le tissu

Июльское солнце плавит асфальт. Он от этого скверно пахнет и липнет к тонкой подошве сандалий на ремнях, жар опаляет и не дает дышать. Но Кибому нравится. Ему все нравится в его недо-индустриальном Париже: то, как давят величием отпечатки побед с Триумфальной арки; то, как девицы в ситцевых сарафанах пьют кофе на Монмартре; то, как виднеются дымящие трубы заводов на окраине по тот берег Сены. Кибому нравится быть. Быть здесь, быть в самом центре своего столетия, пропитываться суетливым городом, быть рядом с этим бесконечным разношерстным потоком людей и от каждого из них по нитке вытягивать вдохновение. Кибом взлетает по высоким ступеням в старое здание неподалеку от станции Святого Мишеля и прикрывает глаза от удовольствия – прохлада каменных стен сейчас ощущается благодатью. Насладившись ею пару секунд, он собирается, отряхивает от пыли свои светло-голубые шорты (пришлось потратить полчаса ночью, чтоб ушить их по фигуре, а ведь льняные ткани так плохо поддаются современной машинке, легче было самому сразу сшить, честное слово) и подходит к резной старой решетке лифта. В этом здании все старое. Начиная от плешивых ковров и заканчивая… - Ким Кибом, вы разве не должны были вчера оставить эскизы на моем столе? Или вы хотите назвать те детские рисунки, что я нашла у себя утром, полноценными эскизами? И заканчивая сотрудниками. Кибом рефлекторно кривит губы, окинув взглядом мадам Амальрик – шелковый платок на ее шее возмутительно не сочетается с шифоновой блузой, но приходится давить улыбку: - Не будьте ко мне так строги, мадам. На самом деле, ей едва за тридцать и она не намного старше самого Кибома, но. Кажется, за последние три месяца стажировки в модном доме Бом успел переругаться со всеми французскими мадам, заявляющими, что они здесь делают моду, но на самом деле, по нескромному мнению Кибома, лишь заталкивающими все творческие порывы в клетку. Его, Кибома, порывы, естественно. Ведьмовская вечеринка, пф. Спор по поводу дизайна новой коллекции затягивается до позднего вечера и начинается уже с самого концепта. Кибом перенимает у всех этих французских мадам привычку курить едкие сигареты через короткий мундштук – в горле дерет, глаза слезятся, он случайно ведет по бумаге дымящим угольком вместо карандаша. Бумага расходится дырой с черными краями, сжирая эскиз. Кибом пожимает плечами, жутко довольный собой. - Все равно это никуда не годится. Все эти французские мадам ненавидят его до противного визга, но сделать ничего не могут – он прав. Кибом, к сожалению, оказывается ужасно талантливым модельером. Летом темнеет поздно. От станции Святого Мишеля рукой подать до собора Нотр-Дам; это в противоположную сторону от дома, но Кибом хочет быть. Вдоль Сены редко горят маленькие фонарики. Вспышка фотоаппарата крошит блики в глаза, которые мигают несуществующим белым песком на мостовой еще добрых полминуты. - Ли Джинки! – праведное возмущение вскипает в груди пеной, стает поперек горла, не позволяя оттуда сыпаться словам. - Вы выгнали меня из своего офиса, но не можете же Вы выгнать меня и из города прочь, - в медовом голосе явственно слышится улыбка, и как же хорошо, что Кибом пока еще не может ее толково видеть. Чертов фотограф настырен на грани приличного. Кибом отворачивается и показательно проходит мимо, под гротескный свод собора. ххх Дождь умывает позолоченных пегасов на мосту Александра III, кормит Сену пылью, скопившейся за лето. Вода льется в щели брусчатки, готовая вот-вот накрыть своим брюхом отполированные камни, мерзко хлюпает в лакированных туфлях. Крупные капли разбиваются о нейлон зонта-трости, холодят Кибому кончик носа мнимыми прикосновениями. В конце октября прохлада фойе пробирает до костей, Кибом пытается с головой спрятаться в стойку воротника своего пальто – весьма тщетно, велюр все же промок. - Вы выглядите отвратительно, - не слишком успешно поправив слипшиеся и закрутившиеся от влаги волосы, вместо приветствия комментирует Кибом; качает головой, заметив габардиновый плащ не на плечах своего владельца, а бережно обернутым вокруг 35-милимметрового Кодака. – Ангина в обмен на камеру? - Я выслушаю это от человека в нормальной обуви, но никак не от Вас, - Ли Джинки привычно улыбается всем лицом, от чего каменные стены кажутся немного теплее. Кибом ежится из-за контраста. – Хотя за пару Ваших снимков можно было бы рассчитаться и ангиной. - Подите прочь, Ли Джинки, - ожидаемо вздыхает Кибом, впрочем, без особого сопротивления в интонациях. Проще прилично одеть мадам Амальрик, чем избавиться от этого фотографа. Он улыбается и шагает следом за решетку лифта. - Ваша начальница дала свое согласие на сбор информации, а соответственно, и на мое присутствие во время вашей работы. Кибом закатывает глаза, вздыхая, и при глубоком вдохе ощущает едва уловимый запах. От Ли Джинки пахнет хлопком. Любимой тканью Кибома. ххх Деревья, которыми обшиты края Елисейских полей, тянут свои голые узловатые пальцы к небу, откуда на них сыплется пушистый снег; их ровные ряды разбиваются об углы площади Согласия. Кашемировый свитер пушится и щекочет нос, но Кибому слишком холодно, чтоб перестать натягивать удлиненный ворот до самых глаз. Он не слышит ни щелчка затвора, ни хруста перематываемой пленки, а потому вздрагивает от раздавшегося слишком близко голоса: - Вы никогда не думали стать моделью? И носить все эти красивые вещи… - чашка ароматного, а главное, горячего кофе располагается на столе с тихим стуком, Кибом раздраженным движением едва успевает подсунуть под нее деревянную подставку. - А Вы никогда не думали оставить человека в покое, если Вас об этом настоятельно просят? – благосклонно глотнув кофе, отрезает Ки, скорее из вредности. Ли Джинки лишь качает головой, глотая смешок. Кибом даже не отрывает взгляда от эскиза, складывая из торопливых линий наряд для безликой девушки. В следующем сезоне будет в моде аквамариновый цвет, у него чутье на такие вещи. Прямые твидовые брюки с завышенной талией больше пошли бы ему самому, естественно, но Кибом великодушно отдаст их безымянной длинноногой модели. Хотя, если перерисовать выкройку немного и посадить по своей фигуре… Кибом ставит отметку с номером нужного оттенка в верхнем правом углу эскиза и, наконец, поднимает голову. Ли Джинки ковыряется в своем фотоаппарате, часто вертит головой, убирая с глаз длинные волнистые пряди волос. В огромном шерстяном шарфе винно-красного цвета он выглядит слишком уютным, неуместным среди этого мусора из иголок, шпилек и пробников ткани. Кибом замечает, что край красной нитки зацепился за стул, но слишком поздно – Ли Джинки вертится вокруг себя, не понимая, в чем дело, тем самым распуская рядов пять вязки, не меньше. - Да замрите Вы, наконец! – остановить его получается, лишь повысив голос. Кибом хмурится недовольно – хороший ведь шарф! – и усаживает неугомонного фотографа, надавив ему на плечи. Крючок для вязания находится далеко не сразу, Кибом хмурится еще больше, тянет распущенный край шарфа на себя и принимается исправлять, закрывая тугие петли. Ли Джинки сдавленно охает, ведь шарф теперь ощутимо давит на горло, но не смеет дернуться. Блестящая головка крючка мелькает отражением в его квадратных очках. ххх В темной комнате со слабым красным светом быстро устают глаза. Бом говорит, что рано или поздно Джинки окончательно ослепнет, но не может бороться со страстью к любимому делу – слишком хорошо по себе знает, что это такое. Только ворчит, когда у Джинки опять разят уксусом пальцы. Со снимков еще не стекла вся вода, они покачиваются, прикрепленные к веревке; на каждом из них человек, который никогда не смотрит в кадр. Хорошо, что Бом никогда не заходит сюда, иначе, как пить дать, назвал бы Джинки старым извращенцем. Кажется, он и правда не замечает, как часто, на самом деле, Джинки снимает его. Как, например, сейчас. Джинки успевает рассмотреть через толстое стекло объектива, с какого ракурса крошечное, искаженное линзами изображение Кибома будет наиболее удачно освещено. Одетый в полосатую пижаму, босой, Бом сидит у распахнутого окна, опираясь спиной об одну его створку, ногой о другую; на белой раме внизу облупилась краска; с улицы ветер приносит шелест, пахнущий маем. Джинки не разбирается в том, что он там рисует, но по выражению лица научился определять многое: за некоторые эскизы Бом уже предвидит борьбу с мадам Амальрик, одни через мгновенье отправятся на пол мятым комом, другие же будут немедленно перенесены в выкройку и пошиты уже к утру. Бом глядит на улицу, покусывая кончик карандаша. Из кондитерской, над которой расположена их квартира, тянет сладкими булочками. Его профиль идеален – невыносим. Джинки подходит и заключает его в медвежьи объятия, нещадно мнет тонкую бумагу. - Отстань, - привычно ворчит Бом, но долго сопротивляться не может, уже более жалобно тянет, - старик… Он не любит, когда Джинки дышит ему в ухо, но слишком чувствителен к поцелуям в висок. Джинки трется носом о пряно пахнущую кожу на шее, хватает зубами за ключицу. Босая нога шумно соскальзывает с окна на пол, от резкого движения скрипят ставни. Кибом всегда вспыхивает, как спичка, во всем – в работе, в спорах, в постели. Ленивый поцелуй очень недолго остается таковым, Бом распаляется, тянет за собой на кровать. Сатиновые простыни нежно обнимают кожу.