fruhling

Мы обязательно встретимся, слышишь меня, прости. Там, куда я ухожу — весна.

Ветер ворошит сухие, почти истлевшие бурые листья. Осень в этом году началась слишком рано, и сентябрьские яркие краски сгорели почти за две недели. Гилберт смотрит в светло-голубое небо и чувствует в теле странную легкость. Он идет по лесу и не может поверить в реальность окружающего его мира. Пробегается пальцами по шершавой коре клена, пинает носком ботинка камень с тропинки. Останавливается у родника, ополаскивает лицо ледяной водой и смотрит на собственное трепещущее отражение. Замечает постороннюю тень. − Ты дал мне свободу, − Гилберт не оборачивается, он прекрасно знает, кто сзади. − Удивлен? — Александр приподнимает бровь. − Не то, чтобы очень, но да. Почему? − Надеюсь, это риторический вопрос, − Союз заглядывает через плечо бывшего ГДР. — Тот самый волшебный источник? − Ага, − Байльшмидт секунду медлит, потом смотрит Брагинскому в глаза. — Знаешь…тебя там нет. В отражении. СССР криво улыбается. − Ты умный мальчик, Гилберт. Догадайся. − Не хочу, − пруссак отходит от ручья и щурится на солнце. — Я всегда ратовал за правду, какой страшной она бы не была. Однако сейчас я не имею никакого желания заглядывать в будущее. − У тебя оно хотя бы есть, − короткая фраза, от которой Гилберта бросает в холодный пот. Экс-Пруссия окидывает собеседника внимательным взглядом. − Сколько? — бесцветным голосом спрашивает Байльшмидт. − Год. Может, чуть больше, − Союз безразлично пожимает плечами. − Почему ты такой спокойный? — нервно бормочет Гилберт, подпаляя сигарету и судорожно затягиваясь. — Неужели тебе плевать на все? На меня? — голос срывается на злобное шипение. Александр смеется. Сначала тихо, затем в полную силу, хрипло, зло, с надрывом. − Можно подумать, тебе есть дело до меня, Великий. Точнее, до кого-то, кроме себя. Не хочешь снова остаться один, да? − Да как ты смеешь говорить подобное! — альбинос тушит сигарету ботинком и замахивается. Его руку плавно перехватывают и заводят за спину. − Еще как смею, − СССР до боли сжимает запястье ГДР. — Мне ты позволял все. И продолжаешь позволять. Правда, причина мне неизвестна. − О, ошибаешься. Ты прекрасно ее знаешь, − Гилберт выдыхает. − Неужели я удостоился чести быть любимым тобой? Я польщен, − последние слова Брагинский говорит уже серьезно. − Отпусти, − Байльшмидт дергается. — Отпусти, сказал! Его просьба хладнокровно игнорируется. − После того, что ты сказал, вряд ли. − И что ты будешь с этой информацией? — кажется, пруссак смирился со своим положением. − Ничего, − и в этот момент он замирает, будто получив разряд тока. Его целуют в шею. Осторожно, нежно почти невесомо. − Я и не подозревал, что ты бываешь…таким, − шепчет Гил, жмурясь. − Я тоже, − ухмыляется Союз, и этот осенний день остается яркой картинкой в водовороте памяти. …Декабрь 1991 выдался невероятно холодным и полным мелких рутинных дел. Двадцать пятого числа Гилберта осенило. − Черт, как я мог забыть! Черт, черт, черт! — торопливо застегивая пальто, он шагнул прямо в метель и уже через пару минут был на опушке того самого леса. Снег хрустел под ногами, ветки то и дело норовили хлестнуть по лицу. — Лишь бы не опоздать, − свернул у горбатой сосны и огляделся. — Где же ты? − Пришел-таки, − знакомый голос прозвучал еле слышно, и пруссак рванул в ту сторону. — Здравствуй, старый друг. − Саш… − Гилберт растерянно посмотрел на Брагинского, сидевшего прислонившись спиной к древнему дубу. − Тебя, должно быть, смущает это? — Александр провел ладонью по лицу, испещренному трещинами. — Пустяки. У нас есть еще немного времени. − Нет, нет, ты не можешь… − экс-Пруссия опустился рядом и взял Союз за руку. Ледяная. − Не от меня зависит, − СССР покачал головой. − Тебе больно? — поинтересовался Гил, отметив, что пульс едва прощупывается. − Да, чуть-чуть. Но это неважно. Главное, что ты здесь, − в покрасневших больных глазах мелькнула радость. — Прости меня, Гилберт. За все прости. − К-конечно. Великий не злится, − Байльшмидт отворачивается, чтобы скрыть слезы. − Там, куда я ухожу, весна, − Александр безмятежно улыбается, глядя в пустоту. Потом с трудом фокусирует взгляд: − Мое последнее напутствие: пожалуйста, не грусти обо мне. Я еще вернусь. − Я буду ждать, − с трудом произнес альбинос. Через мгновение он остался один. Время штука изменчивая. Как река. Змеится, обходит препятствия, меняет свое направление, иногда возвращается к началу и повторяется. Нужно обладать немереным терпением и бессмертием, чтобы выиграть соревнование с ним. И то, и другое у Гилберта было. И однажды старый аппарат Морзе, которым они с СССР иногда пользовались ради забавы, ожил посреди ночи. Байльшмидт успел записать сообщение на оборотной стороне чека и едва устоял на ногах. Оно гласило: «Скучал по мне?».