«Тише, зверь проснётся невзначай. Чувства ты за ним скрывай. Перестанет дрожь ломать, Пекло скроет тьма».
День не задался с самого утра. Макс безбожно проспал звонок будильника на целый час и теперь в лёгкой прострации сидел на кровати, уронив голову на руки. Куда-то идти уже было бесполезно, да и погода за окном к этому совершенно не располагала: была поздняя осень, дождь, не переставая, лил с полуночи, даже не думая затихнуть. Вылезать из тёплой постели не хотелось, но нужно было хотя бы позвонить на работу и предупредить, что он сегодня не выйдет. В городе царила эпидемия нового штамма гриппа, поэтому всем известное оправдание «заболел» здесь придётся кстати. Макс протянул руку к джинсам, сиротливо висящим на спинке стула. Мобильника в кармане не оказалось, а Григорьев запоздало вспомнил, что оставил вчера телефон в прихожей, даже не подумав принести его в комнату: не до того было, честно говоря. Мысли его занимал невесть куда пропавший Герман. Собственно, это было совершенно нормальное явление, но парень каждый раз беспокоился. Раньше он пытался дождаться Германа, досидел до половины шестого утра, но встретил Ворожцова только вечером. Тот отговорился, что работы было много, потом дежурство, и он остался ночевать в штабе. Однако вчера Григорьева мучило непонятное предчувствие, странный ужас. Вот Макс и забыл взять с собой телефон. Естественно, сигнал будильника истошно орал в коридоре, а плотно закрытая дверь в спальню помешала нарушить сон Макса. Парень, как и был, в одних трусах, зевая с большим риском вывихнуть челюсть, пошлёпал к дверям. Телефон, конечно, терпеливо дожидался его на полке, мигая экраном, на котором высветилось уведомление о полудюжине пропущенных звонков. СМС-сообщений было в два раза больше. Макс торопливо отстучал начальнику, что совсем расклеился и придёт только завтра. Нажал «отправить», выключил смартфон и хотел вернуть его на прежнее место, как вдруг, даже в полутёмной прихожей, обратил внимание, что черная куртка Германа с ослепительными светоотражающими полосами, перечеркивающими спину и плечи, висит на крючке, как и была повешена вчерашним вечером. Ботинки также стояли по одеждой, уткнувшись мысами в стену. Макс задумчиво поскреб рукой шею. Это уже что-то новенькое! Герман, похоже, очень поздно вернулся домой, судя по тому, что куртка была насквозь мокрая, даже с рукавов ещё капало. Но чтобы Герман пропустил работу? Да Григорьев скорее был готов поверить в скорейшую высадку целой армии инопланетян прямо во дворе их дома, чем в это. Как бы сказала кэрроловская Алиса: «Всё чудесатее и чудесатее». Макс всё-таки вернулся в свою спальню за джинсами — не комильфо голым ходить, - бестолково путаясь в штанинах, рубашку застёгивал уже не ходу. Прошёл на просторную кухню, не зажигая света. Ещё интереснее. Здесь явно никого не было со вчерашнего дня. Оставался последний, самый невероятный вариант: Герман действительно никуда не пошёл. Это нужно было выяснить как можно скорее, но Макс нерешительно замер перед дверью маленькой комнаты Ворожцова, боясь войти. У них уже был разговор на тему личного пространства и основных правил этикета. Парень решил сначала постучаться, дважды негромко ударив костяшками об дверь. Тишина. Макс стукнул чуть громче, но не услышал ни малейшего шороха. Это напугало его ещё больше: сейчас восемь часов утра, Герман обычно вставал в половину пятого, чтобы уехать ровно в пять пятнадцать, причём спал очень чутко, просыпаясь едва ли не от каждого шороха. И Макс, наплевав на все свои принципы и правила приличия, мягко нажал длинными пальцами на ручку двери, стараясь, чтобы не скрипнули давно несмазанные петли, и шагнул внутрь. В комнате стояла полная темнота, шторы, не пропускающие ни единого солнечного лучика, были плотно задёрнуты. Макс несколько раз поморгал, давая себе время привыкнуть к такому освещению, точнее к его полному отсутствию. — Твою мать… — невольно вырвалось у него, когда глаза наконец-таки выхватили из мрака узкую кровать. — Твою же… В голове, казалось, закончились мысли. Григорьева словно окатили ведром ледяной воды, в висках пульсировало. Макс, забыв о том, что на стене есть выключатель, бросился к окну, рывком раздвигая шторы, впуская в комнату свет. Поморщился от ударивших в лицо лучей и бросился к кровати. Она была заправлена так же, как и вчера, как и неделю назад, месяц, год. Но в обычное время Макс ни разу не находил своего друга, залитого кровью, на ней. Герман лежал, широко раскинув руки, тёмная рубашка была донизу в крови, которая, похоже, вытекла из раны на шее. Левый рукав был порван, а от локтя вниз до пальцев засохли кровавые ручейки. Голова, видимо, тоже была разбита, волосы на виске и лбу слиплись. Герман явно не сам добрался до дома, в коридоре не было никаких кровавых следов. Это могло означать лишь то, что кто-то дотащил его сюда. И оставил. Макс одной рукой потянулся к телефону Германа, небрежно брошенному на тумбочку. Мобильник тоже был в крови, уже засохшей. Макс нажал на кнопку сбоку, загорелся экран, выдавая всего одно слово. «Пароль». Господи, понятное дело, телефон был запаролен. Нужно было бежать за своим, вызывать «Скорую», хотя что-то подсказывало парню, что врачи уже не смогут помочь. Горло сжалось, глаза жгло. Однако что-то заставило его протянуть руку к шее Германа, в отчаянной, бесплотной попытке нащупать пульс. И он был. У Макса округлились глаза. Герман был ещё жив. Пульс был едва заметный, ниже шестидесяти ударов, нитевидный, самый паршивый, как сказали бы врачи, но он был. Ворожцов был всё ещё жив, несмотря на страшные раны. — Какого… — начал было Макс, но резко замолчал, когда у Германа дёрнулось веко. Слабо-слабо. — Господи, Герман! Ворожцов явно хотел что-то сказать, но Макса уже не было рядом. Оцепенение спало, он бросился вызывать помощь. Язык почему-то заплетался, парень с трудом смог объяснить, в чём дело. Да и как объяснить подобное: нашёл своего друга полуживым в собственной кровати? Медики приехали через пять минут, сирена истошно завывала, когда во дворе показалась ярко-жёлтая машина. Реанимация и шоковая бригада. Но реанимировать не понадобилось, чему несказанно удивились все врачи, увидев количество крови и слабый пульс. У Германа билось сердце, сердце бойца продолжало качать кровь, не позволяя умирать. Перевязали, что смогли, торопливо подключили вновь потерявшего сознание Германа к системе капельниц, фиксируя катетеры дедовским методом — бинтом, чтобы продержалось до госпиталя. И уехали. В больнице, как известно, время тянется дольше, чем на самом деле, поэтому Макс был отчасти рад, что ему не позволили ехать в машине «Скорой», а сказали добираться своим ходом. Дорога до федерального медицинского центра занимала около часа, если без пробок, но в девять утра путь растянулся на два долгих часа. Макс бросил машину на больничной стоянке, взлетел по ступенькам и кинулся к администратору у стойки регистрации. Девушка что-то проверила в компьютере и велела ждать. Макс просидел в пустынном коридоре около трёх часов, уперев плавающий взгляд в стену напротив. Мимо проходили врачи, медсёстры — и ни одного пациента, как ни странно, — предлагали воды. Парень отказывался. Какая-то добрая душа — санитарка, судя по одежде, — отвела его умыть лицо и вымыть руки, Макс и не заметил, что до сих пор испачкан кровью. Кровью Германа. Он не мог думать ни о чём, кроме этого. Что произошло, как и где? Кто вернул Ворожцова домой так, что не разбудил Макса, и почему не отвёз сразу же в больницу? Слишком много вопросов, но нет никого, кто мог бы ответить на них. Макс провёл в белокафельной уборной добрую четверть часа, вымывая засохшую кровь из-под ногтей. Поплескал водой на своё белое от страха лицо, протёр глаза, вытерся жёсткими бумажными полотенцами в вернулся на своё уже законное место в коридоре. — Молодой человек, — позвали его спустя ещё час от раздвижных дверей с крупной надписью «Операционная. Не входить». — Молодой человек, это вы у нас приехали с офицером? — С офи… — Макс не сразу сообразил, что у него спрашивают про Германа. — Да, да, это я. — Он вскочил с маленького диванчика, на котором сидел. — Как он? К нему можно? — обратился к он немолодому хирургу в зелёной форме. Врач подошёл ближе от дверей, остановившись прямо перед Максом. — Благодарите Бога, юноша, — произнёс врач. — Ваш друг жив. Произошло настоящее чудо, я ни разу за всю свою практику не видел подобного. Кровопотеря должна быть огромной, но мы не обнаружили ничего подобного, даже раны не угрожают жизни, хотя должны быть задеты как минимум подключичная и сонная артерии. И Макс почувствовал, что больше не может стоять на ногах. К Герману он попал только вечером, когда Ворожцов немного отошёл от наркоза и непомерного количества лекарств в крови. Время для посещений давно прошло, Макса впустили по особому разрешению с личным поручительством главного врача. Макс толкнул дверь в палату и понял, что все слова кончились. Весь день ему хотелось одного: начать вопить, как безумному, выбить у Германа всю правду, всю до последней капли. И Ворожцов, похоже, знал это. Он был белее простыней, на которых лежал, подключенный к десятку аппаратов, с дренажными трубками, торчащими из ран на шее и плече. На входе в палату неотлучно дежурила медсестра: это был прецедент, что человек с подобными ранами выжил, а значит, требовал постоянного наблюдения. Макс на негнущихся ногах подошёл к его койке и сел поверх одеяла, игнорируя стул. Герман, медленно фокусируя взгляд на нём, глубоко вздохнул. И едва заметно качнул перевязанной головой: «Нет». Это перечеркнуло всё. В тот миг Макс впервые понял, что Герман вовсе не собирается посвящать его в свои тайны, в каких бы отношениях они не находились. Это его задело сильно, слишком сильно для того, чтобы остаться в палате, но просто так взять и уйти, бросив своего любимого человека, Макс не мог. Он оглянулся к дверям и, убедившись, что медсестра заинтересована чтением, протянул руку и осторожно взял ладонь Германа в свою, поглаживая открытые участки кожи, не занятые многочисленными датчиками и катетерами. И практически сразу почувствовал, как расслабился Герман, поняв, что Макс не будет донимать его вопросами. Он досидел с Германом до глубокой ночи, пока дежурный по этажу предельно вежливо не попросил его покинуть палату.***
Их было пятеро в тот день в резервации. Герман ещё вчера подал рапорт об одном выходном дне за собственный счёт, бросил заранее подготовленную сумку в багажник арендованного пикапа цвета хаки и с самого утра поехал в заповедник. Он чувствовал себя нехорошо ещё с ночи, но чудодейственная инъекция слегка оттягивала время превращения, давая время уехать туда, где никто не будет искать. Сознание начало плыть ещё в машине, перед глазами стоял влажный туман, а при взгляде на собственные руки Герман уже видел поросшие тёмно-бурой шерстью лапы с острыми когтями. Полнейшее враньё, что в зверя превращаются ночью, это могло произойти в любую минуту в день полнолуния, но опытные оборотни обычно знали «своё» время. Ворожцов прибавил скорость до ста двадцати — на старом шоссе не было никаких камер или полисменов, штрафа можно было не опасаться. В резервацию его пропустили без всяких вопросов — на контрольном пункте у шлагбаума въезд охранял такой же оборотень, а ему хватило одного беглого взгляда на дикие глаза Германа и содрогающиеся в подступающих судорогах плечи. Ворожцов углублялся в лес, резко кидая машину в повороты, на более аккуратную езду не было времени. Он почти не смотрел на дорогу, которую знал практически наизусть, пытался считать в голове, чтобы отвлечься. Вдали замаячила стоянка, окружённая бетонной четырехметровой стеной. Герман на полной скорости влетел туда, едва не смяв крошечную машинку справа. Выключил мотор, отстегнул ремень безопасности и выскочил из машины. Едва успел. Он не смог встать на ноги — упал на колени, тело безудержно трясло, пальцы скребли асфальт. В мозгу зародился огненный шар, теперь уже достаточно быстро охватывающий всё тело — раньше у Германа уходило на это больше часа, замечательный способ продлить мучения. Голову словно невидимыми тисками сжали изнутри, глаза вспыхнули адской болью и начали меняться на глаза зверя. После глаз всё на удивление проходило относительно быстро: позвоночник выгнулся, едва ли не ломаясь пополам, часть позвонков бесследно втянулась, с адской болью менялись конечности — укорачивались, на этот раз ломаясь, кости, появлялись другие суставы. Менялась голова, вытягивался череп, появлялись большие чуткие уши. Герман уже не стоял на коленях — упал на бок, задыхаясь, хрипя от дикой боли. Следом нарастала густая тёмная шерсть, покрывающая его практически до носа. Последними возникли когти, резко скребнувшие по асфальту с отвратительным звуком, и отчаянно мечущийся из стороны в сторону хвост. Всё это заняло около трёх минут. Только остановилась машина, вышел — точнее, выпал, — человек, буквально мгновение прошло, а возле пикапа лежит большой волк, скулящий на низких частотах. И само превращение выглядело достаточно аккуратным: никаких ошмётков плоти и кожи, обрывков одежды, как это случается у менее опытных оборотней. Вот зверь затих, медленно поднял тяжёлую голову и вскочил на лапы. И сделал то, чего явно не делают нормальные волки: корпусом навалился на дверь машины, закрывая её. Дождался глухого щелчка, развернулся и устремился в лес. Ему оставалось пережить восемнадцать долгих часов. Именно пережить. Это было десятое полнолуние, конец октября. В тот день он убил вожака клана. Это была рядовая стычка, ничего особенного. Раз в сто лет клан переизбирал вожака. Тот, кто считал себя достойным, выдвигал свою кандидатуру. Как правило, больше одного желающего ни разу не было, а последние две сотни лет лидер не менялся, никто не хотел сражаться с нынешним вожаком, могучим Томашем, крепким поляком, ставшим оборотнем ещё в восемнадцатом веке после того, как на спор пошёл ночью в заброшенное логово, где по преданию издревна собирались оборотни. Пошёл — и был укушен. Герман же стал оборотнем полтора года назад, на два с половиной года позже того момента, как порядком измученная многочисленными приключениями «Бегущая по волнам» пристала к берегу. Глупая была история: в одном городе орудовали сектанты, зверски убивающие людей, устраивающие жертвоприношения во имя дьявола. Бойцов отправили на зачистку их поселения, располагавшегося в заброшенных домах на юго-востоке. И Герман получил удар зазубренным ритуальным ножом, пробившим ему предплечье. Ножичек-то явно был непростой, рукоятка была богато украшена древними рунами и щедро полита кровью, давно присохшей, однако. Едва не стоивший Герману подвижности левой руки: лезвие пробило плоть насквозь, разорвав всё, что только можно было, сухожилия, мышцы, которые хирурги сшивали долгих три часа. Реабилитация была ещё хуже, пальцы ушли в глухой отказ и шевелиться не хотели. Кажется, тогда Герман и стал видеть Макса чуть чаще: тот почему-то жалел его, Ворожцов видел это в пронзительных голубых глазах. Григорьев оставался в медицинском центре всё больше и больше, сидел на неудобном стуле рядом с инструктором-реабилитологом в немного жалких попытках подбодрить Германа, который только больше злился из-за своей вынужденной беспомощности: он не мог даже завязать шнурки без посторонней помощи, службу временно пришлось оставить. А Макс остался с ним. Был тёмный зимний вечер, когда они вдвоём сидели в кабинете затихшей до утра больницы, когда раздражённый сверх меры Герман безуспешно пытался сжать в кулаке эспандер, стоявший на такой силе натяжения, что сжать его мог бы и младенец. Пальцы лишь слабо дёрнулись, ни на миг не нажав на упругую резину. Герман чертыхнулся и, словно обиженный ребёнок, перехватил тренажёр здоровой рукой и швырнул его в стену. Сидевший рядом Макс дёрнулся от неожиданности: за две недели непрерывных упражнений Герман впервые позволил себе подобное. Ярость, ненависть к самому себе сначала вскипела где-то глубоко внутри, постепенно отравляя мысли. И Герман, не сдержавшись, двинул кулаком бесполезной руки по столу, с трудом двигая конечностью; взмах шёл не от кисти, а от локтя, что только усиливало удар. Это было больно, но это был доступный способ выплеснуть раздражение, не срываясь на окружающих людей. Ворожцов успел ударить раз пять, прежде чем Макс перехватил его руку, не давая замахнуться. Герман злобно уставился на него и вырвал руку. Бить по столу, однако, перестал. Макс просто сидел рядом, не представляя, что можно сказать, как утешить. На какой-то миг ему показалось, что Герман расплачется, но Ворожцов просто беззвучно содрогался всем телом, плечи у него тряслись. Макс неловко сполз со стула, несколько секунд мялся, но нашёл в себе силы встать за спиной у Германа и положить руку ему на плечо, выражая молчаливую поддержку. Почему-то Макс думал, что Герман сбросит его руку, он просто ненавидел, когда кто-то видел его слабым, то есть таким, каким он показал себя минуту назад. Но Григорьев с удивлением понял, что ошибся. Наоборот, Германа даже чуть отпустило, он немного свободней сел, словно наслаждаясь прикосновением, он забыл о добавившейся боли в поврежденной руке, хотя суставы были сбиты в кровь. А дальше Макс обругал себя за полнейший дебилизм на фоне ярко выраженной олигофрении ставшей причиной его полнейшей неспособности не видеть очевидного. Первое: Герман к нему неравнодушен с того момента, как они вернулись. Второе: Макс сам не хотел видеть этого, упорно считая, что Ворожцов никогда не собирается связывать себя какими бы ни было отношениями. Третье Макс додумать не успел, поскольку нашёл себя прижатым к стене возле треклятого стола, одной рукой парень притягивал Германа, тяжело дышащего, уткнувшегося носом Григорьеву в плечо, к себе за шею, губы сладко ныли и — да, — были красные, словно по ним прошлись наждачной бумагой, Макс вспомнил все свои насмешки над Алёной. Кто бы знал, что это настолько приятно? Для Германа это был последний спокойный вечер. На следующий день он испытал все прелести первого обращения в оборотня. Он и не предполагал, что нож, причинивший ему столько неприятностей и, однако, позволивший ему открыть Максу душу, окажется орудием для жертвоприношений, в ходе которого человеку вскрывали грудную клетку, вырывали сердце и приносили в качестве дара богу с непроизносимым именем — покровителю всех оборотней. Герману поплохело совершенно внезапно, когда он ехал домой, перед глазами заплясали разноцветные мушки, бросило в жар. Германа спасло, что он ехал по пустому пригородному шоссе без риска врезаться в кого-нибудь. Он остановился, уже не чувствуя собственных ног. Потянулся к телефону, со страхом подозревая сердечный приступ или что-то подобное. Но пальцы дрожали и были настолько мокрыми, что трубка выпала из рук. Дрожа, он вылез из машины, оседая возле неё, сползая по открытой двери. Следующие несколько часов были для него вечностью, наполненную болью. Здешняя форма обращения значительно отличалась от киношной: первый раз был самым долгим и болезненным, едва ли не двести минут, но в образе волка несчастный пребывал чуть больше часа. Герман нашёл себя, окровавленного, жалкого, в изорванной одежде — тогда он не умел превращаться в зверя, сохраняя на себе что-нибудь, начиная рубашкой и кончая дорогими часами, которые пришлось выбрасывать. Был один-единственный плюс: пострадавшая рука невероятным образом стала функционировать как раньше, зажило всё: разорванные связки, мышцы. Тогда он едва смог доехать до дома, чудом не наткнувшись на полицейский патруль. И начался новый этап в жизни Германа в качестве оборотня. Ни один день он провёл в архивах, перелопатил тонну древних рукописей, едва не заработал астму от витавшей в воздухе вековой пыли, но нашёл упоминание о древнем Ордене Люпуса, члены которого, все до единого, были оборотнями. Герман, понял, что влип. Однако с этим можно было жить. Превращение раз в месяц, не дольше одних суток, даже ясность сознания слегка сохранялась, он мог не опасаться, что выйдет в город охотиться на обычных людей. Тогда не опасался. Он полностью потерял над собой контроль во время схватки с Томашем. Это было чисто ритуальный поединок, который не должен был закончиться смертью, поляк практически с самого начала понял, что более молодой оборотень одерживает верх, и он дал Герману это понять. Опоздал. В волчьем разуме Ворожцова словно сгорел последний предохранитель, удерживавший его от подобных поступков. Старый вожак, на тот момент только с одной прокушенной лапой, только начал вставать с земли, прижимая хвост к задним лапам с болтавшимися на них клочьями шерсти, признавая право нового лидера на власть. Большие глаза Германа-волка застлал кровавый туман, в постепенно отключающемся мозгу горело единственное желание убивать. Он набросился на Томаша, рвал его зубами, когтями, пытаясь дотянуться до глотки. Только тогда поляк начал отбиваться в полную силу, демонстрируя приличный двухсотлетний опыт стычек и свою силу. Он разорвал Герману плечо, стремясь повредить артерию и остановить схватку, но Ворожцов в пылу сражения и не почувствовал боли. Она пришла только после того, как окровавленный труп старого вожака упал к его лапам. Герман тупо посмотрел на погасшие глаза Томаша, на огромное тело, на котором не осталось целого места, и понял, что ему плохо, кровь из ран на шее и плече заливала землю. Регенерация шла полным ходом, но Германа повело вбок. Он пошатнулся и тяжело завалился рядом со своим первым убитым волком. И, кажется, забыл как дышать. И это было больно. Процесс восстановления также был не из приятных: чувствовать, как глубоко внутри тела останавливается кровотечение, как начинают срастаться порванные сосуды, как заживают страшные кусаные раны. Никакого обезболивания, понятное дело, регенерация не обеспечивала. Но самым отвратительным чувством был хруст сломанного в драке плеча, возвращающегося на место. Всё могло пойти совершенно по-другому, если бы Максу не вздумалось зайти к нему в комнату в то злополучное утро. Остальные оборотни, ставшие свидетелями схватки, нового вожака признали, Томаша никто особенно не любил, он был склочником, скандалистом, которому ничего не стоило отвесить кому-нибудь из стаи тяжёлую оплеуху — просто так, попал под горячую лапу, у вождя плохое настроение, это нужно понимать. По негласным правилам новому вожаку обязаны были помочь в том случае, если он победил, но оказался тяжело ранен. Правило не распространялось на отдельные случаи, когда умирали оба вожака, тогда выбирался третий из числа остальных претендентов. Однако Герман умирать не собирался, поэтому более слабые члены стаи дождались полуночи, когда поголовно все оборотни превращались обратно в людей, и договорились отвезти едва живое на тот момент, окровавленное тело до дома. Причём все знали, что Ворожцов живёт не один — и нет, он никогда об этом не рассказывал, его с головой выдавал запах, особенно если ночь перед превращением он проводил с Максом — тогда остальные оборотни едва не дурели от восхитительного запаха феромонов, а Герман забирался ещё дальше в лес, пережидая свои положенные часы. Дорога по шоссе показалась бесконечно долгой для двух немолодых оборотней, которые никак не могли отойти от пребывания в волчьем теле, поэтому машину вели не слишком аккуратно, иногда едва-едва успевая вписаться в очередной поворот. Дом нашли легко: небольшой двухэтажный таунхаус, выделенный руководством, стоял особняком. Попали внутрь без проблем — пробраться куда-то, не имея ключей, для оборотня, пусть даже для самого неумелого, всего лишь детская игра. Открыли многочисленные двери, по тому же запаху найдя комнату вожака. Задвинули шторы — свет очень мешал регенерации, — и тихо, стараясь ничего не зацепить и не наследить, хотя ботинки вытереть догадались, обувь-то была сплошь в лесной земле, — и так же тихо ушли. А потом всё испортил Макс — ещё несколько часов, и регенерация бы завершилась, но парень во-первых, раздвинул шторы, а во-вторых вызвал обыкновенных врачей, не зная, что любые лекарства во время процесса восстановления — яд для оборотня, вызвавший у Германа сильнейшую интоксикацию, которую доктора сочли заражением крови. А потом всё полетело к чертям, когда Герман понял, что больше не в состоянии себя контролировать, даже не будучи оборотнем. Кто знает, могло ли тяжелейшее отравление вызвать это? Герман так и не узнал. Три бесконечно долгих недели в больнице были для него китайской пыткой: громкий звук, яркий свет, раздражающие разговоры — всё это вызывало немедленное желание порвать на части источник раздражения. Он переставал чувствовать себя человеком, словно волчья сущность завоевала обширный плацдарм в его мозгу и теперь палила из всех орудий, стремясь завладеть оставшейся частью мозга. Собственно, в такие моменты Германа практически не волновали окружающие его люди, но Макс… Герман был не готов сделать его своей следующей жертвой. Это могло произойти. Ворожцов едва не сорвался, когда парень пришёл его навестить и — пустяк, ничтожная мелочь, — задал какой-то — Герман даже не помнил, какой, — глупый вопрос. В мозгу словно погасла лампочка, обеспечивающая нормальное функционирование тела, но бешено завыла красная тревожная кнопка. Герман физически почувствовал, как проламывает парню голову. И это было страшно. Выход был только один, что Ворожцов прекрасно понимал — переселиться в общину оборотней. У всех бывали такие моменты, когда шарики заходили за ролики, едва не доводя до сумасшествия, но это обычно проходило. У кого-то занимало два дня, а у отдельных экземпляров несколько лет. Несколько лет без Макса… Но подвергать его такой опасности… Кто-то мог бы счесть это благородством, но истинные мотивы Германа были до боли эгоистичными. Конечно же, он боялся за Григорьева, но больше всего его волновал тот факт, что за убийство он надолго сядет, а значит лишится шанса вернуть дочь. С руководством было гораздо проще договориться, им давно требовался специальный отчёт о таинственной резервации, где не было даже лесников — все боялись. Герману оформили специальную командировку, на его имя выделили крошечную сторожку, где он должен был проживать. Домик был прямо на границе леса, большая часть бойцов ISPA покрутили пальцами у висков, когда узнали, куда отправляется Ворожцов, и советовали запастись серебряными пулями и освященным крестом. Герман, конечно, посмеялся вместе со всеми, хотя его сослуживцы и не подозревали, насколько были правы, предлагая серебро в качестве защиты. Самого Ворожцова один раз ранили фанатики того же самого ордена, из-за которого он и превратился в зверя. Ранили из обыкновенного пистолета, да необычной пулей, отлитой из чистейшего серебра, попав, по счастью, не в голову и не в сердце, но в заднюю лапу. Рана зажила быстро, но Герман ещё долго хромал, отговариваясь растянутыми связками. Однако это было самой простой частью плана — найти место, где несчастному, психически неуравновешенному созданию можно спрятаться от всех и вся. Сложнее всего было оставить Макса, хотя дело опять же было не в практической части — всего-то подсказать Григорьеву неправильное время собственной выписки и бесследно пропасть, не оставив ни записки, ничего. Герман принял тяжёлое решение: не прощаясь, исчезнуть, словно бы его и не существовало. Он едва не передумал в самый последний момент, когда вечером, накануне своего предательства, получил сообщение от Макса, в котором парень просил написать точное время выписки. Это был решающий момент. Одиннадцать часов вечера, Герман лежал на узкой больничной кровати, тупо смотря на экран, не чувствуя боли в плече из-за неудобной позы. Он мог ответить «14:00», сжечь все мосты, лишить себя последнего шанса — он знал, что никогда не опровергнет свои слова, отправив СМС, пропитанное болью и отчаянием. Четыре цифры… Всего четыре цифры. Или же написать «12:00», не ломая себя, не испытывая сожаления. Нет, не сожаления, чувства опустошенности, которое накатило, как только Герман странно негнущимися, холодными пальцами отстучал «14». А Макс… Макс, приехав в тот день в госпиталь, получил в регистратуре парочку косых взглядов и всецелое удивление дежурного врача, которому пришлось объяснять молодому всполошенному парню, что пациент из восьмидесятой палаты подписал все необходимые бумаги и покинул больницу около двух часов назад. Макс замер возле прозрачного окошка, пока стоявшая рядом с ним бабулька с букольками не оттолкнула его клюкой, ворча про молодёжь, не имеющую ни малейшего уважения к старикам, хотя Григорьев узнал в бабульке нынешнюю чемпионку параолимпийских игр ISPA по лыжному спорту. В параолимпиаде пожилая дама принимала участие не по причине какого-то недуга, а просто по возрасту и не слишком большому ухудшению зрения. Вот тебе и бабка… Макс думал об этом, пока выцарапывал из кармана телефон и нажимал на кнопку быстрого набора. Номер Германа был у него не первым — по умолчанию это был номер «Скорой помощи», поэтому Ворожцов шёл вторым номером. Он торопливо ткнул пальцем в цифру «2», но услышал буквально один гудок, прежде чем безжизненный металлический голос произнёс «данного номера не существует». Это сказало Максу гораздо больше, чем любая оставленная записка, если бы она конечно была. Герман, похоже выбросил телефон, что было бы весьма логичным. Чувствуя, как земля уходит из-под ног, Григорьев бросился домой, всё ещё во что-то веря, на что-то надеясь… Наверное, рассчитывая узнать, что же произошло. И его ждал сюрприз. В нелепом почтовом ящике ядовито-синего цвета, приколоченном к автоматическим воротам на въезде во двор, Макс нашёл простой свёрнутый из бумаги кулёк, в котором лежал телефон. Телефон Германа, почему-то тщательно вытертый, всё ещё хранивший едва заметный спиртовой запах влажных салфеток. Запароленный, опять же, хотя Макс буквально через несколько дней нашёл специалиста, который бился над обычным смартфоном несколько дней, с трудом взломав код доступа. Как выяснилось, зря — установленная хитроумная программа в ответ на попытку взлома уничтожила всё содержимое телефона и сожгла сим-карту, оставив лишь тлеющие проводки контактов. Макс видел такое только в фантастических фильмах. Это был конец. Герман исчез, не оставив ничего. Макс сходил с ума, пытаясь понять, куда же он пропал потерял покой. Засыпая каждую ночь, он клал возле себя два мобильных телефона: сгоревший Германа и свой, всё ещё надеясь быть разбуженным неожиданным, но таким нужным звонком. Он обратился в канцелярию ISPA и получил довольно жёсткий ответ: майор в командировке, а всё, что этого касается — не твоего ума дело. Однако парень чувствовал, что Герман не мог просто исчезнуть, ничего не сказав, он не мог так поступить с Максом, которому он буквально недавно, поздним вечером, сказал три заветных слова. Тихо сказал, он словно боялся, боялся открыться кому-то или, что было более вероятно, своей весьма нетрадиционной ориентации. Поэтому командировка явно была банальным предлогом. Ворожцов никогда бы не сделал этого, не будь у него по настоящему важной причины. Однако Макс нашёл его. И это тоже произошло совершенно случайно. Он потратил огромные деньги и заплатил одному из вышестоящих чинов в дорожном управлении, чтобы получить драгоценную возможность просмотреть записи со всех камер, которые были установлены на всех дорогах большого города. Адская работа — и речь идёт не о взятках, которых, кстати, пришлось давать куда больше, чем предполагалось. Как бы Герман не пытался скрыться, этот город был практически единственным пригодным для жизни местом, остальные поселения были либо отдалёнными, либо необжитыми. И Макс чувствовал — Герман где-то рядом, возможно, не слишком близко, но всё же… В итоге пришлось вновь искать программиста — тот, который взламывал телефон Германа, отказался оказывать Максу какую-либо услугу. Нашёлся компьютерный гений, который согласился в кратчайшие сроки написать такую программу, которая смогла бы сравнивать марки машин и смутные силуэты водителей, используя записи с камер. Программа была полностью готова через неделю, к тому моменту прошло около трёх недель с момента исчезновения Германа. Макс за это время успел благодаря очередной взятке узнать в салоне проката, какую машину периодически берёт в аренду офицер ISPA, который должен был около двух месяцев назад взять машину и до сих пор вернуть. Ещё через две недели, с утра пораньше, а если бы точным — в четыре часа, Григорьева разбудил срочный звонок. Пикап с подходящими параметрами и водителем засветился на железнодорожном переезде и, судя по всему, ехал в закрытую лесную зону. Больше ничего Максу и не надо было знать, он торопливо одевался, чувствуя, как спать моментом расхотелось. Он понятия не имел, где он будет искать Германа, и что тот вообще забыл в резервации, но сейчас это было не слишком важно. Макс поехал практически налегке, не взяв с собой ровным счётом ничего. Судя по нарисованной умной программой карте, заповедная зона была в нескольких часах езды от города. Ну как, в нескольких? Несмотря на раннее утро, практически ночь, машин на дорогах было достаточно, хотя Макс упорно старался не попасть ни в одну пробку. С трудом, но получилось. Однако встреча с Германом произошла совершенно не так, как Григорьев себе её представлял. На территорию резервации его, понятное дело, не пустили, но Макс поступил гораздо проще — разогнался на своём джипе с усиленным бампером и передней частью, попросту снеся шлагбаум, слыша за своей спиной вопли слегка заросшего парня-охранника. Дальше Макс следовал по накатанной лесной дороге со следами многочисленных машин, которые явно тут не раз ездили. И парень несказанно удивился, когда увидел впереди добротную асфальтированную площадку-парковку, огороженную высокими стенами из бетонных блоков. Въехав туда, он увидел остановившийся немного дальше пресловутый пикап. Макс отстегнул мешающий ремень безопасности практически на ходу, остановил машину, выключил мотор и хотел было броситься к Герману, который только-только открыл дверь пикапа, но замер, когда увидел, что с Ворожцовым явно не всё хорошо: его так трясло, что это было заметно даже с тех двадцати метров, где стоял Макс. — Макс, уходи, — вдруг гулко проговорил Герман, чувствуя подступающее к горлу рычание. Он не кричал, но слова отчётливо раздавались в тишине леса. — Сейчас восемь часов, я практически не могу себя контролировать. После превращения ты станешь добычей. — Чёрта с два! — выкрикнул Макс. До него медленно начинало доходить происходящее, но его слишком привыкший к здравому смыслу мозг отказывался верить. — Кончай эти игры, мы едем домой. Давай! — М-Макс… — странно простонал Герман и упал сначала на колени, потом — ничком, обхватив себя за плечи сильными руками. Макс в ужасе наблюдал процесс обращения, ноги его приросли к земле, он, не в силах пошевелиться, безмолвно наблюдал, как вместо дорогого его сердцу человека на земле извивался огромный волк, приблизительно в половину больше обычного среднерусского. Герман — а точнее волк, — злобно оскалился, обнажая длинные пожелтевшие клыки. Бросился на него, но в ошеломительном прыжке был перехвачен другим волком, неожиданно появившимся с другого конца парковки. Теперь они, бешено сверкая глазами, кружили вокруг, злобно скалясь из-за жертвы. Из-за Макса. Герман сорвался со всех катушек, он не узнавал парня, вместо него была очередная дичь, очередной чужак, забредший на территорию, чужак, которого нужно убить во что бы то ни стало. Макс попятился, когда два огромных тела упали рядом с ним, едва не подмяв под себя. Стоять на месте было смертельно опасно: волки не замечали ничего вокруг, пытаясь поскорее вцепиться друг другу в глотку. Макс физически почувствовал боль, когда светло-серый волк впился Герману в плечо. Бурый зверь взвыл, но мощным движением оторвал более крупного противника от себя. Из раны тут же брызнула кровь, но Герман лишь оскалился, показав длинные, окровавленные клыки, и бросился на соперника, затуманенным мозгом даже не думая о Григорьеве, с которого мигом спало оцепенение, парень бросился бежать прочь, содрогаясь, слыша за спиной страшные звуки битвы. Сторожка, крошечный домик на границе с лесом. Макс бросился туда, надеясь, что дверь не заперта, он понимал, что здесь, вероятно, никто не живёт. Он взлетел по трём ступенькам, едва не падая, и дёрнул за ручку двери. Та легко отворилась, а Григорьев забежал внутрь, закрыл ссохшуюся от времени деревянную филёнку. Понятное дело, оборотня бы она не остановила, но Макс надеялся, что волки сейчас слишком увлечены дракой, чем вынюхиванием и поиском сбежавшей добычи, человечины, точнее. Макс какое-то время сидел, навалившись на дверь, стараясь не слишком глубоко дышать, но не слышал никаких звуков из леса. Парень крайне рассчитывал на то, что оборотни углубились в лес. По истечению четверти часа Макс позволил себе встать и осмотреться. Его внимание привлекла полуоткрытая дверь в одну из комнат. На миг Григорьев испугался, что забрёл в гости к какому-нибудь очередному опасному мифическому созданию, но его взгляд упал на вешалку прямо возле выхода. На крючке висела чёрная спортивная куртка с вручную нашитыми светоотражающими лампасами. Куртка Германа. Теперь стало понятно, кто здесь живёт. Макса не удивила даже короткая боевая винтовка с несколькими магазинами патронов, висящая над дверью, блестящая от масла — её явно недавно брали в руки и разбирали, чтобы привести в должную готовность. Макс без труда дотянулся до оружия, снял, чувствуя, как скользят руки. Проверил — все патроны на месте и, опять же, вставлены недавно, словно Герман к чему-то готовился. Макс искренне понадеялся, что не к его приезду. Ему самому стало спокойнее, когда он понял, что ему есть чем обороняться, если придётся. В голову пришла поганая мыслишка, которую Григорьев постарался поскорее отогнать. «Что если ему придётся стрелять в Германа ради спасения собственной жизни?» Кажется, он просидел в крошечном домике всю оставшуюся жизнь: наступил полдень, но гигантские звери по-прежнему не спешили наведаться по его душу. Макс положил винтовку рядом с собой, постоянно убеждаясь, что она находится в зоне видимости его глаз и зоне досягаемости его рук. Около четырех часов пополудни парень почувствовал — отвратительный, конечно, каламбур, Герман бы точно не оценил, — волчий голод. Повесив оружие на плечо, он протопал на крошечную кухню — без больших окон, к счастью, через которые из леса можно было бы увидеть широкоплечую фигуру Макса, — с допотопной газовой плитой «Малыш», крошечным холодильником и на удивление чистой раковиной с насухо выжатой губкой на краю. Это, впрочем, Макса не удивило, Герман был аккуратистом во всём, если не сказать перфекционистом. С едой тоже проблем не было, более того, в ящиках всё было разделено на небольшие группы. Григорьев без труда понял, по какому принципу — быстрые углеводы. Банка тушёнки, пара сухарей и тонкая плитка тёмного шоколада «Гвардейский». Всё, что нужно, чтобы быстро получить необходимую энергию в виде глюкозы и углеродных соединений. Около десяти часов вечера, после долгих сотен секунд ожидания, Макс почувствовал, нежели услышал, шум во дворе. Он приблизился к окну, стараясь не слишком высовываться. Дальше ему показалось, что сбылись все его детские кошмары, что фильмы ужасов ожили и пришли к нему, в маленький домик в резервации. Из-за деревьев, слегка пошатываясь, вышел огромный окровавленный волк, дико блестя тёмными глазами, но к дому не приближался. Вышел — и сел на землю, неподвижным взглядом уставившись на Макса. Он увидел его, чёрт побери! У Григорьева едва не сдали нервы, палец задрожал на спусковом крючке — с предохранителя винтовка давно уже была снята. Сделай волк — Герман, — хоть одно, малейшее движение, Макс бы выстрелил. И попал бы прямо в огромную лобастую голову, точно между глаз, пуля подобного калибра разнесла бы череп на осколки кости, Герман знал, к чему готовится, когда выбирал патроны, это точно. Но оборотень не шевелился всего несколько мгновений, прежде чем справа от него из темноты не выскочил второй волк с более светлым окрасом. Он понял, где Макс, он разнёс бы сторожку, разметал бы её по бревнышкам, но вонзил бы клыки прямо в тёплое, содрогающееся тело. Сбыться этим смелым мечтам помешал Герман, который, видимо, начал что-то соображать, мигом оценил ситуацию и бросился на бывшего члена своего клана, когда тот весь подобрался, готовясь атаковать Макса, выглядывающего из-за подоконника. Схватка вновь плавно переходила куда-то вглубь чащи, Герман стремился отвести врага как можно дальше от Макса, но в этот раз Григорьев твёрдо решил не потерять его. Громко зовя Германа, Макс всё больше углублялся в лес, спотыкаясь о корни и падая. Он разбил лицо, не заметив камень под ногами, выбросил винтовку, которая только замедляла передвижение, но страх за своего самого близкого человека гнал его вперёд. Макс успел порадоваться, что Герман всё ещё был в облике волка, следы были хорошо заметны. Как и клочья вырванной с мясом шерсти и капли крови. Совсем близко раздался разноголосый вой, а затем звуки волчьей грызни, звуки падений. Макс вновь закричал и побежал вперёд, путаясь в ежевичных зарослях, раня руки и шею. Не чувствуя под собой ног, он выскочил на поляну, когда всё уже стихло. Картина перед ним предстала воистину ужасная: крошечная полянка была взрыхлена гигантскими лапами, истоптана, на краю была пара поваленных молодых елей. И два огромных окровавленных зверя, неподвижно лежащих в некотором отдалении друг от друга. Макс сразу увидел, что светло-серый волк мёртв, брюхо у него было распорото так, что на землю выпали сизые петли кишечника, один глаз был выбит. А буквально в пяти метрах от него, запрокинув лобастую голову в небо, лежал его противник, грудь которого тяжело вздымалась, из немногочисленных, но глубоких укусов и ран текла кровь. Макс бросился было к нему, но здравый смысл заставил его остановиться. Сейчас это был не Герман, а опасный, к тому же раненый зверь. Он мог навредить самому Григорьеву, не сознавая этого от боли. Макс счёл, что лучше он останется пока в стороне, но решил испытать удачу и шёпотом позвал волка по имени. И тот услышал. Явно хотел обернуться, но не смог поднять голову, только дёрнул ухом. — Герман, — продолжил Григорьев. — Это я, Макс. Я могу подойти? Снова дёргает ухом. Значит, слышит и всё понимает. И Макс забывает про всю свою технику безопасности, падая на колени возле волка. Тот поверхностно дышит, но не открывает глаз. Процесс регенерации идёт, но не слишком быстро, раны очень тяжёлые. Макс просто сидит рядом, не в силах помочь, страшась прикоснуться к Герману — на нём живого места нет. Передняя лапа сломана, согнута в обратную сторону, когти обломаны и покрыты землёй. Но самыми пострадавшие местами, как и в прошлый раз, были шея и бока, кровь тонкими струйками вытекала из ран, а чуть ниже плеча была, похоже, задета вена, кровь шла пульсирующей вишнёвой струёй, заливая землю. Со стороны выглядит страшно, но на самом деле — не слишком опасно. Но очень болезненно. Герман сильно мучился, пережидая самые сложные моменты восстановления, Макс на всю жизнь запомнил отвратительный хруст, когда передняя лапа встала на место со своего вывернутого положения, в под шкурой на уровне груди щёлкнули, срастаясь, сломанные рёбра. Макс, неловко закатав грязный рукав, бросил взгляд на часы. Двадцать три пятьдесят девять. Ещё около минуты он неотрывно смотрит на зверя, неподвижно лежащего перед ним. Ровно в полночь по тёмно-бурой куче шерсти словно прошла волна: огромное тело на миг подёрнулось дымкой, какая бывает с утра над водоёмом после тумана, и вместо волка на земле скорчился сам Герман: окровавленный, но живой, живой! Процесс регенерации продолжался — исчезали тёмно-фиолетовые гематомы рядом с местами бывших укусов и рваных ран от когтей, даже нарастали волосы на голове в тех местах, где волчья шерсть была вырвана с мясом. Сам Макс невольно содрогнулся, когда по-видимому повреждённое глазное яблоко пришло в движение под веком — Григорьеву не хотелось думать, насколько серьёзной было повреждение. Вероятно, Герман бы остался наполовину слепым, не будь у него здоровья оборотня. В полнейшей тишине прошло ещё около четверти часа, в течение которых Макс стал свидетелем восстановления и сломанных костей, и порванных связок. Жутко, при условии, что тишину периодически нарушали стоны боли: сиплые, едва слышные, но они всё же были. Прошла, наверное, вечность, прежде чем веки у Германа дёрнулись, а закатившиеся глаза, оставившие вместо зрачков серебристые полоски, вернулись на место. — Герман? — подрагивающим — чёрт, первый раз в жизни такое, — голосом позвал его Макс. Тот не ответил, только медленно моргнул, давая понять, что услышал обращение. Григорьев был растерян, он не представлял, что делать и куда бежать. Герман, кажется, тоже это понимал, поэтому, собрав остатки сил, прошептал — Макс с ужасом увидел почему-то свежую кровь на его губах: — Я сейчас вряд ли смогу дойти до парковки. Макс пару секунд отчаянно соображал, о чём он говорит, ведь парень ожидал любые слова, кроме этих. Наконец до него дошло, что из резервации им всё-таки нужно выбраться, а до стоянки отсюда — добрых три километра. — Д-да, конечно, — Григорьев торопливо вскочил на ноги, чувствуя неприятное покалывание в затёкших после вынужденно неподвижной позы конечностях. Он прекрасно помнил, как добраться до огороженной площадки, где оставалась его собственная машина и пикап Германа. Логично было бы подогнать сюда небольшой китайский джип, а машину Ворожцова взять на буксир — у Макса как раз был негибкий трос. Три километра — приблизительно двадцать минут для опытного спортсмена с опытом ориентирования в глухих лесах — а Григорьев как раз обладал такими данными. На машине он доехал чуть медленнее, едва не пропустив нужный поворот, ведь ехать в узкие просветы между деревьями он бы не смог. Макс въехал на поляну и остановился, не заглушая мотор. Герман всё ещё лежал на земле, слегка только изменив позу: он, как будто раздавленный катком, был на спине, запрокинув голову назад, грудь едва вздымалась, он заметно похрипывал на выдохе. Его надо было как минимум срочно поднимать с холодной лесной земли, а максимум — везти в госпиталь, причём срочно, хотя Макс предполагал, что с врачебной помощью второй раз лучше не экспериментировать. Гораздо больше его мысли занимала другая, более насущная проблема: как поднять с земли фактически убитого человека — да тот оборотень, чёрт побери, убил его, просто чудо, что Герман продолжал дышать. Макс был просто не в курсе, что состояние, подобное клинической смерти, было совершенно нормальным для финальной стадии регенерации: отсутствие давления, падение пульса, перебои с дыханием. В обычной ситуации подошёл бы крайне зрелищный «кувырок рейнджера», позволяющий поднять раненого без значительных энергетических затрат, но этот способ явно не подходил для пострадавшего с только что зажившими переломами и, вероятно, внутренними повреждениями. Поэтому Макс не придумал ничего лучше, чем банальнейшим образом забросить одну руку Германа себе на шею, а потом поднимать. Ворожцов повис на нём всем своим не слишком большим, но внезапно потяжелевшим телом. Макса хватило только на простейшие действия типа «дотащить до ближайшего пенёчка и усадить». Не слишком удачный вариант оказался, когда Макс покосился на заваливающегося набок Германа и бросился к машине, торопливо открывая задние двери. Он едва ли не затаскивал туда Ворожцова, который не наступал полностью на ноги и едва сдерживал стоны, когда наиболее пострадавшие части тела задевали двери машины или сиденья. Макс обежал машину, открыл багажник, нашёл то, что искал, залез внутрь салона с другой стороны, сжимая в руках скомканный плед, который он отрывистыми движениями разворачивал, подкладывая его под практически неподвижное тело. Герман никак не отреагировал, когда Макс повернул его набок, закрепляя поверх ремнями безопасности, он впал в состояние, подобное целительному трансу: глубокий рваный порез через всё лицо затянулся прямо на глазах у Григорьева, оставив, однако, тонкую полоску шрама на переносице и веке. От резервации им предстоял долгий путь домой, около часа или двух, при условии полного отсутствия пробок и заторов. Однако была ночь, а значит максимум, на кого они могли наткнуться — были местные жандармы. Встреча была бы крайне неприятной: Максу пришлось бы объяснять, откуда у него в салоне окровавленное тело. Живое, к счастью. Но это вряд ли бы оправдало его в суде — повесили бы попытку убийства. Не самая лучшая перспектива. Он довольно быстро покинул территорию резервации и выехал на пригородный путь, периодически тревожно оборачиваясь на практически не подающего признаков жизни Германа. Но он жил, продолжал жить. — Макс? — раздался за его спиной усталый сиплый голос примерно через час после начала движения. — Где мы? Григорьев бросил быстрый взгляд на зеркало заднего вида, но Герман так и не сел ровно, его практически не было видно, только макушка в пятнах крови на коротких, остриженных почти под ноль волосах. Макс значительно сбросил скорость и оглянулся, внимательно рассматривая Германа. Ему на глазах становилось лучше: взгляд больше не был мутным, словно искорка зажглась, кровотечение полностью остановилось, хотя одежда Германа была донизу в кровавых пятнах, дыхание выровнялось. Кожа всё ещё блестела от пота, но Ворожцов выглядел значительно бодрее, чем полчаса назад. Герман полулежал на неаккуратно развёрнутом пледе, опираясь на локоть. — Мы на шоссе Д-12, скоро попадём в город, — наконец произнёс Макс, убедившись, что Герман чувствует себя сносно. Не слишком хорошо, но хотя бы сознания не теряет и достаточно связно говорит. — У тебя, наверное, накопилось много вопросов, — вздохнул Герман. — Ты можешь спросить. — Что спросить? — едва ли не рассмеялся Макс. — По-моему, всё ясно, как день! — Нет, тебе ничего не ясно! — Герман на миг повысил голос, но быстро сбавил тон: похоже, громкие звуки пока причиняли ему неудобства. — Тебе ясно только то, что я — оборотень. Который пытался убить тебя. — Это не имеет значения, — обернулся к нему Григорьев. — Ты не мог контролировать себя, будучи зверем. — Это не ответ, — усмехнулся Герман, однако весь последующий путь они проделали в полной тишине. — Сумасшедшая ночь, — выдохнул Герман, когда они наконец добрались до дома. За окном занималась заря, а они даже и не ложились. Ворожцов, не раздеваясь, осел прямо у дверей, облокотившись на стену, уронив голову на колени. Под его глазами залегли тёмные круги, появившиеся от усталости и боли. — Спасибо, что приехал за мной, — чуть глуховато проговорил он. — Что? — Макс резко обернулся. — Брось, это мелочь после всего того, что ты для меня сделал. — Но ты меня не бросил, — Герман поднял на него глаза. — Хотя мог бы. Я же предал тебя. — Перестань, — оборвал его парень. — Ты пытался защитить меня. Пусть даже от самого себя. — Но ты приехал. Почему? — настаивал Герман. Ему очень нужно было услышать ответ. Макс стянул куртку, повесил на крючок и, кривясь от боли в натруженных мышцах, сел рядом с мужчиной. — Сам не догадываешься? — улыбнулся Григорьев. — А ещё умным считаешься… Герман медленно повернулся к нему. Не ради того, чтобы произвести эффект, нет, ему всё ещё больно, рана на шее была достаточно плохой. — Иногда я думаю, — наконец произнёс он. — Что я всегда тебя недооцениваю, Макс Григорьев. — Конечно, — неожиданно даже для себя жарким шёпотом согласился Макс. — Раз ты до сих пор не понял, почему я был с тобой в резервации. Но когда ты так говоришь, мне всегда хочется тебя расцеловать. — Неужели? — Герман тоже улыбнулся, впервые за всё то время, которое он провёл вдали от Макса. — И что тебя останавливает? Макс не успел ничего ответить. Он чувствовал руку на своём затылке, притягивающую его ближе. Макс был рад, что сидит, ноги бы не удержали его, когда Герман прикоснулся своими разбитыми губами, кое-где даже в запёкшейся крови, его губ. И Григорьев ответил на поцелуй, обхватив ладонью Германа за скулу, так, словно это последнее, что он может сделать в этой жизни. Герман на миг остановился, уткнувшись лбом в переносицу Макса, опаляя его жарким дыханием, но парень, не прекращая своих действий ни на миг, вновь дотянулся до его губ, покрывая поцелуями веки, лоб, чувствуя металлический привкус во рту — то ли он сам прикусил губу, то ли Герман немного не рассчитал силы. Второе вероятней. Герман только ахнул, когда крепкая, но холодная ладонь дотронулась до его живота, выдернула синюю футболку из-под ремня и заскользила по спине, проводя пальцами по острым, выпирающим позвонкам, остальными пальцами чувствуя крепкие перекатывающиеся мышцы. Герман, проклиная собственную несдержанность, со стоном прижался ближе к Максу. Григорьев одной рукой стащил с него куртку, осторожно снимая со всё ещё ноющей припухшей кисти в синяках, и добавилт вторую ладонь к первой, безвольно ласкающей спину Ворожцова, скользя ими вверх до самых плеч. Герман навалился на него так, что Макс едва не упал на пол, но вовремя подставил локоть. Да уж, коридор — не слишком удобное место, и с этим нужно что-то делать. Теперь Макс сам разорвал поцелуй и, едва не сходя с ума от вида Германа с раскрасневшимся, мокрым лицом в крупных бисеринах пота и свободно плавающим взглядом, прошептал: — Раз уже мы начали разбираться, зачем я приехал за тобой, то, полагаю, разговор можно перенести в более комфортное место. Герман, похоже, мало что соображал, но каким-то отделом мозга воспринял вопрос и с трудом кивнул. Макс подхватил его, помогая встать, и увлек в сторону своей же спальни, до которой буквально пара метров, всего-то нужно пересечь прихожую. За закрытой дверью Григорьев тут же потерял всякую выдержку, снял рубашку, едва ли не обрывая пуговицы, и, придерживая Германа за плечи, заставил его откинуться назад, на кровать, на которую тот едва успел сесть. Макс словно опьянел, когда увидел потемневшие от возбуждения, едва ли не мечущие искры Германа, когда почувствовал, как реагирует на подобные действия его собственное тело. И наплевать, что он всю жизнь считал себя гетеросексуалом, что за всю свою жизнь спал только с девушками, а с Германом — буквально несколько раз за всю их совместную жизнь, да к чёрту всё! Герман под ним с трудом сдерживал стон удовольствия, когда Макс жадно поцеловал его в шею, прихватывая нежную кожу зубами, теперь точно останется синяк, который долго придётся прикрывать одеждой. Опыта Максу не занимать, он точно знает, что делать и где касаться самого Германа, заставляя мужчину извиваться под ним, едва удерживаясь на грани потери сознания. Сам Григорьев уже полураздет, а Герман до сих пор в футболке, которая через миг летит на пол. Макс сначала нежно провёл пальцами по шраму на плече и, убедившись, что прикосновение не причинит боли, покрыл грубую кожу неаккуратного рубца поцелуями. Макс уже порядком возбужден, но сравнивать молодого двадцатишестилетнего парня, у которого до сих пор играют гормоны, с сорокалетним мужчиной, наполовину оборотнем к тому же, достаточно трудно. Герман сдавленно охнул, когда Макс не слишком нежно прижал своим коленом ногу Ворожцова, которая ещё сильно болела после удара второго оборотня. Однако парень быстро понял свою оплошность и убрал мускулистую конечность. Герман не знал, хорошо это или плохо, когда его жадно целовал парень, которого он искренне и всем сердцем любит, с которым они порядочно не виделись, но все лишние мысли исчезают, когда он услышал клацанье застежки своего ремня, чувствовал две крепкие ладони, уверенно скользящие вниз и обхватывающие его под бёдра. Герман глухо застонал, когда губы Макса вновь коснулись его губ, а руки уже давно были не на бёдрах, но гораздо ниже. Через миг Макс разочарованно и даже немного обиженно поднял глаза, когда Герман легко отвёл его руки, отталкивая от себя. — Всё, Макс, не набрасывайся так, — выдохнул Герман, садясь на кровати. — Мы только что вернулись из чёртового леса, от меня до сих пор несёт волчьим запахом и хвоей. И от тебя, кстати, тоже. Нам обоим нужно в душ. — Я же скучал, — протянул Макс. — Но мы можем… — Нет, не можем, — резко оборвал его Герман, сразу поняв, о чём говорит. — Если ты сейчас пойдёшь со мной, то пункт плана под названием «душ» мы провалим сразу. Ты идёшь к себе — я к себе. Макс был действительно недоволен таким решением: ему было сейчас всё равно, чем пахнет от Германа, а уж каким ароматом несёт от него — дело десятое. Раздражённо ворча, он поднялся в спальню за чистой одеждой и полотенцем, поразившись собственным чёрным следам на полу. Впрочем, оказалось, что Герман был прав: тугие потоки воды смывали с Макса грязь потрясающей черноты, еловые иголки, землю, кровь. Кажется, он наслаждался возможностью расслабиться в горячей воде около получаса, но когда Григорьев закончил с водными процедурами, вылез из ванной, ютясь на небольшом коврике, и бросил взгляд на часы, то с удивлением обнаружил, что прошло всего лишь около двадцати минут, которые растянулись на полчаса, потому что Макс ещё десять минут воевал с непослушными штанинами своих спортивных домашних брюк, не желавших налезать на влажное тело. Григорьев развешивал мокрые до нитки полотенца на сушилке и с удивлением слышал плеск воды наверху. И это было странно — Герман, в отличие от менее собранного Макса, обладал таинственной способностью приводить себя в порядок за десять минут и ни секундой больше. Ровно через шестьсот секунд он мог быть уже чисто выбрит, с влажными после душа волосами, распространяющий вокруг себя на пару километров запах чистоты и свежести. Макс решил дать Герману ещё семь минут, в конце концов Ворожцов был серьёзно ранен оборотнем, поэтому можно было предположить, что ему нужно чуть больше времени. Однако Макс забеспокоился, ведь Герману элементарно могло стать плохо, что опять же было последствием травм. Григорьев торопливо поднялся по лестнице и замер перед деревянной дверью. Он слышал шум ровной струи воды, который, однако, не изменился за всё время, которое Макс его слышал. Преисполненный самых страшных предчувствий, Макс нажал на дверную ручку, обнаружив, что та легко поддалась, не наткнувшись на замок. Вода действительно лилась: горячая, почти кипяток, большое зеркало запотело, даже на раковине образовался конденсат. Григорьев практически рефлекторно повернул кран до упора, выключая, параллельно отметив пропажу аптечки с верхней полки над ванной. Макс, всё ещё не понимая происходящего, поднялся в комнату Германа, зашёл на этот раз без малейшего намёка на стук. Дверь легко отворилась, открывая Максу вид на небрежно открытые шкафы и ящики. Макс выглянул из окна. Во дворе стояла только его личная машина, лихой внедорожник. И всё. Григорьев, всё ещё не теряя надежды, почти наполовину высунулся на подоконник, оглядывая окрестности. И он увидел пикап цвета хаки, двигавшийся по направлению к главному шоссе. Зрение у Макса было идеальное, он легко увидел и отсутствие каких-либо номерных знаков, и до боли знакомый силуэт на водительском месте. Герман… — Чёрт побери, что происходит? — вслух произнёс Макс и потянулся к телефону. Зажёгся экран, на нём высветилось оповещение о новом сообщении, с телефона Германа между прочим. Отправлено десять минут назад, то есть когда Макс ещё мылся. Всего одно слово — «стол». Григорьев подавил желание выругаться: громко и со вкусом, чтобы все соседи слышали. Стол Германа был пуст, все ящики секретера выдвинуты и опустошены. Вероятнее всего, имелся ввиду стол Макса. Белый лист бумаги на столешнице без всяких киношных конвертов. Практически девственно-чистый кроме двух коротких фраз, написанных в самом верху. Семь слов, а Макс безвольно сполз вниз по стене, прижимая к сердцу дорогие строки. Семь слов — конец всему. Это только в сказках семёрка обозначает что-то невероятное, волшебное: семь цветов радуги, семь гномов; мистические семь дней недели, семь нот нотной грамоты. Семёрка — божественное вмешательство в человеческую судьбу. Семь — это меч, активная защита. «Я люблю тебя, Макс. Не делай глупостей».«Слишком много этой жизни, чтобы разделить с тобой. Слишком рано получилось потерять твои ладони».