голову с плеч. Я очнулся только благодаря твоему признанию. Но мог не очнуться. В своих снах я не слышу тебя и не прихожу в сознание. Я убиваю тебя, Сайко. Урие медленно отстраняется и встает с колен, пока Сайко, не сумев поймать его за руку, уже сама на них падает. Двинуться не получается — стена, разбитая и повисшая обломками в воздухе, собирается вновь слишком быстро. Её части встают рядом друг с другом и сливаются воедино. Между ними нет прорезей, как в мозаике, как в витраже (оба слишком хрупкие для кого-то вроде Урие). Сайко знает, что не найдет бреши — слишком слабая и беспомощная, не может помочь даже тому, кого так сильно любит. Она знает, что не окропит стену своей кровью и своими слезами — Урие там, за ней, почувствует это, и шипы внутри него лишь умножатся. Это ведь даже назвать паллиативом с натяжкой можно — их ситуация, кажется, неуклонно пошла в минус, отмечаясь червонным на индикаторе жизней. Сайко упирается ладонями в пол и смотрит на Урие снизу вверх, почти не видя, но отчетливо слыша, как он уходит. А останавливать она его не смеет, как бы ни хотела забрать всю его боль себе.

***

Урие так больше не может. Огромный недосып влияет на здоровье, на настроение, на продуктивность и общее состояние. Он перепробовал слишком многое — уставать на работе настолько, чтобы засыпать без сновидений, пил снотворное пачками, даже делал перед сном некоторые упражнения для йоги и релаксации. Вот только от него все это отскакивает, словно тремоло от литавр. Первопричина заключена внутри — она грызет и глодает душу, но Урие без понятия, что с ним происходит (обо всем он, конечно же, в курсе, но всеми силами старается абстрагироваться). Стоило бы сходить к психологу, но он здесь не поможет, Урие вообще не знает, сможет ли ему что-нибудь помочь (и это он, конечно же, прекрасно понимает). Сяо и Хигемару отлично видят его состояние, но Урие пресекает их попытки посодействовать острым нервным взглядом. Потому что это не то, в чем можно разобраться извне — Урие сам все (не) решит, поэтому влезать сюда не стоит. Он почти смирился с проблемой — если гордиев узел завязался на его шее, то никакой Александр Македонский не придет и не разрубит его, что же, остается лишь носить его как галстук. Стоило бы знать, что галстуки имеют свойство превращаться в удавов. Однако, похоже, в их отряде он один настолько терпеливый — Сяо, например, мириться не собирается, как и не боится Урие нисколько (они с Йонебаяши в этом чертовски похожи). Она хватает его за руку на кухне и усаживает обратно за стол, оборачивается к лестнице, проверяя, одни ли они, и садится напротив, смотря серьезно и осуждающе. — Что происходит, командир? Урие дергает головой в раздражении и прищуривается, стараясь скрыть нервный тик, который скрыть тяжело. Он опустошен, раздавлен, абсолютно дезориентирован и, черт возьми, если бы он знал, что происходит, то ответил бы первым (Урие знает, но отвечать не хочет). — В мире всегда что-то происходит, Сяо. Конкретнее. Лампочки в люстре над ними мигают, что вообще, по сути, раздражает ещё больше, но Урие сам виноват — все время забывает посмотреть, в чем поломка (у него просто нет на это времени). Мозговые процессы у Урие сейчас, должно быть, подстать этим лампочкам — он слишком долго почти не спит. Сяо дергает челюстью (злится) и произносит ровным голосом (злится ещё больше): — Я знаю, что вы не можете спать, командир. Вам снятся кошмары с Сайко-семпай. Когда вы в последний раз виделись с ней, командир, не мимолетно, а лицом к лицу? Когда разговаривали с ней? Она избегает вас. Избегает вас, потому что думает, что это все из-за неё. Потому что считает, что, раз вы боитесь навредить ей настолько, что вредите себе, то, избавь она вас от источника страха, вы излечитесь. Недуг сметает сильнейшей метелью, и Урие сейчас очень хотелось бы ослышаться, но Сяо произнесла то, что произнесла. Рассудок мгновенно очищается, словно в процессе рафинирования, и осознание ударяет острейшим, но вместе с тем и заржавевшим стилетом в висок: — Она... почему? Сяо смотрит с таким сочувствием, будто Урие сейчас похоронят заживо как минимум, а как максимум сожгут или вскроют тем же самым живьем — он не знает, что хуже, и знать, если честно, не хочет. (Почему ты смотришь на меня так? Ты думаешь, я ничего не понимаю? Ты разговариваешь с человеком, который забыл слово «любовь» в пять лет, как только умер его отец. И сейчас, когда я узнаю, что меня любят, действительно любят, ты хоть представляешь, насколько сложно мне это переварить?). Урие не играет ни в какие спектакли — он хоть и не забыл привычку врать для получения выгоды, но на этот раз он искренен и не может лгать, в первую очередь, себе. Какая здесь, к черту, может быть выгода? Мне было бы противно от самого себя, если бы я думал о подобном. Сяо выжидает немного, прежде чем спросить тоскливым, почти заунывным голосом (Урие думает, что таким можно было бы виртуозно исполнить реквием): — Урие-сан, вы помните, что Сайко-семпай сказала вам тогда, после битвы с Донато Порпорой? «Помнить» — какое-то слабое, хрупкое слово, едва не порвется. Эти слова у Урие выжжены на коре головного мозга, потому что только они оказались спасением, только они выпустили из клетки и из загнанного обезумевшего зверя превратили обратно в здравомыслящего человека. Урие запомнит их на всю жизнь как тропу к реальности, потому что, он знает — какуджу ещё использовать придется, и спасать себя из её капкана как-то тоже. И, хоть Урие все ещё не до конца понимает и принимает их истинное значение, он высек их у себя в памяти, словно Священное Писание для глубоко верующего. Урие поджимает губы после еле различимого «Да», а выражение лица Сяо, тем временем, можно было бы вырезать на камне, который, несомненно, попытался бы придавить Урие к земле своей тяжестью (дави, но не думаю, что меня это сломает). — Вы правильно растолковали их значение? — Мы говорили с Йонебаяши на этот счет. Я знаю, в каком ключе она говорила, Сяо. Сяо опускает голову и будто ищет что-то на столе, хотя Урие прекрасно видит, что она в замешательстве и, возможно, даже раздосадована (волнуется ведь за Сайко больше, чем за кого-либо ещё, а Сайко вот, дура такая, почему-то переживает за него, Урие, хотя кто он вообще такой). Потому что все прекрасно понимает, какой бы дремучей в эмоциональном плане внешне ни была. Тебе бы, Урие, говорить о чужой дремучести. Ты назвал её Йонебаяши, понимаешь? Она. Для. Тебя. Все. Ещё. Йонебаяши. Сколько. Бы. По. Имени. Ты. Её. Ни. Называл. — Вы знаете о значении, но вряд ли догадывайтесь о степени. Урие непонятливо хмурится, а Сяо не желает выдерживать прямой зрительный контакт, поэтому цепляется за что-то, что находится сбоку от него. Ей будто стыдно произносить следующие слова, словно знает, что не имеет права этого делать, но, сорвавшись со старта, уже поздно отступать. — Скажу лишь то, что в жизни не видела, чтобы человек так любил. Я думаю, многие не увидели бы. Разряд дефибриллятора, запускающий ток в сердце — Урие окончательно оживает. Ничего не проясняется, все становится ещё запутаннее, а в голове пульсирует единственная мысль. Быть не может, чтобы Сайко любила его настолько сильно. Чем он это заслужил? Он же всех теряет. Все упускает. Не может ничего проконтролировать. Никого спасти. Он — чуть ли не последний человек, кого стоило бы вообще любить, что уж говорить о степени этой самой любви. Из-за него умер Ширазу. Он не остановил уход Сасаки и Муцуки. Сайко потеряла всех любимых людей именно из-за него. Она вообще, по сути, должна его ненавидеть. Быть ведь этого не может, да? Чужой вздох заполняет уши, пока Сяо тихо поднимается с места, шурша тканью домашней футболки. Она проходит мимо Урие и ободряюще треплет его по плечу, попутно говоря: — Вы слишком рациональны, командир. Прошу, отключите рефлексию — она бывает слаба в чувственном анализе. Любят не за что-то, а вопреки. Считаете, что недостойны? Сайко-семпай думает иначе. И вы должны ей верить. Вы избавитесь от проблемы, только столкнувшись с ней лицом к лицу. Если проблема заключается в Сайко-семпай, то вывод можете сделать сами. Урие приходится повернуть голову через плечо, чтобы рассмотреть уход Сяо (он не знает, зачем, но это будто необходимо). В последний момент Сяо останавливается и добавляет: — Точно, Урие-сан... знаете, почему я так люблю спать с Сайко-семпай? С ней очень спокойно: засыпаешь мгновенно и спишь очень крепко. Никаких кошмаров, понимаете? Урие кивает.

***

У двери комнаты Сайко Урие останавливается тем же вечером с твердым и чуть ли не стальным намерением — достаточно с него и тумана, и мари, и отсутствия отчета в своих действиях. Урие забыл, что от проблем никогда не бежит, что идет к ним навстречу гордо и смело, решая все стремительно, хоть и не без промашек. Никто не развяжет и не разрубит этот гордиев узел, кроме него самого. Не без посторонней (родной до ужаса) помощи. — Входи, Ури, — слышится по ту сторону лакированного дерева, и Урие вновь понимает, что его застали врасплох — он даже не успел постучаться. Каким-то окольным образом Урие может взять в толк, как Сайко узнала, что это именно он (шаги она его, может, различать научилась? Хотя она куинкс — могла почувствовать и запах), но это уже не принципиально, потому что просто констатирует факт. Урие берется за ручку двери, и в груди мгновенно что-то расщепляет от воспоминаний. Когда-то они с Ширазу снесли её с помощью кагуне — не особо радушный визит получился, но с Сайко по-другому было нельзя. Сейчас она впускает его сама, приглашает, зовет по имени и даже знает, что это именно он — воды утекло слишком много. Она всегда струилась где-то близко, Куки, вот только ты не замечал. Урие входит в комнату и прикрывает за собой дверь. Сайко сидит на краю кровати, свесив с неё ноги, и смотрит на него настолько трепетно и с такой терпкой надеждой, что у Урие пропадают все оставшиеся слова, которых и так почти не было. Сайко рассматривает его с какой-то особой жадностью, будто они почти не виделись не несколько дней, а несколько лет. Это ставит в очередной тупик, и Урие вообще не подозревал, что какой-то взгляд может настолько его обескуражить, но теперь, кажется, знает. Хочется инспирировать на диалог — хотя бы, для начала самого себя, но язык прилип к нёбу, а на губах будто припеклось что-то, мгновенно сворачивающееся и не дающее движения. Урие заставляет двигаться хотя бы ноги и садится рядом, опустив взгляд на свои скрещенные на коленях пальцы. Что-то не так — это слишком тяжело, и он иначе себе это представлял. Но не все идет, как он запланировал с самого начала. И, должно быть, это вообще не то, что стоило бы планировать — Урие хочется, чтобы ему ввели в организм вакцину, которая перестроила бы его мировоззрение и дала хоть какую-то отдушину. Но такого чуда, конечно же, не произойдет. Наконец, Урие вспоминает, о чем хотел начать, забывая при этом тему самого предполагаемого разговора, и заставляет, наконец, осушенные губы разлепиться: — Ты избегала меня... несколько дней. — Три дня. Никогда разговор с человеком, которого он знает столь долго, не вызывал у Урие такого неуклонного желания убежать или испариться, особенно если этот человек Йонебаяши Сайко — с ней ведь априори все легко и ясно. Кажется, больше нет. У Урие, если честно, вообще никто не вызывал желания сбежать, даже сильнейший враг — Сайко первая. Исключительная. — Объяснишь? Сайко пожимает плечами: — Сяо, я думаю, тебе уже все объяснила. У меня лучший слух из куинксов, Ури, вам надо было общаться жестами, чтобы я не услышала отсюда. Это вообще не то, что мне стоило обсуждать с кем-то, кроме тебя самой, и я надеюсь, что ты простишь меня за очередной мой промах, — думает Урие и уже раскрывает рот, чтобы ответить, но Сайко перебивает его, одновременно резко подскакивая с места: — Знаешь, что? Я думаю, стоит перейти к последней части вашего разговора и по совместительству к насущному вопросу. Сайко берет его за руки и одним рывком поднимает на ноги, после чего расстилает кровать, забирается на неё и оттягивает край одеяла, приглашая к себе. Удивляться здесь нечему — Сайко всегда была проводом без изоляции, который своей открытостью может как ударить током, так и принудить себя разорвать. Урие хочется, чтобы она закрылась, приглушилась и в итоге заглохла сурдиной на гитару в самом начале своего романса. Но не для него. Урие делает шаг назад только для того, чтобы вытянутой рукой выключить свет, после чего подходит бесшумно к кровати и ложится рядом. Сайко мгновенно льнет к нему, пока Урие обнимает её за плечо, одновременно накрывая их одеялом. Ни одной мысли не в том русле — разве что то, что Урие давно не было так хорошо, как эти несколько начальных секунд. Тепло и тишина разнеживают его и давят на глаза, заставляя их закрыться. Сайко приятная — мягкая, теплая и маленькая, словно кошка, спящая под боком. Сяо была абсолютно права с одной заминкой ввиду того, что им все-таки надо поговорить — иначе никак. Его бессонница — малая часть проблемы. На самом деле, все крутится вокруг любви Сайко к нему, но произнести это вслух сложно, будто забить камнями ягненка. Именно поэтому Урие подходит к этому хрупкому явлению осторожно, насколько возможно, потому что его самого любовь погубила ещё в детстве, когда он узнал дату похорон отца. — Избегание не выход, Сайко. Я и сам бежал... но вовремя опомнился. Нам надо держаться вместе, — произносит Урие на мягком полутоне, вперяя взгляд в светлые шторы, сквозь которые ровным прямоугольником льется лунный свет. Это красиво и завораживает — у Урие даже появляется непривычно шальное для себя желание раздвинуть шторы, но он сдерживается, чтобы не спугнуть рыбу в глубоких водах. Сайко пододвигается и сжимает его кофту, утыкаясь лбом в свои кулачки и выдыхая — грудь обдает жаром. — Прости. Я хотела избавить тебя от боли. Урие нежно гладит её по голове, вслушиваясь в собственные ощущения. Это зовется покоем с примесью счастья, и Урие, рациональный и расчетливый человек с ног до головы, даже не может назвать их калибр. Потому что не измеряется. Сайко добрая, искренняя, прекрасная, хоть и глупая и наивная — не нужно жертвовать ради Урие всем, только чтобы избавить его от боли. Урие к боли привык настолько, что, если бы она была болезнью и превратилась в пандемию, он бы даже не заразился. Потому что у него иммунитет к ней. Подбирать слова вовсе не нужно, потому что они льются ровным потоком, словно лунный свет из окна. Урие, наверное, никогда не был так честен, как сейчас: — Я и правда боюсь, что могу быть опасен. Эта гулья сущность, какуджа, мои изменения... все это не так просто контролировать, как бы я ни пытался. Я боюсь за вас всех — за Сяо с Хигемару, Муцуки, Ауру... но больше всего за тебя. Потому что ты тянешься ко мне, тянешься вопреки всему, готова принять на себя любой мой удар... это ненормально и... — Я люблю тебя. Урие с горечью прикрывает глаза — к покою и счастью прибавляется тоска, которая разъединяет их, втискиваясь посередине. Наверное, вскоре у них произойдет синтез, который станет вечным спутником Урие до конца его дней. Потому что Урие не может сказать, что все в порядке. — Ещё с академии люблю. Я знаю, что ты не можешь дать сейчас ответа, Ури, но для меня он не главное. Для меня не главное твоя взаимность. Я просто люблю тебя и все. Я просто хочу быть рядом и всегда тебе помогать. И я буду продолжать тянуться к тебе и следовать за тобой, вопреки всему. Но, если именно это тебя беспокоит... я буду осторожнее. И не позволю тебе причинить мне вред, хотя и не думаю, что ты на это способен. Я вообще в целом никому не позволю причинить нам с тобой вред. Потому что знаю, что, случись что со мной, это превратит твою жизнь в ад, ведь я важна для тебя, как и ты важен для меня. А я не хочу для нас ада. Урие кладет подбородок на макушку Сайко, все ещё не отрываясь от того, как белесый свет серебрит сатин. Ему действительно жаль, что он не может дать ответ прямо сейчас — слишком много всего наваливается одновременно. Урие чуть ли не задыхается от этой тяжести, ему сложно, и он не Атлант, чтобы держать на себе этот небесный свод. Каким бы сильным он ни был, Урие все ещё человек. Но все же есть то, что остается незыблемым при любых обстоятельствах — Сайко для него важнее и дороже кого бы то ни было. И он любит её. Пусть эта любовь платоническая, но она в нем есть. И когда-нибудь она выберется, как река из ледников, превращаясь в весеннее половодье, захлестывающее все вокруг — Урие знает. И все-таки остается ещё много вопросов, которые хочется разрешить. — Я... может быть, слепой, но я не видел... — Не видел чего? Того, что я наблюдала за тобой все время, следила и предпринимала жалкие попытки защитить и сберечь? Я скрывала. Специально. Твоя жизнь никогда не была легкой: ни в академии, ни при первом составе нашего отряда, ни, тем более, сейчас. Не хотела отягощать тебя ещё больше. Но тогда, на крыше, выбора не было. А потом уже пришлось объясниться. Прости. Урие зажмуривает глаза, поражаясь своей слепоте и абсолютной жертвенности Сайко. Возможно, если бы они раскрылись друг другу раньше, все было бы иначе. А, может быть, стало бы ещё хуже, потому что Урие не знает, как отреагировал бы на признание Сайко хотя бы два года назад. Разбил бы сердце, должно быть. — Ты не должна извиняться. Сайко усмехается, что могло бы означать лишь «В этом весь ты, Ури». Да. В этом весь ты. И в такого тебя я влюбилась. — Наверное. Твоя жизнь не порука, Ури. И ты не обязан нести за все и всех ответственность. Ты свободен, понимаешь? Свободнее кого бы то ни было. Прошу, перестань терзать себя. Ты не монстр, не плохой человек. Сяо говорила о степени моей любви. Я бы не влюбилась настолько сильно в монстра. Ты прекрасен. И я пойду за тобой куда угодно. Урие позволяет себе ласковую грустную улыбку, вновь прикрывая глаза. Именно — он свободен. Его делают свободным. И он освобождает в ответ. Пусть оковы вновь и вновь будут крепиться к их ногам и рукам, они найдут силы выбраться из них. Потому что освобождение друг друга — то, к чему стоило бы стремиться. Освобождение, а не убийство. Жизнь, а не смерть. И Урие не должен больше бояться того, что причинит кому-то вред в порыве безумия. Помня обо всем этом, он проконтролирует себя. — Спи, Ури. Спи и помни, что тебя любят. Отныне Урие спит без кошмаров.