***
— Мы живём в интересные времена, — говорит Королева Попрошаек и аккуратно переставляет белую ладью на две клетки вперёд. Бассо сокрушенно цокает языком, глядя на доску. Эту партию ему точно не выиграть, но если разумно использовать оставшегося у него коня, можно попытаться свести ситуацию хотя бы к патовой. — Я знаю, знаю, — отвечает он, прикидывая, как бы лучше поступить. — Это восточная присказка, что-то вроде «Чтоб вам поскользнуться на ровном месте». — Не совсем, — Королева улыбается, но не спешит продолжать свою мысль. Ох уж эта её манера говорить загадками! Сейчас Бассо волнуют более насущные вопросы. Он снова переводит взгляд на доску и тянет руку к чёрному коню. Партию он всё же проигрывает. Интересные времена, думает Бассо уже потом, возвращаясь из Морнингсайда в Стоунмаркет. На плече у него дремлет, убрав голову под крыло, ручная сорока. Хорошая птица, сообразительная, но до Дженивер ей ой как далеко. Бассо все забывает придумать ей кличку, поэтому зовет ее просто Птицей. Правду сказать, у него нет времени на то, чтобы думать над загадками Королевы. Бассо куда больше интересуют другие, более приземленные вещи. Власть в Городе сменилась, но «чёрный налог» пока ещё никто не отменял, так что нужно постараться и наскрести немного монет на его уплату. Он надеется, что проблем с этим не возникнет. Чуть больше его волнует намечающийся раздел сфер влияния в преступном мире Города. Бассо понятия не имеет, чем Джеб Чокс насолил Госпоже из Дэйпортского Клуба Леди, но та всерьез разозлилась и явно не успокоится, пока не повесит голову Джеба у себя над камином. Рано или поздно ему придется выбирать, на чьей он стороне, и Бассо твёрдо знает, что поддержит Госпожу, но понятия не имеет, как он объяснит это Джебу и его парням. Извини, Джеб, старина, но я не могу пойти против своей бывшей жены? Но еще больше Бассо волнует, что с его лучшим вором происходит что-то не то. Вряд ли он подхватил Мрак. Патрули городской стражи, временно переквалифицировавшиеся в мортусов, по-прежнему забирают с улиц тела и увозят их на старый литейный завод, но болезнь постепенно покидает город. Бассо уверен, что Гарретт никак не мог заразиться. Значит, здесь что-то другое. Городу здорово досталось от погромов во время мятежа Озаренных, но «Хромой буррик» практически не пострадал. Разве что стены чуток закоптились, да пришлось менять разбитое стекло в одном из окон. И, конечно, наводить порядок в подвале, служившем Бассо и конторой, и домом. Он спускается вниз по ступенькам и отпирает дверь. Стоит только войти внутрь, как Птица просыпается и перепархивает с его плеча на свою жёрдочку. Бассо ей искренне завидует. Он бы тоже не прочь завалиться на кровать и вздремнуть часок-другой, но у него есть срочные дела, которые не терпят отлагательств. Например, дождаться Гарретта с добычей. Он пишет письмо, которое отошлёт завтра с Птицей, пересчитывает хранящиеся в ящике стола монеты, смутно надеясь, что произошло чудо и за время его отсутствия их стало чуть больше — тогда он сможет заплатить этот проклятый налог и забыть о нем до следующего месяца. — Закончится всё тем, — говорит Бассо Птице, и та, разбуженная звуками его голоса, недовольно квохчет, — что новый Ловец Воров отправит меня на виселицу, а из тебя набьёт чучело. — Не слишком желанный трофей, — отвечает ему хриплый голос из темноты. Бассо вздрагивает от неожиданности так, что едва не опрокидывает стол. Потревоженная Птица срывается со своего насеста, уронив на пол пару перьев. — Знаешь, если бы ты хоть разок для разнообразия воспользовался дверью… — Бассо демонстративно потирает ушибленное колено. — Я ведь уже не мальчик. Мое сердце может не выдержать. — В этом твоя проблема, Бассо, — отзывается Гарретт. — Ты все принимаешь близко к сердцу, вот оно и не выдерживает. Вор расхаживает по подвалу, подбирает и крутит в руках разные блестящие безделушки. Бассо немного нервничает, когда он так делает, но Гарретт пока что не пытался прикарманить ничего из его вещей. — Как всё прошло? — интересуется Бассо. Он мог бы и не спрашивать; раз уж Гарретт здесь, значит, все прошло успешно. — А как ты думаешь? — отзывается Гарретт. Жестом фокусника он достаёт из-за пазухи сверкающее золотое ожерелье. Темно-красные камни блестят в свете свечи. Бассо тянет к ним руку, и Гарретт, помедлив, опускает ожерелье в подставленную ладонь. — Похоже, Ловцу Воров придется обойтись без чучела. — Очень смешно, Гарретт. Гарретт тактично отворачивается, когда Бассо убирает ожерелье в сейф, хоть он наверняка знает код замка и, скорее всего, уже открывал его из чистого любопытства. Впрочем, большая часть содержимого сейфа и так побывала в руках Гарретта, так что беспокоиться тут не о чем. Ожерелье занимает своё место среди других вещей, которым в скором времени предстоит отправиться к новым хозяевам. Бассо закрывает сейф и снова поворачивается к Гарретту: — Ты отлично поработал, Гарретт. Спасибо. Вор молча пожимает плечами в ответ. Что-то в нем надломилось после событий двухмесячной давности, с того самого дня, когда вернулась и снова исчезла Эрин. Гарретт и раньше был не самым открытым человеком, но сейчас окончательно замкнулся в себе. Иногда он напоминает Бассо одного из механических людей Эктора: вроде бы ходит, и говорит, и даже что-то делает, но глаза пустые, а голос безжизненно-монотонный. Его обычная язвительность, конечно, никуда не делась, но звучит она как-то беззубо. Не так, как раньше. А попытки хоть как-то расшевелить его ни к чему не приводят. — Я слышал, новый барон нанял кого-то починить башенные часы, — Бассо осторожно забрасывает удочку. Гарретт кисло смотрит на него из-под капюшона. — Так и есть, — отзывается он, и в его голосе звучит отчетливое неудовольствие человека, в чьём доме появились незваные гости. Он хороший вор, но плохой лжец. Когда лицо Гарретта не скрыто шарфом, его можно читать как раскрытую книгу, и сейчас на нем отчетливо написано беспокойство. — Он обещал, что никому не скажет, — мрачно добавляет Гарретт. «Он», надо полагать, тот самый человек, которого нанял барон. Бассо делает себе мысленную заметку разузнать о нём поподробнее. — И ты думаешь… — Я не знаю. После его ухода Бассо снова устраивается за столом. Он берет чистый лист бумаги и, прикусив на мгновение кончик пера, начинает новое письмо, извещающее клиента о том, что его заказ выполнен. Интересные времена, вспоминает он слова Королевы. Да уж, куда интереснее.***
Каждый раз, стоит ему только закрыть глаза, Гарретту снятся одни и те же сны. Лапы выродков тянутся к нему из темноты, хватают и терзают, выдирают когтями куски плоти. Он пытается вырваться, но безуспешно. Эрин наблюдает за ним со снисходительной усмешкой, её глаза сияют призрачным голубоватым светом. А потом он падает, падает в грохочущую бездну… …и просыпается с бешено колотящимся сердцем, жадно хватая ртом воздух. Он пристегнут к жесткому неудобному креслу, стоящему посреди комнаты с ослепительно белыми стенами. Ремни оплетают его руки и ноги, давят на грудь и горло. Эрин подходит к нему со шприцем в руках, за её спиной толпятся люди в белых халатах. Нет, не люди. Выродки. Игла приближается к его глазу, медленно и неотвратимо, он пытается отвернуться или зажмуриться, но мир перед глазами взрывается белым… …и он снова просыпается. Мир вокруг него рушится и падает в огненную бездну. Ветер швыряет ему в лицо соленые брызги. Гарретт просыпается от собственного крика и долго сидит, прислонившись к изголовью кровати и прижимая к груди подушку. Первую неделю после событий на корабле Гарретт почти безвылазно сидит в башне. Он оперяет новые стрелы, наводит чистоту на жилом ярусе и даже делает новые ящики для своей коллекции трофеев — правда, глаза у него слипаются, и инструменты валятся из рук, но ящики получаются очень даже неплохие. На подоконнике растет гора спичечных коробков с посланиями от Бассо. Когда он все-таки рискует спуститься вниз и приходит в «Буррик», Бассо едва не душит его в объятиях. Гарретт выслушивает порцию брани в свой адрес, увиливает от ответов на показавшиеся ему излишне личными вопросы и, к собственному удивлению, соглашается посетить в ближайшие дни особняк какого-то богача в Дэйпорте. Не то чтобы он планировал отойти от дел, совсем нет; он просто не ожидал, что в такое время может подвернуться работа. Постепенно жизнь возвращается в привычную колею. Теперь Гарретт спит урывками, по три-четыре часа в сутки. Если предстоит ночная работа, он съедает горсть маковых лепестков. Бледно-голубые цветы приносят желанный отдых — по крайней мере, ему не снятся кошмары, — но после такого сна голова будто набита ватой, а все ощущения притупляются, словно он надышался опиумных паров в заведении мадам Сяо-Сяо. Появление незнакомца в часовой башне выбивает почву из-под ног. Поначалу его охватывает паника — они пришли за ним наяву! — и Гарретт реагирует, не открывая глаз, даже не проснувшись толком, бьет противника и только потом, услышав чужой, вполне человеческий вскрик, открывает глаза. Горло сжимает болезненный спазм. Лежащий на полу возле сундука человек смотрит ошеломленно и испуганно. Очки у него перекосились и съехали на самый кончик носа, а левую ладонь он прижимает к ребрам. Выглядит он безобидным, но Гарретт всё равно держит пальцы сомкнутыми на рукоятке дубинки, спрятанной под одеялом. Наблюдая за незваным гостем, Гарретт перебирает варианты для нового убежища. Он приходит к выводу, что вариантов у него не так много. Мельница Эрин по-прежнему пустует, но туда он не пойдёт. Куда угодно, только не туда. В крайнем случае он сможет недолго пожить в той квартирке, которую Бассо использовал раньше в качестве перевалочного пункта для своих воров. — Я никому не скажу, — обещает незнакомец, но у Гарретта нет причин ему верить. Он терпеливо ждёт, пока незнакомец не уберется из башни, а потом хватает свое снаряжение и следует за ним по Воровской тропе. Воровскую тропу — городские крыши — он знает как свои пять пальцев и мог бы пройти по ним даже с закрытыми глазами, даже во сне. Гарретт передвигается бесшумно и быстро, мягко ступая по черепице и перепрыгивая с балки на балку. Его незваный гость направляется в Грандмауден. Он проходит по улице Подкаменщиков мимо сгоревшего дома Клоквайза — Гарретт морщится, вспомнив, как однажды забрался туда и что именно обнаружил в подвале, — мимо заколоченной аптеки и, наконец, останавливается перед небольшим двухэтажным домиком. С крыши соседнего здания Гарретт наблюдает, как он открывает дверь черного хода и заходит внутрь. Несколькими минутами позже в одном из окон на втором этаже загорается свет. Устроившись возле дымовой трубы, Гарретт наблюдает за ним, пока небо на востоке не становится светло-серым, а потом так же, по крышам, возвращается домой. Когда в башне появляется стража, Гарретт не успевает сбежать. Их слишком много, и они хорошо вооружены. Арбалетный болт бьёт его в плечо, еще один прошивает бедро насквозь. Так даже лучше, успевает подумать он, чем на виду у всего города… ...и просыпается на полу рядом с кроватью.***
Дни проходят в бесконечной суете, в шелесте газетных страниц и стуке инструментов, надсадном скрипе с трудом проворачивающихся зубчатых колес. Решение проблемы с часовым механизмом оказывается простым. Странно, что никто раньше до него не додумался. — Это всё ржавчина, — объясняет Каттер, вытирая руки куском ветоши. — Нужно очистить колёса и оси, а потом смазать. Думаю, с некоторой помощью я смогу это сделать. Еще бы неплохо заменить некоторые детали, я составил примерный список… — обитатель башни заметно напрягается, и Каттер спешит его успокоить: — Но это терпит. Попробуем пока что ограничиться чисткой. Обитатель башни некоторое время раздумывает над его словами, задумчиво покусывая нижнюю губу. Каттер находит это очаровательным. — Я помогу. Каттер настолько устает, что, возвращаясь домой, просто падает на кровать и моментально засыпает. От регулярных подъемов и спусков по лестнице и строительным лесам у него болят руки и ноги. Из ремней и веревки с крючьями он сделал страховочный пояс, который постоянно носит с собой в сумке с инструментами. Теперь карабкаться по лесам и балкам стало легче. Те дни, когда он не работает в башне, Каттер проводит в городском архиве, чудом уцелевшем во время погромов. Он листает подшивки газет за прошедшие девять лет, пытаясь наверстать, разобраться, что происходило в городе во время его отсутствия. От мелкого шрифта у него болят глаза. От бумажной пыли першит в горле. Городская газета всегда была в кулаке Норткрестов; хвалебные речи, сплошь мёд и патока, так и сочатся с выцветших от времени страниц. Каттер поднимает глаза от статьи и вспоминает, как покидал город — ночью, под покровом темноты, нервно оглядываясь и прижимая к себе сумку с инструментами. Местный архивариус не разрешает ему брать газеты домой, поэтому читать приходится, сидя на жёстком стуле и потягивая едва тёплый кофе, который приносит ему помощник архивариуса. Каттер внимательно изучает каждую, даже самую мелкую и незначительную заметку, обводит пальцем иллюстрации — на коже остается темно-серый налёт от краски. Заголовки передовиц словно отпечатываются на внутренней стороне век; даже закрывая глаза, он видит их жирный шрифт. Городские новости, светская хроника, криминальные сводки… К последним Каттер не испытывает особого интереса, но всё же пробегает их глазами. Часто в них сообщается о кражах в богатых домах Дэйпорта, и описания украденных ценностей что-то ему смутно напоминают. Одна из заметок гневно сообщает о возмутительном, варварском поступке неизвестного, отвинтившего бронзовую мемориальную табличку с обелиска Улисса Норткреста, и Каттер после недолгого раздумья вдруг вспоминает, где уже встречал это имя — в часовой башне, среди прочих любопытных вещиц хранились еще и бронзовые таблички с именами и датами… Подошедший с очередной кружкой кофе помощник архивариуса с недоумением спрашивает, что такого смешного было в этой заметке. С молчаливого разрешения обитателя башни и с некоторой его помощью он все-таки чинит служебный лифт. Дни становятся холоднее, часто идут дожди, а Каттеру совершенно не улыбается карабкаться по лесам в плохую погоду. Обитатель башни относится к нему всё так же настороженно, но, по крайней мере, больше не пытается сломать ему ребра и не выражает недовольства его присутствием. Каттер в свою очередь старается не подходить близко к его кровати. Каттер до сих пор не знает его имени. Впрочем, сам он тоже не счел нужным представиться. Обитатель башни носит черное и темно-серое и всё время старается держаться в тени, закрывает лицо полосатым шарфом и бесшумно ступает по скрипучим доскам. В его движениях есть что-то завораживающее, как в работающем механизме, и Каттер каждый раз усилием воли заставляет себя отводить взгляд. В конце концов, он приходит сюда работать, а не любоваться этим незнакомцем. Но всё же во время коротких перерывов Каттер поглядывает на него. Украдкой. Иногда он замечает сбои в работе этого механизма. Разобраться с лифтом легче легкого: просто кое-кто заблокировал подъёмный механизм. С часами всё намного сложнее. С огромными зубчатыми колёсами и приводящими их в движение осями трудно справиться даже вдвоём, и Каттер с трудом представляет, как обитатель башни в одиночку поддерживал их в рабочем состоянии. Однажды он не выдерживает и резко высказывается на этот счет, поминая недобрым словом и Норткрестов, и Озаренных. Под конец речи Каттер вдруг теряет нить своих рассуждений и замолкает на полуслове, беспомощно махнув рукой. Иногда с ним такое случается, и Каттер каждый раз злится на себя за косноязычие. Обитатель башни слушает его, чуть склонив голову набок. — Возможно, в этом есть и моя вина, — говорит он. — Мне надо было… лучше следить за ними. Вдруг он недовольно морщится и фыркает, и проводит ладонью по неровно остриженным тёмным волосам. Потом что-то холодное попадает Каттеру за шиворот. Оба поднимают головы и смотрят вверх, на прорехи в крыше, сквозь которые капает дождевая вода. Когда он приходит на следующий день, обитатель башни сидит на верстаке, поджав ноги. Рядом с ним стоит плоская жестяная баночка, из которой он то и дело зачерпывает немного резко пахнущей мази и аккуратно втирает её вдоль швов кожаного наруча. — Доброе утро, — Каттер привычно ставит сумку с инструментами на стул, снимает пальто и вешает его на специально вбитый в стену колышек. Еще пару недель назад этого колышка здесь не было. — Доброе, — отзывается обитатель башни, не отрываясь от своего занятия, и это даже приятно: раньше при появлении Каттера он замирал и вскидывался, как настороженное животное. Пару минут спустя он откладывает наруч в сторону и спрыгивает с верстака. После починки лифта и не слишком удачной попытки залатать прорехи в крыше (оба были вынуждены признать, что кровельщики из них никудышные) они, конечно, не стали лучшими друзьями в мгновение ока, но теперь обитатель башни явно перестал его опасаться. По крайней мере, он иногда позволяет себе в присутствии Каттера выйти на свет. Каттер был бы совсем не против, если бы это происходило чуточку чаще. По-хорошему, думает Каттер, пока они возятся с заржавевшим колесом, пытаясь снять его с оси, такой работой должны заниматься трое или четверо. Колесо не слишком большое по сравнению с остальными, размером примерно с тележное, но довольно увесистое, и таскать его вдвоем неудобно. Но они справляются. Обычно Каттер приносит обед с собой и перекусывает там же, сидя на балках и по привычке тщательно следя за тем, чтобы ни одна крошка не попала в механизм. Сейчас, когда лифт исправно работает, ему попросту лень спускаться вниз, на площадь, и искать уличных торговцев. К тому же, от одного только запаха баланды его начинает подташнивать. — Угощайся, — предлагает он обитателю башни. Тот смотрит на предложенную еду так, будто та может его укусить. — Не отравлено, — добавляет Каттер в шутку. Обитатель башни вздрагивает. «О боги, старые и новые. Он в самом деле думал, что я хочу его отравить?» Каттер вздыхает и отламывает половину от своего уже надкушенного сэндвича. — Мой кузен, — говорит он, протягивая угощение обитателю башни, — утверждает, что единственная пища, которую невозможно отравить, это апельсины и варёные яйца. У меня как раз есть варёное яйцо, если хочешь. Обитатель башни, помедлив, берет половину сэндвича у него из рук: — С чего вдруг такая щедрость? — Я прихожу незваным в твой дом, — Каттер пожимает плечами. — Думаю, поделиться обедом — это меньшее, что я могу сделать. Обитатель башни ест неторопливо, тщательно пережевывая каждый кусочек, слизывает с пальцев капли соуса и яичного желтка. В этом есть что-то завораживающее на грани непристойности. Каттер отводит взгляд. На следующий день он приносит обитателю башни апельсин.***
Поздняя осень — не лучшее время в Городе. Часто идут дожди, и нет никакого интереса в том, чтобы карабкаться по скользким крышам, рискуя свалиться вниз и сломать себе шею. В такие дни ни один уважающий себя вор и носу не высунет из своего убежища. Гарретт, конечно, уважающий себя вор, и в дождливые дни предпочитает заниматься домашними делами. Он в сотый раз натирает жиром свое снаряжение (потому что прекрасно знает, что сырость делает с выделанной кожей), перебирает и смазывает детали лука, возится со стрелами: выстругивает и оперяет древки, собирает наконечники — с водой, порохом и смесью серы и негашеной извести. Поразительно, как много дел можно переделать, если спишь всего три-четыре часа в сутки. Часовщик поглядывает на него сочувственно. Под глазами у него точно такие же тёмные круги, как у самого Гарретта, и тот иногда задается вопросом, что не даёт спать ему. От холода и сырости у него болят старые раны, плохо зажившая ладонь ноет, как у артритного старика. Гарретт забивается под одеяла и зажимает её между колен. — Лучше уж просыпаться от боли, чем от кошмаров, — говорит он себе, но утешение это слабое. По ночам часовая башня полнится привычными шорохами, скрипами и вздохами — не хватает только размеренного тиканья часов высоко над головой. В этих звуках Гарретту мерещится то бормотание выродков, то тяжелая поступь старого Ловца Воров и стук его трости по доскам верхнего яруса. Нет покоя грешным душам, думает Гарретт. Он оставил Ловца Воров посреди рушащегося собора, но тот вполне мог выбраться, как выбрался из горящей комнаты в Доме цветов. И всё же старика легко обмануть; Гарретт проделывал это не раз и не два — проделает и снова, если понадобится. Он думает так ровно до тех пор, пока жесткие пальцы Ловца Воров не смыкаются у него на горле. — Попался, Гарретт, — усмехается Ловец и тащит его наверх, к разбитому окну. Шею Гарретта сжимает петля, он захлебывается воздухом… …и просыпается на холодном полу. Однажды Гарретт с неудовольствием отмечает, что ждёт появления часовщика чуть ли не с нетерпением. Присутствие в башне другого человеческого существа успокаивает так же, как раньше успокаивало тиканье часов. Часовщик возится с шестернями и маятниками, что-то негромко напевает себе под нос — и ещё Гарретт порой слышит, как он разговаривает с часами: то ли о чем-то их расспрашивает, то ли уговаривает. Часы, разумеется, не отвечают. Раньше Гарретт задался бы вопросом, не сбежал ли он из Приюта Мойры, но сейчас это кажется совершенно нормальным. В конце концов, не ему осуждать тех, кто разговаривает сам с собой. Они закрывают лица, чтобы не надышаться испарений от кислоты: Гарретт пользуется своим полосатым шарфом, а часовщик надевает странную маску, полностью закрывающую лицо и неуловимо похожую на «клювы» чумных докторов. — Сувенир с Островов, — поясняет часовщик в ответ на вопросительный взгляд Гарретта. — Ими пользуются рабочие на жироварнях. — Разве на жироварнях есть работа для часовщика? — бормочет Гарретт себе под нос, но часовщик слышит его и негромко смеется: — Свою я получил в подарок от китобоя. Защитившись таким образом и надев прочные перчатки, они очищают зубчатые колеса от ржавчины. Занятие это утомительное, и монотонное, и, как ни странно, тоже успокаивающее. Перед тем, как приступить к работе, часовщик закатывает до локтей рукава рубашки. Руки у него сплошь покрыты шрамами и следами от ожогов, и Гарретт никак не может отвести от них взгляд. — Что с тобой случилось? — спрашивает он однажды, хотя задавать личные вопросы совсем не в его привычках. Один из ожогов подозрительно напоминает клеймо. От одного его вида у Гарретта неприятно зудит под левой лопаткой. Часовщик выпрямляется и крутит головой, разминая затекшую шею. — Разное, — отвечает он. Из-за маски его голос звучит глухо. Такой уклончивый ответ только разжигает интерес. Гарретту нет дела до чужих секретов, его интересуют лишь материальные вещи, которые можно хорошо продать или пополнить ими свою коллекцию, но не в этот раз, о нет. В нём просыпается любопытство, сгубившее не только кошку, но и многих воров. — Работая с часами трудно вот так обжечься, — осторожно замечает Гарретт, кивая на ожог-клеймо. Часовщик неловко трёт его локтем. — Это… память о некоторых разногласиях на религиозной почве. Гарретт хмурится. От божеств и их последователей — он знает это на собственном опыте — не стоит ждать ничего хорошего. Чутье подсказывает ему, что этой темы лучше не касаться, но любопытство берет верх: — Похоже, серьезные разногласия? — О да, — из-за маски трудно сказать, но, похоже, часовщик улыбается. Гарретт улыбается в ответ, просто потому, что из-за его шарфа этого не видно. — Моя семья была вынуждена бежать из города в тот год, когда барон Норткрест запретил поклонение старым богам, — рассказывает часовщик чуть позже. Он сидит за столом с кружкой кофе в руке. Гарретт устроился на ступеньках лестницы и чистит очередное вареное яйцо, стряхивая скорлупу на выцветший от времени плакат «Разыскивается». — Так ты… — Рождён и воспитан в традициях Ордена механистов, — отзывается часовщик. Гарретт вспоминает заброшенный собор в Старом Квартале и кивает. Часовщик отпивает кофе из кружки и продолжает свой рассказ. Последователям старых богов трудно приходится в этом мире, особенно там, где этих самых богов приравнивают к демонам. Например, на Островах. В углах бледного тонкого рта часовщика появляются жёсткие линии, но рассказывает он все тем же ровным, спокойным тоном: — …так мной заинтересовалось Аббатство. На мгновение тонко очерченные ноздри гневно раздуваются, в серых глазах за стеклами очков вспыхивают искры. — Мне были предъявлены обвинения в ереси, колдовстве и нарушении Запретов, — он негромко фыркает. — Два из трех, конечно же, были ложными. Мне повезло получить помилование практически на эшафоте, — часовщик снова рассеянно трёт клеймо на предплечье. — Но, к сожалению, еретикам, даже помилованным, на Острова путь заказан. Гарретт молчит, обдумывая услышанное. На языке у него вертится вопрос, какое же из трех обвинений было истинным, а еще — что такое эти самые запреты и почему их нарушение карается таким образом?***
То, что он до сих пор не узнал имени обитателя башни, уже начинает его беспокоить. Невежливо кричать «эй!» тому, с кем знаком достаточно долго, но и сам Каттер до сих пор не представился, что невежливо вдвойне. Есть еще много вещей, которые его беспокоят. Например, то, что обитатель башни теперь привлекает его едва ли не больше, чем башенные часы. Эта странная привязанность кажется чем-то неестественным — Каттер никогда не считал людей достаточно интересными, чтобы уделять им внимание. Он, конечно, искренне привязан к своим кузенам, а еще там, на Островах, остался китобой, подаривший ему свою маску, и его общество всегда было приятным… но в целом Каттер редко испытывал к людям что-то, выходящее за рамки научного любопытства. Ведь человеческое сердце по сути своей мало отличается от механизма и ничуть не проще в плане своего устройства. И вот теперь… это. Он раздраженно цокает языком и мысленно приказывает себе собраться. Но монотонная работа, не требующая особого сосредоточения, так и располагает к посторонним мыслям. Пока его руки оттирают и отскребают ржавчину с зубцов, мысли Каттера бродят далеко-далеко. Задумавшись, он слишком поздно спохватывается, когда шестерня вдруг проворачивается под его рукой, и зубчатые колеса приходят в движение, грозя утянуть и перемолоть между зубцами его правую руку. Одновременно с этим обитатель башни хватает его за шиворот и оттаскивает прочь как раз вовремя — зубцы только выдергивают из пальцев Каттера жесткую щетку, которой тот оттирал ржавчину. Хруст размалываемого дерева кажется ему неестественно громким. — О чем ты только думал? — мрачно говорит обитатель башни. Он заставляет Каттера сесть на табуретку и сам стаскивает с его руки перчатку. Каттер молчит. В ушах у него все еще стоит тот тошнотворный хруст. Это могла быть моя рука, думает он, мои пальцы. Каттер отчетливо представляет себе кровавое месиво с обломками костей, в которое могла бы превратиться его кисть. — Эй! — обитатель башни машет рукой перед его глазами. Каттер замечает у него на ладони небольшой свежий шрам. — Извини? — Хорошо, что я вовремя заметил, — обитатель башни отходит от него и возвращается с кружкой воды. — Тебе нужно быть внимательнее, а то останешься без пальцев, мастер часовщик. — Каттер. Меня зовут Каттер, — он забирает у обитателя башни кружку и делает глоток. Зубы выбивают дробь по её краю. — Спасибо. Что оттащил меня. Да. Спасибо. Обитатель башни негромко фыркает: — Не стоит благодарности… Каттер. Зубчатые колеса часового механизма делают еще пару оборотов и останавливаются. — По крайней мере, это прогресс, — замечает Каттер какое-то время спустя. Руки у него уже не трясутся, и сердце бьется ровнее, но обитатель башни не позволяет ему продолжать работу. Каттер наблюдает, как тот ловко карабкается по балкам и осматривает механизм, кажется, даже вытаскивает застрявшие между зубцов щепки. — Прогресс, — отзывается обитатель башни. Он спускается вниз и привычно устраивается на краю верстака, сложив руки на груди. На внешней стороне ладони у него ещё один шрам, как будто ему когда-то пробило ладонь насквозь. Возможно, стрела или арбалетный болт. — Тебе нужно быть внимательнее, — снова говорит он, — или отдыхать больше. Сколько ты уже не спишь? — А ты? — слова срываются с его губ, прежде чем Каттер успевает прикусить язык. Обитатель башни отводит взгляд. — Достаточно долго, — отвечает он, и в башне воцаряется неловкая тишина. Каттер нарушает ее первым: — Если это Мрак, я мог бы… — Это не Мрак, — обитатель башни по-прежнему не смотрит на него. — Я просто… — он качает головой и обхватывает себя руками, словно пытаясь согреться, — просто не могу спать, и это не твое дело, мастер… Каттер. Может быть, ты сам нездоров. Отдохни немного, часы никуда от тебя не убегут. — Мои проблемы с концентрацией не связаны с физическим состоянием, — разве что самую малость. Каттер ловит себя на том, что снова переходит на тон, приберегаемый для клиентов, и цокает языком. Так дело не пойдет. — Я просто хочу помочь, — он поднимается с табуретки и подходит к обитателю башни. Помедлив, Каттер кладет ладонь ему на плечо. Обитатель башни вздрагивает от прикосновения и резко разворачивается, сбрасывая его руку. Сейчас, когда они так близко друг к другу, Каттер замечает, что глаза у обитателя башни разного цвета. Его правая щека иссечена тонкими шрамами, как будто что-то взорвалось прямо ему в лицо. — Я могу принести тебе лекарство, — предлагает Каттер. — Лауданум или… — Нет! Каттер невольно отступает на шаг. Ушибленные когда-то ребра вдруг отзываются глухой тянущей болью. Взведенная пружина, думает он. Неосторожное движение — и останешься без пальцев. — Никакого лауданума, — отрывисто говорит обитатель башни. — Никакого опиума. Это многое объясняет. — Хорошо, — Каттер поднимает руки с раскрытыми ладонями. — Хорошо, никакого опиума. — Тебе лучше уйти сейчас, мастер часовщик, — голос обитателя башни звучит устало. Он снова отворачивается; Каттер смотрит на его напряженные плечи и сцепляет руки за спиной. — Хорошо, — говорит он. — Сейчас я уйду.***
На следующий день часовщик — Каттер — в башню не приходит. — Все-таки решил воспользоваться моим советом, — говорит себе Гарретт. Случись такое месяцем раньше, он был бы доволен, но сейчас ему не хватает человеческого общества. Почти так же, как шума часового механизма. Он в одиночку очищает злосчастную шестерню от ржавчины, вытаскивает из зубцов пропущенные в прошлый раз щепки, размышляя, в какой же момент своей жизни он начал так отчаянно нуждаться в компании. Но часовщик не приходит и на второй день, и на третий. Гарретт прогоняет мысль, что, возможно, стоило бы прогуляться на улицу Подкаменщиков — хотя бы и днем, под видом обычного горожанина, проверить небольшой двухэтажный дом по соседству с аптекой. Вместо этого он в очередной раз наводит порядок на жилом ярусе и проверяет запасы. Коллекция трофеев тоже нуждается в уходе; Гарретт посвящает целый вечер чистке и полировке. Когда он берет в руки один из браслетов-змей, тот разворачивает вдруг свои кольца и впивается клыками ему в ладонь… … Гарретт вздрагивает от боли и просыпается. Перед сном Гарретт на всякий случай проверяет, не осталось ли у него хоть немного маковых лепестков. Его запасы давно подошли к концу, несмотря на то, что Гарретт расходовал их крайне бережно, — он раздраженно цокает языком, убедившись, что в ящике с лекарствами пусто. Он заглядывает еще и в сундук возле лестницы, но и там не находит ни единого лепестка. Гарретт протяжно вздыхает и прижимает ладони к глазам. Он уже забыл, каково это — не видеть кошмаров. И все же он забирается в постель и сворачивается клубком, по старой привычке притворяясь, будто бы не человек под одеялами, а просто куча тряпья. Так его не заметят и не почуют, так они пройдут мимо и оставят его в покое. Гарретт лежит с закрытыми глазами и старается дышать глубоко и ровно; раньше это всегда помогало ему заснуть. Когда на лестнице раздаются легкие шаги, он невольно задерживает дыхание. — Гарретт, — шепчет Эрин из темноты. Она стоит возле сундука… нет, уже рядом с кроватью. Гарретт слышит её шаги, слышит шелест её платья, но не двигается и не открывает глаз. Эрин здесь нет. — Гарретт? Гарретт! Перестань, шепчет он одними губами. Оставь меня в покое. — Гарретт, — выдыхает она ему на ухо. Он резко откидывает одеяло, и толкает… …воздух, и едва не скатывается с кровати. Огонек свечи на прикроватном столике, вдруг протрещав фитилем, дрожит мелко и быстро, как жилка на виске. Гарретт берет со столика кружку с водой и делает большой глоток. У воды неприятный металлический привкус. Ему просто нужно заснуть. Фитиль свечи трещит в последний раз, и дальше огонек горит ровно. Гарретт ложится обратно и прикрывает глаза. Свет ему не мешает; так даже немного спокойнее. Просто нужно заснуть побыстрее. Из-под кровати доносится негромкий шорох. Может быть, это крыса, но Гарретт точно знает, что в часовой башне их нет — сам в свое время озаботился ловушками. Да и звук совершенно другой, будто бы кто-то шарит руками по полу, задевает доски когтями. Выродки боятся света, но если свеча погаснет… Шорох становится громче и отчетливее. Тот, что прячется под кроватью, не рискнет вылезти, пока горит свеча. Гарретт прикусывает губу; свечи должно хватить до рассвета, он как-нибудь продержится. Главное не шевелиться — пока он остается на свету и не двигается, выродки его не заметят. Он справится. Если только свеча не… …погаснет с негромким шипением. Гарретт просыпается, жадно хватая ртом воздух. Как только рассветет, он отправится в «Буррик» и попросит Бассо раздобыть для него маковых лепестков. Если в башне появится сегодня Каттер, он скажет, что передумал, и попросит принести для него лауданум. Хватит с него кошмаров. — О, ты снова хочешь заснуть? — сочувственно шепчет Эрин. Она сидит на крышке сундука, опираясь на неё ладонями. — Хочешь заснуть как раньше? Как ты спал в тот год, когда я падала, Гарретт? Гарретт швыряет в нее пустую кружку… …и просыпается от грохота, когда кружка падает на пол. Пока горит свеча, нужно действовать быстро. Гарретт поднимается наверх, держа в руках дубинку и свернутое одеяло. Ступеньки трещат у него под ногами. Гарретт смотрит вниз и видит, что между досками прорастают бледные цветы. Наверху он устраивается в нише между верстаком и стеллажом с книгами, заворачивается в одеяло и кладет дубинку себе на колени. Здесь холоднее и светлее — лунный свет пробивается сквозь разбитое окно. Выродкам сквозь него не пройти. Гарретт прижимается спиной к стене и закрывает глаза, не выпуская дубинку из рук. На него падает тень, но он не двигается. Что-то темное мелькает за опущенными веками. Гарретт слышит бормотание выродков, доносящееся с жилого яруса. Слышит, как они карабкаются по балкам, поддерживающим часовой механизм, и запоздало понимает свою ошибку — с балок можно перебраться на стеллажи, и тогда они набросятся на него сверху. Гарретт открывает глаза и поднимает голову. Когти выродка впиваются ему в лицо… …и он снова просыпается. Утро застает Гарретта в той же нише между стеллажом и верстаком. Дубинку он выронил, и та закатилась в дальний угол — надо будет достать, но сейчас ему не хочется шевелиться. У него болит спина, болит шея, а в глаза словно насыпали мелкого песка. Гарретт зевает и трет лицо ладонями; отросшая щетина колет пальцы. Тишину в часовой башне нарушает гул подъемного механизма, а потом — лязг открывающихся дверей кабины. Чужие шаги звучат уверенно и четко; так ходит человек, которому нечего бояться. На Гарретта падает тень, но он не двигается. — Господин?.. — в голосе Каттера слышится отчетливое удивление. Гарретт вспоминает вдруг, что так и не назвал ему своего имени. — Мастер часовщик, — отвечает он тихо. — Ты на самом деле здесь? Каттер молчит. Гарретт все-таки рискует открыть глаза. Он уверен, что его разум снова сыграл с ним дурную шутку, и Каттера на самом деле здесь нет. Но он ошибается — Каттер сидит на полу перед ним и смотрит обеспокоенно. — Ты на самом деле здесь? — спрашивает Гарретт. Он протягивает руку и кладет ее на плечо часовщика. Под пальцами — холодная, шершавая ткань пальто, гладкий ремень сумки с инструментами. Каттер мягко накрывает его ладонь своей, загрубевшей и теплой. Настоящей. Гарретт позволяет отвести себя вниз. Каттер бережно поддерживает его за плечи; Гарретт мог бы без труда вывернуться, но он слишком устал даже для этого. Он садится на кровать, подтянув колени к груди и пристроив на них подбородок, и закрывает глаза. Часовая башня снова наполняется звуками: энергичные шаги, скрип лестницы, приглушенное лязганье металла и негромкий голос — Каттер, похоже, опять разговаривает то ли с часами, то ли сам с собой. Гарретт поплотнее кутается в одеяло. Может быть, сейчас у него наконец получится уснуть… Снова скрип лестницы, снова шаги. — Господин? — слышит Гарретт и поднимает голову на звук. Каттер — он уже успел снять пальто и привычно подвернуть до локтей рукава рубашки, — стоит рядом с кроватью и протягивает ему кружку с водой. У Каттера нет глаз и рта. Гарретт шарахается от него, одновременно пытаясь выбить кружку у него из рук, но одеяло сковывает движения, и он едва не падает… …и просыпается. — Как долго тебе снятся кошмары? — С лета, — бормочет Гарретт. Горло у него пересохло, а руки все ещё слишком дрожат, чтобы самому взять кружку. Каттер бережно подносит её к его губам. Сделав несколько глотков, Гарретт отворачивается. — Что-то… случилось с тобой во время мятежа Озаренных? — Раньше, — голос у него срывается на шепот. Гарретт снова обхватывает колени руками и утыкается в них лбом. В груди у него словно что-то ломается. — Это… это моя вина, — сбивчиво шепчет он, не поднимая головы. — Всё случилось из-за меня. Если бы я не… не украл Коготь, если бы я не… — горло перехватывает болезненный спазм, и Гарретт замолкает. Ему трудно говорить и трудно дышать. — Друг мой… я не понимаю, о чем ты говоришь. Что случилось из-за тебя? Гарретт медленно качает головой. Он не рассказал правду о случившемся даже Бассо — так с чего бы рассказывать её часовщику? — Это… — начинает он, и голос у него срывается на жалобный всхлип. Каттер поспешно протягивает ему кружку с остатками воды. — Вот, попей еще, — мягко предлагает он. Гарретту не хватает сил посмотреть ему в лицо (он боится, что снова не увидит на нем глаз и рта), но руки часовщика выглядят человеческими. Пять пальцев на каждой, предплечья покрыты шрамами и следами от ожогов, один из которых напоминает клеймо… — Это была работа, — отрывисто говорит Гарретт. Он берет кружку обеими руками и допивает воду. — Я… ты, наверно, уже понял, кто я. Меня наняли украсть… одну вещь у старого барона, камень… — Коготь? — Нет. Коготь… его сделала моя ученица. Эрин. Она была… была там вместе со мной, и… Гарретт рассказывает — и слова льются неиссякаемым потоком. Кажется, он ни разу за всю свою жизнь не говорил так долго. Он рассказывает всё: об Эрин и о Примали, о неудачном ограблении и о том, что случилось после, об Орионе и Озаренных, о приюте Мойры и о корабле, где он наконец-то нашел Эрин. Глаза щиплет, словно от дыма, и Гарретт торопливо вытирает их тыльной стороной ладони. — Она думала, что мне все равно. Что я хотел убить её, — шепчет он, — и что мне тоже нужна только её сила. Я… я сделал всё только хуже. Подвел её… подвел всех. Если бы я… Каттер подсаживается ближе и осторожно забирает у него пустую кружку. — Я… сожалею, что так вышло, — говорит он тихо. — Это всё моя вина. Я должен был… попытаться… — Я думаю, что ты сделал всё, что было в твоих силах, — на его плечо ложится чужая ладонь, и Гарретт не находит в себе сил стряхнуть её или хотя бы отодвинуться. Он поднимает взгляд на часовщика. — Этого было недостаточно… — но Каттер не дает ему продолжить: — Ты не знал, что произойдет, и ты поступил так, как считал нужным. Мне трудно представить, через что тебе пришлось пройти, но все эти вещи, о которых ты рассказал… всё это уже случилось, и в этом нет твоей вины. — Если бы я не забрал Коготь… — Всё могло бы пойти по-другому, верно. Или если бы ты не согласился на ту… работу, всё тоже могло бы пойти по-другому. Ты можешь только гадать, что было бы, если бы ты сделал другой выбор. Или ты можешь принять последствия и жить дальше. Ему нужно обдумать это, но голова словно набита ватой, а мысли ходят по кругу. Во всем этом просто нет смысла. Ему кажется, что он сам ходит по кругу с тех самых пор, как очнулся в той телеге. Ему просто хочется, чтобы все это закончилось. — Попробуй все-таки поспать, — голос Каттера вырывает его из задумчивости. — Я разбужу тебя, если тебе будет… сниться что-то, — добавляет он после некоторой паузы, и Гарретт невольно улыбается: — Не боишься, что я снова ударю тебя? — Я возьму палку подлиннее, — невозмутимо отвечает Каттер. — Кажется, наверху была подходящая. В других обстоятельствах Гарретт не смог бы сомкнуть глаз в присутствии другого человека. Это против установленных им же самим правил — не привязываться, не показывать слабости, — но его жизнь давно уже перевернулась с ног на голову, а он слишком устал, чтобы беспокоиться об этом. Гарретт взбивает подушку и устраивается поудобнее — отвернувшись от стены, чтобы видеть Каттера. Тот успел уже пододвинуть к кровати старое кресло и взять какую-то книгу с полок. — Я могу почитать тебе вслух, чтобы ты быстрее заснул, — предлагает Каттер. Голос у него по-прежнему невозмутимый, но уголки губ чуть вздрагивают в намеке на улыбку. Гарретт вместо ответа заворачивается в одеяло по самые уши. Через несколько мгновений он засыпает. Впервые за долгое время ему ничего не снится.***
С наступлением зимы жизнь в Городе окончательно замирает. Будто подергивается ледяной корочкой ручей: может, где-то в глубине и бурлит вода, но на поверхности тишь да гладь. Конфликт между Угреедами и Дэйпортским Клубом Леди разрешается быстро и на удивление бескровно. Госпожа не любит прибегать к насилию, если на то нет веских причин, а её гнев, как прекрасно знает Бассо, хоть и жарок, но скоротечен. Говорят, правда, с недавних пор Джеб Чокс не появляется на людях без шляпы, надвинутой на самые уши. В подвале «Хромого буррика» жарко натоплена печь. Бассо ставит на нее наполненный водой чайник и возвращается за свой стол, удобно устраивается в продавленном кресле. Подвал полон тихих, домашних звуков: потрескивание поленьев в печке, сонное квохтанье Птицы. С улицы доносится голос проходящего патрульного: «Восемь часов, и всё спокойно!», — и Бассо фыркает и качает головой. Огонек свечи вздрагивает и на мгновение вытягивается почти горизонтально, по ногам тянет холодом. — Дверь, Гарретт, — ворчит Бассо. — Хоть раз в жизни порадуй меня, используй эту проклятую дверь. — Зачем нарушать устоявшуюся традицию? — усмехается Гарретт, выходя из теней. Бассо с преувеличенно раздраженным видом закатывает глаза. С наступлением холодов Гарретт обычно запирается в своей башне и до самой весны будто впадает в спячку. Бассо, хоть и обделён воображением, прекрасно представляет себе, как вор устраивается в гнезде из одеял и… Дальше мысль не идёт. Они давно уже знакомы, и отношения их из деловых стали дружескими, но Бассо все равно понятия не имеет, чем занимается Гарретт в свободное время. Уж точно не торчит в тавернах в компании веселых приятелей и хмельных красавиц. Не засыпает же он на самом деле. Но перед началом своего зимнего отшельничества Гарретт неизменно приходит в подвал «Буррика», и это тоже устоявшаяся традиция. Чайник издает резкий пронзительный свист. Для разнообразия чаем занимается Гарретт: отмеряет заварку в кружки, заливает кипятком. Затем он достаёт из сумки на поясе апельсин. — Да у нас прямо королевское чаепитие, — посмеивается Бассо. Гарретт отвечает этой своей самодовольной ухмылкой и протягивает ему исходящую паром кружку. Сам он устраивается на краю стола и держит кружку обеими руками, согревая ладони. Рядом с ним стоит тарелка с нарезанными кружочками апельсина. Подвал наполняется сладким цитрусовым ароматом. Правду сказать, Бассо предпочел бы стакан хорошего вина вместо чая. Но Гарретт к спиртному не прикасается, даже в лекарственных дозах. Однажды в холода он умудрился свалиться в реку, и Бассо тогда попытался влить в него немного чая с ромом, чтобы согреть, и поплатился за свою доброту. — Вспомнил что-то смешное, Бассо? — Одну забавную историю про парня, который упал в реку, — отвечает Бассо. Гарретт неопределенно фыркает, но молчит, и скупщик спешит сменить тему: — Как дела в башне? — интересуется он, выуживая из верхнего ящика стола плоскую бутылку тёмного стекла с ухмыляющимся пиратом на этикетке. — Барон получит отличный подарок к окончанию года, — отзывается Гарретт. — А я наконец избавлюсь от назойливого соседа, — усмехается он, но этой фразе не достаёт обычной его язвительности. Бассо доливает себе в чай щедрую порцию иллирийского рома и притворяется, что не заметил странного выражения, на мгновение промелькнувшего на лице вора. — Значит, всё хорошо, — говорит он и с удовольствием пробует чай. От горячего напитка по всему телу разливается приятное тепло. — Ну вот и славно. Устроившийся на краешке стола Гарретт выглядит отдохнувшим и окрепшим — из-за привычных мазков грима трудно сказать наверняка, но синяки у него под глазами вроде бы сошли, и он уже не кажется таким бледным. Бассо не из тех, кто торопится с выводами, но, наблюдая за Гарреттом, он думает, что, пожалуй, все и на самом деле хорошо — и задается про себя вопросом, уж не пресловутый ли «назойливый сосед» тому причиной. Часом позже Гарретт уходит, оставив на столе кружку с недопитым чаем и тарелку с горкой апельсиновых шкурок. Уходит, разумеется, через окно. Воры, думает Бассо. Никогда-то они не пользуются дверями.***
Каттер заканчивает работу за неделю до наступления нового года. Все зубчатые колеса и шестерни очищены от ржавчины, оси смазаны, и, хотя некоторые детали по-прежнему неплохо бы заменить, часы в полном порядке и показывают точное время. Каттер мог бы подождать несколько дней и запустить механизм в праздничную ночь, но он никогда не был склонен к красивым жестам. Гигантские шестерни поворачиваются сначала медленно и неохотно, но постепенно их ход становится плавным. Часовую башню наполняет размеренное тиканье. Каттер слушает его, закрыв глаза и положив ладонь на балку; та еле уловимо вибрирует под пальцами. Всё хорошо. — Я скучал по этому звуку, — говорит обитатель башни… Гарретт. Каттер пока ещё не привык называть его по имени. Спустившись вниз, Каттер неторопливо складывает в сумку инструменты, страховочный пояс и перчатки, кладет сверху маску — в последние несколько дней пользоваться ей не приходилось, но он все равно брал её с собой, на всякий случай. — Следи, чтобы они не заржавели снова, мастер Гарретт, — говорит Каттер и добавляет шутливо: — Иначе я опять появлюсь здесь без приглашения, и тогда ты точно сломаешь мне ребра. — Ты так и будешь мне это припоминать, мастер часовщик? — ворчит Гарретт. — Не думал, что ты настолько злопамятный. — Просто с хорошей памятью, — улыбается Каттер и получает в ответ недовольный взгляд. С Гарреттом тоже всё хорошо. По крайней мере, лучше, чем в начале их знакомства, и заметно лучше, чем две недели назад. Синяки у него под глазами сошли, и, кажется, даже скулы стали выделяться меньше. Столкнешься с таким на улице — и не заподозришь вора: обычный горожанин, спит чуть меньше нужного, но у кого сейчас иначе? Этот механизм тоже в порядке, думает Каттер отстраненно. Встретиться бы еще через неделю-другую, посмотреть, как пойдут дела... Только вряд ли получится, к сожалению. Каттер застегивает пряжки на сумке и поворачивается к Гарретту: — Ну… я полагаю, пора прощаться. — Пора, — отзывается тот. Каттер вспоминает вдруг тот день, когда он покидал Острова. Темный силуэт китобоя на крыше одного из домов. Кулак, прижатый к груди, и короткий поклон. Он никогда не умел прощаться. — Приятно было познакомиться, мастер Гарретт, — Каттер протягивает ему руку, и Гарретт пожимает её. — И спасибо за помощь… я бы не справился один. — Это я должен тебя благодарить, — отвечает Гарретт неожиданно. У него странный взгляд, будто он думает над чем-то или сомневается; Каттер не уверен. И вдруг, к его огромному удивлению, Гарретт делает шаг вперед и обнимает его — неловко, но крепко. Помедлив, Каттер обнимает его в ответ. — Я… я буду рад увидеться снова, — говорит он куда-то в макушку Гарретту. — Я живу на улице Подкаменщиков, так что… заходи в любое время. — Я знаю, где ты живешь, — Гарретт смотрит на него снизу вверх. В его зеленом глазу вспыхивают искры. Он высвобождается из объятий и добавляет с улыбкой: — И не страшно тебе приглашать вора в свой дом? — Не слишком, — Каттер улыбается в ответ. Почему-то он не сомневается, что Гарретт придет.