Выхода нет

Этот еретик так легко попался. Кажется, он даже не скрывался. Не опасался, что его найдут. Или был так уверен в своей магии... Старший смотритель Феррес отмахнулся от бродяги, пришедшего с доносом, не дослушав, — местные братья вообще относились к сообщениям о ереси крайне небрежно. На Морли было по-другому. А здесь Грэхему приходилось заниматься всем в одиночку. Вот и в этот раз он не пожалел пары монет для бедняка — чтобы тот был откровенен, чтобы рассказал все в подробностях. Все равно Грэхем уже заметил под его рубашкой очертания костяного амулета. Все равно Грэхем спасал любого еретика, не делая различий между теми, кто только ступил на путь греха, и теми, кто погрузился в самые глубины Бездны. На бродягу ушло три дня — никто из них еще не принял очищение добровольно, это затягивало процедуру. Зато за эти три дня Грэхем как раз успел выследить еретика, на которого тот указал. Застолбил себе дежурство в самом тихом районе Верхнего города, чтобы его не искали. И с самого утра устроился ждать — хотя обычно еретик проходил здесь ближе к вечеру, было бы глупо пропустить его из-за случайности. Грэхем до самого конца не верил, что все получится, — как и обычно. Но прошлой ночью он усердно хлестал себя по спине треххвостой плетью, выбивая рассеянность из ума. Боль, всегда защищавшая от искушений, укреплявшая волю, помогла и на этот раз — он не поддался влиянию Чужого. И все получилось — как и обычно. Еретик так легко — так легкомысленно! — попался: сегодня он и правда появился куда раньше обычного, в полдень, когда улицы опустели из-за жары. Грэхему всего-то и пришлось прижать щедро пропитанную эфиром тряпку к его лицу — еретик ни обернуться, ни тем более ударить не успел — и утянуть быстро обмякшее тело в тенистый переулок. Там закинуть его на плечо — и, отодвинув рукав форменного кителя, укусить себя за предплечье, поверх застарелого синяка с более темными отметинами зубов. Грэхем выдохнул носом, разом успокаиваясь, и опустил руку. Больше никаких сомнений. Только не теперь, когда у него появился шанс очистить от скверны еще одну заблудшую душу. * * * Проследить за Чужим, когда тот пошел к Аттано, не удалось. Потому что он сам предложил сходить вместе: «Если тебе так будет спокойнее, Дауд» — с привычным уже, вкрадчивым ударением на имени в конце фразы. Этот всеведущий когда-то ублюдок ведь не мог не понимать, что после такого предложения Дауд из гордости и шага в сторону Ветреного района не сделает. ...Зато оставлять синяки у Чужого на шее — повыше, почти под самым ухом, чтобы нельзя было спрятать под воротником рубашки, — Дауду ничего не мешало. Хотелось лишь узнать, понял ли Аттано недвусмысленный намек. Билли вот поняла, потому как опять слишком проницательно усмехалась по утрам, глядя то на Чужого, то на Дауда. Когда после четвертого визита к Аттано Чужой не вернулся в обычное время, Дауд особо не беспокоился. Тому не раз доводилось задерживаться: иногда пациенты ловили его прямо на улице и умоляли оказать первую помощь раненым, больным и даже, один раз, мечущейся в горячке роженице. Но солнце село, а Чужой так и не появился. Дауд разобрал по стопкам все бумаги на захламленном столе, выкурил пять сигарет подряд, наточил меч — и, наконец, не выдержал. Билли не было дома, чтобы удержать его от глупостей, — ушла на очередной заказ, — и Дауд, с раздражением затушив последний окурок в пепельнице, решительно вышел, хлопнув дверью. Адрес Аттано он все равно выяснил сразу, хотя честно не собирался там появляться. До сегодняшнего дня. Но если уж Чужой решил остаться в гостях — он мог предупредить заранее или поймать на улице какого-нибудь мальчишку, передать записку. Вопрос только в том, зачем бы ему оставаться у Аттано на ночь, а? Как и всегда на Серконосе, после заката темнело стремительно — и так же стремительно пустели улицы. Хлопали ставни закрывающихся лавок, беспризорники прятались по подворотням на ночь. Когда Дауд добрался до дома, где остановился Аттано — официальная резиденция герцога, который, конечно, позволил поселиться там лорду-защитнику на время визита, — город уже почти заснул. На решительный стук дверь отворила заметно удивленная служанка в белоснежном переднике. Неужели Чужой, оставаясь на ночь, не предупредил ее — не мог же не понимать, что Дауд не станет спокойно сидеть дома? — Прошу прощения за беспокойство, — выдавил он сквозь зубы: девушка была ни в чем не виновата, но раздражения это не уменьшало. — Я хотел бы встретиться с лордом Аттано и его гостем. Передайте, что их хочет увидеть Дауд. Служанка как-то растерянно кивнула и захлопнула дверь. Дауд, скрестив руки на груди, оперся плечом о мраморный вазон на перилах крыльца и нетерпеливо притопнул ногой. И все-таки Чужой нарочно его провоцировал — пусть не отрицает, Дауд больше не поверит. Наконец тяжелые деревянные створки снова отворились. Но Аттано вышел на крыльцо в одиночку: немного растрепанный, с чуть влажными волосами и в одной рубашке, без камзола — будто уже собирался спать. Вышел и молча уставился на Дауда с вопросом в глазах. — Аттано, не делай такое удивленное лицо, — Дауд поджал губы, еще сильнее раздражаясь — на Аттано, на Чужого и на себя, за опять восставшую в душе ревность. — Где он? — Ушел давно, — ответил Аттано, подбираясь, и нахмурился. — Закончил сегодня раньше, чем обычно, в обед. Сказал, теперь нужен какой-то амулет. Дауд выпрямился так резко, что Аттано немного отшатнулся и отрывисто бросил, уже разворачиваясь: — Понятно. Надо вернуться, может, они просто разминулись. А если Чужого еще не будет дома — расспросить портовых мальчишек: не видели ли его. Может, действительно просто тяжелый пациент... — Постой, — Аттано в два шага догнал его и пристроился рядом — хорошо, что не попытался остановить, сейчас Дауд мог бы врезать, ничего не объясняя. — Да что случилось? — Чужой задерживается, — резко бросил Дауд, прикидывая, какой дорогой тот мог возвращаться от Аттано. — Причем уже надолго, раз ушел еще в обед. В поле зрения вдруг появилась рука: Аттано указывал влево. — Он ушел туда, я видел из окна. Пойдем, посмотрим по сторонам. На всякий случай. Дауд уже и так шагал в ту сторону. * * * Когда еретик открыл глаза, Грэхем был готов. — С пробуждением, — он снял свою маску и доброжелательно улыбнулся. — Прости, что пришлось тебя привязать, но ты не должен сбежать. Не бойся, я сейчас все объясню. Еретик судорожно вздохнул, заметался взглядом по комнате и дернулся, раня себя о шипы колючей проволоки — в свой первый раз Грэхем просто не нашел ничего другого, но потом увидел алтарь Чужого и понял: его вело провидение. Применять то, что сами еретики использовали в святилищах своего мерзкого бога, для очищения — разве это не высшая справедливость? С тех пор колючую проволоку он всегда готовил заранее. Еретик продолжал молча вырываться, и Грэхем покачал головой: и этот тоже не слышит. Он так надеялся когда-нибудь встретить человека, который все поймет. который сам захочет раскаяться. Очиститься. Но нет, тьма из глаз Чужого слишком глубоко въедалась в их души — от рождения сверкающие и прекрасные, как драгоценные камни, — и мешала увидеть предлагаемый выход. Устав смотреть на мучения, Грэхем осторожно, чтобы не пораниться самому, прижал предплечья еретика к подлокотникам кресла. Что ж, он попробует объяснить еще раз, терпения ему не занимать. Еретик замер, будто попавшая в силок птица, перестал вертеть головой по сторонам, прикрыл глаза. Тихо вздохнул, сглотнул раз, другой — и, наконец, посмотрел Грэхему прямо в глаза.. — Не бойся, — повторил Грэхем, стараясь достучаться. — Я хочу помочь. — Помочь как? — чуть срывающимся, но довольно твердым голосом спросил еретик — куда лучше, чем крики, как бывало обычно. — Освободить тебя от влияния Чужого! — опять обнадеженно улыбнулся Грэхем, но с разочарованием ощутил, как у еретика дернулись руки. Грэхем сжал пальцы сильнее. — Дослушай меня! — повелительно окрикнул он. — Почему никто из вас не способен осознать, что я вам предлагаю? Чужой окончательно отравил твой разум? — Чужой мне ничего не отравлял, — со странной интонацией пробормотал еретик, и Грэхем снова расслабился. — Тогда ты должен понимать, — он кивнул сам себе и отпустил больше не вырывающегося еретика. — Я могу очистить твою душу от скверны. Чтобы после смерти ты познал свободу, а не остался навеки прикован к Бездне. Даже самые черные души не заслуживают такой судьбы, — проговаривая все это, он бережно, сквозь витки колючей проволоки, промокал ранки на запястьях еретика бинтом, смоченным в эликсире Соколова. Он не хотел причинять боль. Не сейчас. — Ты предлагаешь мне исповедаться? — уточнил еретик, и Грэхем довольно закивал: да, да! — Но разве простых слов достаточно для искупления вины? Если бы все было так просто, любой согрешивший мог бы сбежать от наказания, — продолжил еретик, вновь сглотнув, и Грэхем кивнул с еще большим удовлетворением: он и правда понял! Может ли быть, что на этот раз не придется проводить полный ритуал? — Конечно же нет, — Грэхем успокаивающе улыбнулся. — Но если ты расскажешь мне, какие нарушал запреты, я смогу провести очищение. Искреннее раскаяние облегчит этот процесс. Тебе будет не так больно. — Не так, как им? — спросил еретик, кинув короткий взгляд налево. Грэхем посмотрел туда же, хотя и не любил обращать внимание на внешний результат своих стараний. Ведь важно не тело. Важен дух — и души этих несчастных заблудших теперь счастливо сияли в вечности. А оставшаяся от них плоть годилась лишь для насекомых и крыс. — Они упорствовали, — коротко бросил он, оборачиваясь к еретику. — Отказывались признать вину. Я был вынужден применить силу, — и Грэхем не гордился этим. Наказывал себя за то, что не был достаточно убедительным. Кажется, на этот раз он... у него есть шанс достучаться. — Но если ты пойдешь на ритуал очищения добровольно... Еретик вдруг подался вперед с горящими глазами, зашипел, когда колючая проволока впилась в его плечи и грудь, но не отпрянул. — Нет... Не может этого быть... — пробормотал он, глядя на Грэхема пока что с недоверием. — Неужели... неужели тебе в руки попали полные записи самого Верховного Смотрителя Перри?! Грэхем изумленно моргнул. Откуда еретик знает это имя? Знает того, кто посвятил свою жизнь сражению с Чужим? Этот вопрос он и задал. Еретик скривил губы в горькой усмешке: — Думаешь, к Бездне обращаются лишь злодеи? — Он замолчал, кусая губы, и Грэхем нетерпеливо засопел. Наконец еретик продолжил, выдавливая из себя каждое слово, будто стыдясь признаваться: — Когда-то я был слишком самоуверен. Учился в Академии, изучал историю Аббатства... И однажды наткнулся на записи о Френсисе Перри — ты спрашивал, откуда я о нем знаю как раз, — еретик коротко взглянул на Грэхема и отвел глаза. — И я, ведомый дерзостью юности, открылся Бездне, уверенный, что уж я-то смогу не просто сразиться, а победить Чужого навсегда, — он покачал головой, будто смеясь над собой прежним. Грэхем затаил дыхание. Возможно ли это? Он... никогда не задумывался о причинах, побуждавших людей очернять свою душу. Этот еретик... его по-юношески самонадеянные мотивы не делали его чище — но если он понял, что свернул с истинного пути... Если он добровольно согласится — первый? неужели первый?! — можно будет размотать проволоку и закончить все мягче. — Я нашел записи о ритуале на Морли, среди бумаг, спрятанных в подвале старого форпоста Аббатства. Я и не задумывался раньше, но теперь… После твоих слов я понимаю — это и правда могли быть дневники Перри. Ведь пропал он где-то в тех краях... — Грэхем глубокомысленно постучал пальцем по подбородку. — Но это не так важно. Главное — ритуал работает! Все те, чьи души я очистил, навечно сохранят свое сияние, — гордо добавил он. — Если способ отречься от Бездны действительно существует... — еретик зажмурился, выдохнул с силой и, когда поднял веки, посмотрел на Грэхема блестящими глазами. — Если ты мог бы мне помочь... — Ты четко осознал, что оступился? Что свет души твоей запятнан тьмой? — чеканя слова, спросил Грэхем согласно ритуалу — истинному ритуалу, который он еще ни с кем не проводил! От восторга и предвкушения у него задрожали пальцы. — Готов ли ты искренне покаяться и очиститься?! — Если ты покажешь мне путь — я пройду по нему с готовностью, — еретик смиренно склонил голову, и Грэхем задохнулся от восторга! Все верно! Да-да-да, наконец-то! — Я стану твоим проводником с радостью! — он обменялся с еретиком улыбкой и торопливо подтащил столик с тщательно подобранными инструментами поближе — ножки проскрежетали по неровному полу. — Я все расшифровал. Смотри: для беспокойных рук и бродяжных ног эти штыри, чтобы ничего больше не могло поколебать тебя. Для лживого языка игла с нитью, чтобы твои губы больше не размыкались. Эфирная горелка, чтобы провести прижигание распутной плоти. Необузданный голод — самое сложное, но я наловчился вызывать рвоту особыми запахами. А этот тонкий — самый-самый тонкий! — нож для колки льда* я приспособил, чтобы защищать от рассеянности ум — братья на Морли научили меня поступать так с ведьмами, — Грэхем представлял свои инструменты, будто любимых детей. — Все, что нужно от тебя: вслух перечислить свои прегрешения, не сопротивляться — и я отвяжу тебя. Тогда мне не придется причинять тебе боль намеренно, а очищение пройдет быстрее. Еретик в очередной раз сглотнул и торопливо закивал. Грэхем потянулся положить руку ему на плечо, чтобы поддержать — все будет хорошо! Как же иначе?! Еретик странно дернулся, но кивнул еще раз, а Грэхем... Грэхем неожиданно замер, заметив то, на что не обратил внимания раньше. Синяк. Точнее, след от укуса. Или поцелуя. Прямо под ухом. Круглый и яркий. И совершенно точно свежий. На Грэхема будто ведро ледяной воды обрушили. Он отвернулся, сдерживая дурноту от нахлынувшей обиды, и оперся всем весом на столик с инструментами. Попытался отдышаться, но все же не сдержался и с силой укусил себя за предплечье два раза, а когда в голове так и не прояснилось, схватил со столика нож для колки льда и всадил себе в центр ладони. Нет! Снова неудача! Он почти поверил в искренность еретика... Но тот нарушил Шестой запрет совсем недавно, это очевидно. Значит его душа особенно прочно связана сейчас с Бездной. С Чужим. Который наверняка и подсказал еретику притвориться кающимся. Подсказал, что именно рассказать, чтобы Грэхем заслушался... А ведь раньше так уже бывало, как он мог забыть?! Грэхем даже видел несколько раз отблеск тьмы в глазах слишком упрямых отступников от Запретов. Только самый грубый ритуал очищения справится с подобной чернотой! Стиснув зубы, Грэхем выдернул нож и, уронив его на пол, решительно достал из кармана кителя черный кляп. Схватил еретика за подбородок — тот замотал головой, пытаясь вырваться: — Что ты?.. Зачем?.. Мы же!.. Но Грэхем давно наловчился завязывать рот даже самым сильным и упорным. Больше ничего не объясняя — нет смысла читать проповеди тому, кто так глубоко погряз во тьме, — Грэхем напоследок проверил колючую проволоку, которой крепко примотал запястья, ноги и плечи еретика к креслу. Подумав, добавил еще несколько витков вокруг груди, для верности — этот еретик не выглядел силачом, но лучше предусмотреть любые неожиданности. Потом прошел в дальний угол и включил аудиограф на повтор. Перфокарта с шелестом въехала в приемник и по подвалу разнеслась мелодия шарманки, заглушая отчаянное мычание еретика сквозь повязку. Теперь он не сможет заснуть — не сможет сбежать в Бездну к своему нечестивому покровителю. За двое суток без сна связь с Бездной ослабнет, душа плотнее сольется с телом — и ритуал, творимый над плотью, отразится на духе. Не оглядываясь, Грэхем торопливым шагом покинул комнату. Сунул ноющую от боли руку в карман, чтобы братья не заметили кровь и не принялись задавать неудобные вопросы. Он слишком расслабился и едва не попался на речи лживого языка. Сегодня вечером придется быть с плеткой усерднее обычного. * * * До утра Чужой так и не появился. И ни один из его пациентов, которых Дауд не постеснялся разбудить до рассвета, его не видел. Впрочем, как и стражники, которых попытался расспрашивать Аттано — те вообще плечами пожимали: будто на улицах мало народу пропадает, скажете тоже, высокородный господин. Чужой как в Бездну провалился. Растаял в воздухе по пути между Ветреным кварталом и портом. — Он точно не мог уехать куда-нибудь сам? — спросил Аттано, меряя шагами их маленькую кухню: устроиться пока решили здесь. Он уже задавал этот вопрос, еще вечером — и Дауд едва не ударил его и спросил сквозь зубы: «Намекаешь, что от меня... в смысле, от нас ему стоило сбежать?». Аттано тогда запнулся на полушаге, будто что-то вспомнив. Теперь он повторился, но на этот раз Дауд только хрустнул кулаками, стиснул челюсти так, что желваки заиграли, и промолчал. Вместо него ответила вернувшаяся с заказа и быстро введенная в курс дела Билли: — Не думаю. Его все устраивало. Или он говорил с тобой о чем-то? — она уставилась на Аттано, и тот скрестил руки на груди, коротко буркнул: — Нет. Но это самый простой вариант, — и продолжил ходить из стороны в сторону. Билли, вертевшая в пальцах свой амулет для отвлечения внимания, вдруг стиснула его в кулаке. — Самый простой вариант — это смотрители, вообще-то. Или культисты. И те, и другие — изрядные психи. А Роузвин уже однажды не уследила за информацией о нем, — она хлопнула по столу ладонью. — Культисты? — спросил Аттано, пока Дауд вспоминал, не слышал ли он в последний раз в баре разговоров о странных психах с ведьминскими амулетами. — Секта Безглазых, поклоняются Бездне, — коротко ответила Билли и бросила на Дауда вопросительный взгляд. — Чужой ничего не упоминал о своих... видениях? — Он не видит все подряд, — Дауд потер левое запястье и только через миг сообразил, что повторяет утренний жест Чужого. Снова сжал кулаки и тяжело опустил их на стол перед собой. — Вернее, не запоминает. На чем-то выборочно концентрируется, а остальное утром стирается из памяти. Аттано внезапно замер, до чего-то наконец додумавшись: — А в последние дни он концентрировался на мне, так? Дауд лишь вздохнул: у него сил на злость уже не осталось. На самобичевание впрочем тоже — он ведь сам мог ходить вместе с Чужим к Аттано, но решил потешить гордость. Да и Чужой все-таки не ребенок, чтобы контролировать каждый его шаг. — Хватит болтовни, — Дауд решительно встал. — У нас два варианта. Кому-то нужно разузнать, что творится в Аббатстве, — он бросил выразительный намекающий взгляд на Аттано. — А мы с Билли попробуем собрать слухи о культистах. — Иди один. Я лучше попробую послушать крыс, — Билли тоже поднялась. Аттано перевел взгляд с нее на Дауда. Прикрыл глаза, тряхнул головой. И, молча кивнув, вышел. * * * Ночь, усмирив плоть и рассеянный ум, Грэхем проспал в своей крошечной комнатушке, потом весь день пришлось ходить в патруле. Наконец на закате он выбрался к еретику. Музыка шарманки ослабляла связь с Бездной, но умереть сейчас, до полного ритуала, тот не должен был — поэтому нужно было его напоить. И отвязать ненадолго от кресла, чтобы он под дулом пистолета справил естественные потребности — грязь физическая претила Грэхему столь же сильно, как душевная. Но он не был наивным идиотом. С самого первого раза делал еретикам еще и ошейник, обычно из их же пояса или ремня. Цеплял к нему поводок, украденный на псарне. И привязывал тот к подлокотнику. Чтобы еретики не могли отойти от кресла дальше, чем на несколько шагов. Чтобы не пытались сбежать или напасть. Они, правда, все равно пытались, почти каждый из них... Но этот удивил. Когда Грэхем освободил ему руки, он ощупал свою шею, а потом сдернул кляп и попытался снова заговорить Грэхему зубы. Распинался о том, что Грэхем не должен так поступать — поманить его свободой от Бездны и вдруг передумать. Спрашивал, неужели его искреннее раскаяние и желание спастись ничего больше не значат? Убеждал, что примет истязание истинным очищением с радостью, так зачем нужно все это?.. Грэхем не зря перед этим полночи защищал свой разум болью: не поддался, не проронил ни звука в ответ. Его ничто не могло поколебать. Второй раз он на одну и ту же уловку не попадался. Заметив, что еретик опять ощупывает ошейник и поводок, воспользовавшись мгновением невнимательности Грэхема, он коротко ткнул того дулом между лопаток: пошевеливайся! Сегодня еще нужно было успеть на проповедь брата Ферреса — хотя чего Грэхем там не слышал?.. В глазах обернувшегося и послушно опустившегося обратно в кресло еретика читалась такая искренняя обида и разочарование, что у Грэхема дрогнуло сердце. Но он сжал в кулак перебинтованную руку, вспоминая вчерашнюю боль, и вышел из комнаты твердым шагом. Еретику недолго осталось пользоваться своим лживым языком. Третий закат станет для него последним. * * * Никаких культистов в Саггунто не было. Дауд в этом убедился после целого дня, проведенного за расспросами в барах, среди китобоев и бандитов — его репутация сыграла роль: отвечали ему четко и по существу. Он не поленился даже поболтать с портовыми бродягами, сующими свой нос в каждую дыру города, — те тоже ни о ком, похожем на культистов, не слышали. И вообще разговаривали с крайней неохотой: в последнее время они стали какими-то дергаными. Дауд быстро отчаялся вытянуть из них хоть что-то полезное. Но и Аттано вернулся из Канцелярии с пустыми руками. По его словам, старший смотритель города совершенно искренне удивился вопросу о рейдах против еретиков — религиозным рвением здешние братья не отличались. Как и везде на Серконосе — Кардоза был скорее исключением из правил. Никаких фанатичных оракулов с визитом в Аббатстве тоже не наблюдалось. Даже крысы, эти вездесущие проныры, нашептывали Билли загадочные, но бессмысленные фразы. О том, что кто-то кормит их плотью, но из-за этого у них болят уши. Мысли о плоти — любой плоти — сейчас были особенно неприятны. Впрочем, как и мысли о том, что их поиски зашли в тупик. Аттано, отчаявшись, предложил обшарить все переулки по пути, которым должен был идти Чужой — и Дауд согласился, хотя шансы найти хоть что-то полезное были минимальны. Тем более ночью, когда город практически вымирал. Тишина улиц не способствовала хорошему настроению — наоборот, навевала мрачные мысли: будто все попрятались в ожидании бури. У Дауда всегда были хорошие нервы, но сейчас он с трудом сдерживал желание ударить кулаком в ближайшую стену, вымещая бесцельную ярость. Не Аттано же бить — тот и так с каждым часом выглядел все подавленней, с тех пор как выдумал, что Чужой из-за него что-то там не предвидел. Дауд бы с радостью согласился с этим обвинением, если бы не допускал, что Чужой и без Аттано мог проигнорировать видения о неясной, смутной опасности — как проигнорировал видения о визите Кардозы вместе с Роузвин. Потом он объяснил, что просто не счел Аббатство опасностью, достойной внимания. Может, стоило еще раз проверить смотрителей?.. Рассвет застал их в очередном грязном переулке: Билли, присев, слушала крыс, повторявших одно и то же с животной упертостью, Аттано разглядывал кирпичные стены и брусчатку в поисках следов крови или чего-то еще, ведомого только ему, а Дауд отрешенно курил, прислонившись к стенке. За эти сутки он выкурил больше, чем за весь месяц, но не мог остановиться. Сна, даже после второй бессонной ночи, не было ни в одном глазу. А ведь он позабыл, каково это — терять близких. Мать, Билли, случайно погибших на заданиях китобоев... Потому что пятнадцать лет был сам по себе. А теперь как-то необоснованно поверил, что ни Чужому, ни Билли не грозит ничего страшнее простуды. И даже визит Роузвин от этой уверенности его не излечил — он же успел тогда! Старый самоуверенный дурак! Пальцы обожгло догоревшей сигаретой, и Дауд коротко выругался, роняя окурок. Он не представлял, что делать дальше, — и от этой беспомощности все внутри скручивалось в колючий комок. — Дяденька, а что вы тут ищете? — чумазый пацан лет восьми уже тянул руку подергать его за рукав — или нагло спереть кошелек, кто его знает, — но наткнулся на мрачный взгляд Дауда и резво отпрыгнул. — Что вы злой такой? Мне любопытно просто. А вы как старый Морти глядите! — испуганно пропищал пацаненок. — Его как раз отсюдова украли! И вас украдут! Что?! — Эй, стой, — Дауд прыгнул за мелким так быстро, что тот испуганно взвизгнул и попытался рвануть вверх по улице. Но Дауд все-таки был немного быстрее. Схватив тоненькое запястье, он чуть спокойнее повторил: — Стой. Монетку хочешь? — поспешно предложил он, чтобы успокоить ребенка — еще воплей на весь район им не хватало. — Две монетки, — выставил встречное условие пацан, резко наглея. Как и все уличные голодранцы, он умел тонко чувствовать и угрозу, и потенциальную выгоду. — Даже три, — предложил подошедший Аттано. — Только скажи, что за Морти тут украли? — Старик Морти, он вечно грозился из наших косточек амулеты сделать. Он туточки просто пропал. Утром был, а вечером уже сплыл, — пацан щербато улыбнулся, но тут же огорченно шмыгнул носом. — А вон там, — он махнул свободной рукой в сторону переулка невдалеке, — Рикки пропал, он хвастал еще, что алтарь Чужого нашел. А портовые мне болтали, там тоже люди по-тихому пропадают, — пацан, вдохновившись, тараторил все быстрее. — Карли, например, она еще в травках смыслила и все у лекаря портового, нового, поучиться хотела. И Гас-рыбак... — А давно люди пропадают? — перебил его Дауд, уловив основную идею. — Да месяца четыре как, — мелкий почесал в затылке, изображая взрослого серьезного парня. — Или пять. И никого не нашли, прикиньте? Ни живыми, ни трупаками! — он округлил глаза, делясь этим страшным откровением. Дауд деревянными пальцами достал из кошеля три медные монетки и перебросил в ладошки пацану. Они ведь даже не подумали, что дело могло быть не в самом Чужом. Что он мог попасть под горячую руку кому угодно вовсе не из-за бывшей божественности. А потому, к примеру, что вырезал амулеты — и особо этого не скрывал. Потому, что лечил своих пациентов странными методами. Да просто сумасшедшего встретил не вовремя... Билли, глядя вслед убегающему вприпрыжку пацаненку, вдруг задумчиво выговорила: — Кто-то кормит крыс плотью. А трупы пропавших так и не нашли... Дауд медленно, с присвистом выдохнул сквозь зубы. И спокойно спросил: — А где их кормушка, они тебе объяснить смогут? * * * Дождаться третьего вечера Грэхем не сумел. Пришел раньше, как только его сменил младший брат на посту у ворот Канцелярии. Но да ладно, начать ведь можно было заранее, а вот Седьмой запрет счистить, соскоблить с души еретика ровно на закате — чтобы последние лучи исчезающего за горизонтом солнца осветили его сияющую, как бриллиант, душу, перед расставанием с оковами плоти. Когда он спустился к еретику, тот сидел с закрытыми глазами, откинув голову назад. Вся его рубашка была изорвана и покрыта потеками крови — вырывался, наверняка устал. Но не уснул — Грэхем был уверен, не раз ведь проверял: повторяющаяся мелодия шарманки физически не позволяла духу связаться с Бездной. Когда аудиограф с щелчком выключился, еретик резко открыл глаза — чуть затуманенные и испуганные. Но быстро взял себя в руки и по сторонам огляделся уже вполне острым, сфокусированным взглядом. Грэхэм молча выкатил большое, в полный рост зеркало перед креслом — если бы неблагодарные еретики знали, каких трудов стоило дотащить его сюда целым, и все ради них... Потому что усмирить Блуждающий взор можно, лишь удерживая взгляд на чем-то чистом и поучительном. А что может быть чище и поучительнее ритуала, обеляющего даже самую черную душу? Следующий по счету — Лживый язык. Грэхем разжег горелку и плавно провел изогнутой иглой сквозь пламя, потом вдел нить в ушко. Обернулся и наконец потянулся снять кляп. Бледные, пересохшие губы еретика чуть подрагивали, а голос срывался на хрип, но он в который раз попытался заговорить, переубедить Грэхема: — Разве это настоящее очищение, если ты даже не хочешь выслушать мою исповедь? Грэхем покачал головой. Исповедь уже не нужна. Время пришло. Но кое-что он спросить должен был: — Ты позволишь мне зашить твой рот? Спеленать твой лживый язык, чтобы больше не проронил ты ни слова? — А если не позволю? — тихо спросил еретик. Грэхем показал ему склянку с эфиром, давая время прочесть этикетку: — Ты не потеряешь сознания, потому что я опять включу шарманку. Но сопротивляться ты не сможешь. Правда, и не ощутишь боли. Ответом ему стали внезапно расширившиеся зрачки — до предела, почти перекрывая светлую радужку. Еретик испугался до смерти — почему-то именно сейчас. Вновь задергался, раздирая в кровь руки, ноги и грудь. И неожиданно замер, неотрывно глядя, как Грэхем с усилием вынимает пробку. — Не нужно эфира, — выдавил он с хрипом и с таким обреченным выражением лица, что Грэхем на миг снова поверил в его раскаяние. — Я не буду сопротивляться. Грэхем моргнул. Так... было впервые. Это будет не совсем истинный ритуал очищения — но ближе к нему, чем все, что Грэхему доводилось совершать раньше. Тем более вдохновляющим будет этот раз! Еретик следил за ним помертвевшим, отчаянным взглядом. И Грэхем, не сдержавшись, уже поднеся иглу к его губам, спросил: — Почему ты согласился? Еретик посмотрел ему прямо в глаза. И твердо ответил: — Потому что на этот раз не собираюсь упускать даже самый крошечный шанс. Грэхем нахмурился: какой еще «этот раз»? Но тут же тряхнул головой — очевидно, его все еще хотят заговорить. Разочарованно вздохнул: а он только ведь понадеялся, что все пройдет лучше, чем обычно. Оглянулся через плечо, чуть сместился — чтобы еретику точно было все видно в зеркале. И сделал первый прокол. * * * С новым взглядом на вещи из бормотания крыс получилось вычленить немного больше — но трактовать их загадки все равно можно было слишком многозначно. Плотью их кормят там, где рядом вода. Где водится много эха. Где у них болят от странных звуков уши. Где горькие корни мешают прогрызать норы в земле, но ради вкусной плоти крысы все равно туда приходят. Вот только на карте города довольно много мест подходило под это описание. Те же места вывода сточных тоннелей вечно зарастали травой, среди которой могла быть и какая-то горькая. Эха и воды в стоках тоже хватало; а странные звуки могли означать близость к постоянно шипящим электрорельсам. Билли, подумав, отметила жирным крестом старый форт Аббатства на берегу, около порта. Чужой как-то раз искал там редкий сорт полыни для своих снадобий — и нашел ведь. Смотрители переехали в Канцелярию в центре города лет пять назад, но среди детворы ходили страшные истории, что в тоннелях под фортом до сих пор играют шарманки и кричат пытаемые еретики — так что залезать туда мало кто рисковал. Могли у крыс болеть уши от несуществующих призраков?.. Дауд сомневался, но признавал, что лучше проверить как можно больше вариантов. Сам он вспомнил о даме из высшего света, у которой в оранжерее росли экзотические ядовитые олеандры, а в доме часто проходили светские вечеринки. Место вполне подходило — и вода там должна была быть, и эхо, и странная для крыс музыка. Еще и любой человек, увлекающийся цветоводством, у Дауда и Билли после знакомства с Далилой инстинктивно вызывал подозрения. У Аттано, судя по выражению лица, тоже. Обшаривать все места по очереди — слишком долго, это понимал каждый. Так что пришлось разделиться: Билли — с ее крысами и возможностью быстро перемещаться — было проще всего сориентироваться в стоках, Аттано вызвался проверить леди Моралес, а Дауду достался проклятый форт. Когда он отжал плечом покосившуюся створку ворот и шагнул во двор, его встретил лишь щебет мелких птичек, свивших гнезда в разросшихся здесь кустах, и густой, горький запах полыни — ее здесь и правда было много. Дауд пошел вдоль стены, прислушиваясь и заглядывая в узкие, забранные решетками окна — но и следа человеческого присутствия не находил. Запустение, гниющая мебель, мох на стенах — до мурашек напоминало Бригмор. Добравшись до высоких дверей — одна створка провалилась в холл, повиснув на нижней петле, — Дауд с минуту вглядывался в полумрак. Наконец поднял ногу... — ...выслушать мою исповедь? ...и рванулся левее. Туда, откуда донесся едва слышный голос — но этот голос он не спутал бы ни с каким другим! Откуда? Откуда-откуда-откуда, ну же?! — Ты позволишь мне зашить твой рот? Спеленать твой лживый язык, чтобы больше не проронил ты ни слова? — второй голос звучал гораздо громче, и Дауд, наконец заметив в углу двора крошечное отверстие стока, наполовину закрытое корнями, рухнул на колени. В лицо пахнуло непередаваемой вонью трупного разложения, но в этот самый миг он осознал смысл сказанных слов — и в ушах загудело от ярости. Мерзкий запах отступил на второй план, в руке сам собой оказался арбалет. Дауд буквально распластался на земле, заглядывая в крошечное отверстие — но сумел разглядеть только стол, заваленный грудой инструментов. Вот на миг показалась чья-то рука в перчатке и с вышитым на рукаве символом Аббатства — но Дауд не успел прицелиться, как она пропала из поля зрения. Проклятье! Безнадежно! Чужой еще что-то сказал, смотритель ответил, но Дауд уже не слушал — подорвался на ноги, в два широких шага снова оказался у дверей, ловко перепрыгнул через покосившуюся створку... И стиснул кулаки, заставляя себя остановиться и глубоко вздохнуть. Он сам учил Билли всегда сохранять спокойствие. Еще один длинный вдох. Учил пользоваться любым преимуществом. Стараться застать противника врасплох. Чужой жив. И пока относительно цел — тут Дауд стиснул зубы до скрипа. Это не значило, что не нужно торопиться, — но вот пороть горячку точно не стоило. Он разжал кулаки и сдержанно огляделся. Прикинул, с какой стороны может быть спуск в подвал. И быстро, но совершенно бесшумно двинулся в дальний проход по левую руку. Один ли здесь смотритель? Двое, трое? Не угадаешь. Дауд беззвучно выругался: от недосыпа реакции почти незаметно, но все же притупились — дополнительный риск. С одним противником он точно справится благодаря неожиданности, но уже два могли стать угрозой — в первую очередь для Чужого... Лестница в подвал обнаружилась там, где он и ожидал: в самом конце коридора. На ступеньках было рассыпано битое стекло и какие-то черепки, валялись погнутые железные чашки, и Дауду пришлось идти медленнее, чтобы не выдать себя хрустом или звоном. Заставляя себя не спешить — не спешить, мать твою! — и изо всех сил напрягая слух, он крался по сумрачному тоннелю — лучи солнца сюда попадали только из узких щелей в потолке. Вдруг впереди раздался приглушенный металлический стук — с таким забивают гвозди, — и у Дауда похолодело в затылке. До самой дальней двери — еще десять шагов. Целых, блядь, десять блядских шагов! Которые Дауд прошел все так же неторопливо и бесшумно — при этом четко ощущая, как долбится сердце о ребра в ритм со стуком ублюдочного молотка. Когда до гребаной двери оставалась пара метров, стук прервался, донеслось неразборчивое бормотание — и тут же новый удар. Но теперь Дауд был ближе и сумел расслышать еще мучительный глухой стон, будто через кляп. Или... сквозь зашитые губы. Дауд сжал кулаки до побелевших костяшек и сделал последние два шага. Рассохшаяся дверь была прикрыта неплотно, и он, наклонившись и затаив дыхание, наконец увидел... Как сучий выкормыш в маске — вроде бы он один! — забивает Чужому в руку тонкий длинный гвоздь. Последний удар — и ублюдок тянется за следующим штырем: — А теперь укрепим ноги свои, дабы ветры Чужого не смогли поколебать тебя, — ебанутый, судя по речам, фанатик опустился перед Чужим на колено и склонил голову — так удачно подставляя шею. Дверь, когда Дауд пнул ее ногой, ожидаемо скрипнула, и паршивый гад вздрогнул, дернулся обернуться — но даже на третьи сутки без сна Дауд был быстрее большинства людей. ...Арбалетный болт вошел этой мрази ровно под затылком. Дауд, кажется, целую вечность пялился на чуть трепещущее после выстрела оперение... Но на самом деле — не дольше мгновения. Снова раздался сдавленный стон, и Дауд вскинул голову. Встретился взглядом с расширенными — от боли и изумления — глазами, шагнул поспешно вперед, переступив через труп, как через какое-нибудь бревно, и замер растерянно, склонившись над привязанным к креслу — гребаной колючей проволокой привязанному! — Чужим. Очень хотелось коснуться, впервые за три бесконечных дня — но не хотелось причинять лишнюю боль... Он осторожно опустил ладонь Чужому на щеку, рядом с уголком окровавленных, зашитых, мать его, губ — и тот с тихим всхлипом зажмурился, задышал часто-часто носом, мотнул головой, прижимаясь, подаваясь навстречу прикосновению. — Тихо. Уже все, я пришел, ты жив, все хорошо, — зашептал бессмысленно, просто успокаивая, Дауд. Чужой распахнул глаза и посмотрел выразительно, так что Дауд будто наяву услышал: «У тебя довольно оригинальное понимание слова „хорошо“.» — Ну да, еще не хорошо, но скоро будет, — поправился Дауд, и Чужой демонстративно сморщил нос, будто сомневался в этом, но тут же судорожно сглотнул. Дауд бережно погладил его по скуле кончиками пальцев и отнял руку, с трудом отрывая взгляд от губ, прошитых черной нитью. Нужно было отсюда убираться. Но не в таком же состоянии… Он быстро осмотрел стол с инструментарием ублюдочного смотрителя и, стараясь не задумываться о том, что убил фанатичную психованную мразь слишком быстро, негромко уточнил: — Сначала рот или руки? Чужой рвано вздохнул и дернул подбородком. Рот. Ножницы на столе нашлись, и Дауд подцепил самым кончиком лезвия первый стежок, пересекающий уголок губ Чужого. Дауд... много жутких вещей видел и сам творил в жизни, но от подобного зрелища даже у него желчь подступила к горлу. Он предпочитал убивать чисто, но этот больной, извращенный ублюдок!.. Нить поддавалась неохотно, Чужой морщился, но молчал — не стонал и не всхлипывал, хотя ресницы мигом слиплись от наворачивающихся слез. Дауд тоже молчал, не представляя, что вообще тут можно сказать. Только снова положил ладонь Чужому на щеку, поддерживая его голову. Из чуть припухших по краям ранок от иглы медленно сочилась кровь. Когда Дауд, сглотнув, подцепил наконец последний стежок, Чужой приоткрыл губы, вдохнул ртом и весь разом как-то расслабился, обмяк, повисая на колючей проволоке. Дауд торопливо наклонился ближе, прижимая его к спинке кресла, но Чужой подался вперед, уткнулся ему в шею и едва слышно зашептал: — Спасибо-спасибо-спасибо... Дауд, совершенно растерявшись, замер на миг, но быстро опомнился, аккуратно обхватил Чужого за плечи, удерживая того на месте, и отстранился. — Сначала руки. И проволока. После поблагодаришь, — перебил он, наконец укладывая в голове, что Чужой на грани истерики: слишком ярко блестели глаза. Тот, пробормотав последнее «спасибо», послушно затих, и Дауд повторно зарылся в инструменты, выискивая кусачки или клещи. — Знаешь, а я уже поверил, что судьбу не обмануть, — ни с того, ни с сего хрипло проговорил Чужой, и Дауд резко поднял голову. — Что будет как четыре тысячи лет назад, разве что во второй раз я сдохну окончательно, — Чужой прикусил губу и зашипел от боли; опять закровили крошечные ранки вокруг рта. Но он продолжил: — Что история повторится до мелочей: я так же буду бессильно, отчаянно дергаться в путах, потом меня одурманят, чтобы не сопротивлялся, и мне во второй раз так и не выпадет шанса спастись... — Все закончилось, — решительно оборвал его Дауд, обхватывая за плечи. Повторил, убеждая: — Все закончилось. А твоим шансом спастись был я. И Чужой вдруг откинул голову, закрывая глаза, и слабо улыбнулся уголками окровавленных губ: — О да, тоже во второй раз. — И добавил, но уже без того, начального, надрыва: — Спасибо. Дауд. Щипцы после этого нашлись быстро. Чужой так и сидел спокойно — и когда Дауд перекусывал витки колючей проволоки, и когда вытаскивал штыри, которыми псих прибил его кисти к подлокотникам кресла. А вот бинтов в этой пыточной мастерской не обнаружилось... Дауд посмотрел на босые ступни Чужого, на покрытые мелкими кровоточащими ранками щиколотки и голени, еще вспомнил о рассыпанном в коридоре стекле — и решительно поднял того на руки. Чужой, кажется, успевший задремать, приоткрыл глаза — и тут же снова закрыл, опустил голову Дауду на плечо. Как он добирался до дома и какими взглядами их провожали встреченные на улицах, Дауд толком и не запомнил — его не остановили, остальное не важно. Размеренное дыхание Чужого щекотало шею, и Дауд, глядя ровно перед собой, постепенно, с каждым шагом, расслаблялся — даже злость на безумца отступила. Теперь и он готов был поверить, что все закончилось. В доме, когда он открыл дверь ногой, стараясь не потревожить Чужого, было тихо. Не совсем удачно: Билли лучше его справилась бы с повязками и обработкой ран, но придется самому ориентироваться в запасах Чужого. Который открыл сонные глаза ровно в тот миг, когда Дауд устроил его на кровати. — У меня в кабинете в левом ящике стола амулет, под ним — бинты и корпия в пакете. И темно-бордовый эликсир на полке справа, — чуть хрипловатым и тихим, но довольно уверенным голосом скомандовал он. Потом коротко закашлялся и добавил: — И принеси воды. Дауд, смерив его внимательным взглядом, все же заметил, как совсем-совсем легко подрагивают кончики пальцев, но не стал заострять на этом внимание. Только на мгновение обхватил Чужого за запястье — напоминая и себе, и ему, что это реальность, — и вышел. — Будешь мной руководить? — уточнил он, вернувшись со всем наказанным. Чужой, поморщившись, посмотрел на свои руки — из круглых отверстий в самом центре ладоней до сих пор сочилась кровь. Осторожно взял стакан с водой, придерживая больше пальцами, чем ладонями, жадно выпил в несколько глотков и выронил на покрывало, откатил в сторону небрежно. — Боюсь, что я вынужденно лишен необходимой подвижности кистей, и мне придется положиться на тебя, Дауд, — все еще чуть хрипло, но теперь с легчайшей иронией — так привычно, наконец-то — ответил Чужой. — Сначала амулет, — он подставил ладони. Дауд, не пререкаясь как обычно, выполнял все последовательные, многословные инструкции: провести амулетом, обработать корпией, смоченной в том странном эликсире — Чужой любил говорить, что Соколов мог бы уже и усовершенствовать его, — повторно провести амулетом и, наконец, забинтовать. Белоснежные витки постепенно поднимались от пальцев до локтей — сразу и на ранки от колючей проволоки. Дауд старался действовать аккуратно — но не раз и не два чувствовал, как вздрагивает Чужой. Постепенно он приловчился касаться поврежденной кожи совсем легко, дело пошло быстрее — и Дауд даже не сразу заметил, что Чужой замолчал. Он поднял голову от бинтов: Чужой, чуть нахмурившись, невидящим взглядом смотрел на свою правую руку — с ней Дауд уже закончил. — И все тренировки оказались совершенно бессмысленны, — задумчиво произнес он внезапно, и Дауд нахмурился тоже. Приоткрыл рот, еще сам не зная, что скажет, но Чужой быстро продолжил: — Впрочем, как и мои видения, а я-то по-прежнему самонадеянно считал себя почти-всеведующим... — Всеведенье — прерогатива богов, а не людей, — Дауд резко оборвал Чужого и некрепко сжал его пальцы, привлекая внимание — чтобы он перестал наконец пялиться куда-то в пустоту. Куда-то в Бездну... — И ты сам говорил мне, что не запоминаешь всего. Так какое всеведение ты имеешь в виду? Чужой невесело улыбнулся — и поморщился от боли в губах. — Несуществующее всеведение, очевидно, — самокритично признался он и отвернулся, взглянул в окно; как раз начинало садиться солнце, последние его теплые лучи падали на угол кровати. Дауд, раздумывая над следующими словами, снова принялся медленно накладывать витки бинта — один, второй, третий. Закончил с левой рукой, опустился на пол, чтобы заняться теперь ногами, и все-таки поднял голову: — Любыми способностями нужно уметь пользоваться. Как меткой, — Чужой резко отвернулся от окна, метнул в него острый взгляд, но Дауд качнул головой — это не намек на прошлое, успокойся. И все же договорил, неосознанно поглаживая косточку у щиколотки Чужого: — Что мешает тебе научиться использовать свою связь с Бездной так, как нужно тебе? Чужой пошевелил пальцами ноги, и Дауд, поняв намек, продолжил перевязку. — Мне мешают ограниченные объемы человеческой памяти и внимания, Дауд, это я тоже уже говорил, — ответил Чужой с намеком на раздражение, но все же задумался, и Дауд, как раз закончивший со второй ногой, распрямился и молча принялся расстегивать на нем изорванную окровавленную рубашку: осталось обработать только ранки на груди и плечах. — Я задаю вопрос, получаю ответ и сам выбираю, что запоминать... Но уже не первый раз ошибаюсь, спрашиваю не о том, не о важном. — Если Бездна знает все, разве не показывает она и то, какая информация сейчас важнее? — спросил Дауд, не дождавшись продолжения. — Показывает, — коротко и слегка уныло кивнул Чужой и, не глядя Дауду в глаза, добавил: — Но чтобы ее подсказки услышать, нужно Бездне доверять. Погружаться глубже. В моем случае с этим есть проблема. — Ты все-таки до сих пор боишься, что она отпустила тебя не до конца? Что может затянуть, если подойдешь слишком близко? Или дело в возможных последствиях? Ты упоминал рассеянность, кататонию... — воскрешая в памяти подробности давнего разговора, уточнил Дауд осторожно, будто снимал растяжку с миной. Чужой, помедлив, едва заметно опустил подбородок. Как же он не любил признавать свои слабости, бог недоделанный... Дауд, отложив бинт, бережно обхватил его за запястья и сказал спокойным, не терпящим возражений тоном: — Даже если так. Один раз я тебя оттуда вытащил, если понадобится — вытащу снова. И еще столько раз, сколько понадобится. И откуда понадобится. Не только из Бездны, хоть из лап маньяка, хоть из магической комы. — И сразу, немного смешавшись, поправился: — Мы с Билли вытащим. Чужой внимательно смотрел ему в глаза, и на губах у него играла смутная улыбка — моргнешь, и нет ее. Наконец он тихо вздохнул: — Дауд, ты же не забыл, что сначала надо провести над ранами амулетом? * * * Его разбудил непонятный шум. Приподняв веки, Дауд успел заметить мелькнувшее в дверном проеме лицо Аттано и расслышать яростный шепот Билли «Смерти ищешь?!», а потом дверь с негромким стуком захлопнулась. Дауд повернул голову, утыкаясь носом обратно в волосы Чужого, пригревшегося у него на груди, и закрыл глаза. Все закончилось. ...На этот раз.